Максим Горький - Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928 Страница 25

«Сердце хочет веселиться» — это, видимо, не случайная обмолвка, ибо о веселье говорят многие.

Вот конец стихотворения одного поэта, ныне уже печатающего свои стихи:

«Пусть печаль убивает меня,Но за мною по трудной дорогеИдут люди грядущего дняВеселы и свободны, как боги.»

Вот что пишет человек, которого «гнетёт одиночество и тоска» и который «по ночам» пишет «для кого-то, как будто близкого ему, но неизвестно где находящегося»:

«Прошли века и народы разных поколений, а мудрецы их — все ищут счастья, и счастья миру не нашли.

К чему стремитесь вы, народы, и зачем фанатизмом творите злобу и войну?

Ведь этим себя лишь вы разите, и противна ваша злоба Моисею и Христу.

Кто жив теперь и остался с нами из всех людей былых веков?

Жив лишь тот, кто творил добро народу и не вмещал себя в условных рамках тупой и пошлой суеты.

Он, как Прометей, свободу, правду, счастье людям ищет и на пути все цепи рвет.

Он часто сам за это гибнет, но честь и слава о нем в народе не умрет.

Старики будут внукам быль рассказывать о былых его делах, а молодежь хороводом о нем громко песню пропоет.

Знаю, тяжела жизнь твоя, скиталец бедный, но позабудь все обиды, печаль, горе и тоску, поднимись и спой-ка песню удалую, чтоб показалась жизнь свободна и легка.»

Приведу ещё отрывок из стихотворения, напечатанного в газете «Ясный сокол» за 1909 год; в нём есть строчка, поражающая своим противоречием действительности:

«Да, товарищ. Не время скорбеть.В нашем мире печалям нет места.Песни надо иные нам петь,Чтоб в них слышался голос протеста.»

Подражая Кольцову, томский рабочий восклицает:

«…встряхнись,Русь могучая,И взгляни впередЯсным соколом.Двинь плечом своим,Да взмахни крылом,Да оставь враговПозади себя!»

Иногда кажется, что люди спорят друг с другом. Вот содержание пьесы крестьянина, названной «Сын отечества»:

Приехал в деревню молодой помещик, только что кончивший университет, и предложил крестьянам: он отдаёт им безвозмездно всю свою землю, оставляя для себя несколько десятин, и ставит непременным условием, чтобы мужики работали на своих полях так, как он будет работать на своём поле. Мужики согласны.

Второй акт. Мужики празднуют десятилетие новой жизни: поля у них цветут, урожаи баснословные, огороды, сады — удивительные, водки они не пьют, жён не колотят, школа у них образцовая, в ней обучают и ремёслам, вообще — рай земной! Поют песни, водят хороводы, а когда на праздник является сам культуртрегер и творец новой жизни, — его чествуют задушевной речью и называют «настоящим сыном отечества». Всё очень весело и хорошо.

Акт третий. Это благополучие весьма не нравится соседним помещикам, и вот является на сцену исправник в сопровождении стражников, жандармов и разных злорадствующих лиц.

— Это вас зовут «сын отечества»?

— Меня.

— Пожалуйте!

Увезли. Крестьяне ошеломлены, и один из них, весёлый человек, сняв шапку, вслед процессии говорит:

— Вот те и сын отечества!

Занавес.

А вот пьеса — «В тумане иллюзий». Автор её — эмигрант, интеллигент.

В деревню является чета молодожёнов, преисполненная добрыми намерениями; она — учит баб, как надо доить коров, мыть детей и прочему; он — затевает кооперативную лавку, ведёт беседы о человеческом достоинстве, интенсивном хозяйстве, грядковой культуре и тому подобном. Мужики ничего не понимают, клянчат на выпивку, обещая за полведёрка сделать всё, что угодно доброму барину; бабы выпрашивают «обносочки» и ругаются друг с другом; слуги, не чувствуя над собою твёрдой хозяйской руки, ленятся, вещи пропадают; в лесу дерут лыки, рубят деревья, в полях травят посевы — ад кромешный! В конце четвёртого действия добрые баре совершенно разбиты, подавлены деревенской темнотой и бестолочью и — собираются восвояси, в город.

В первом случае, как видите, изображена неправда, выдумка, а во втором, вероятно, суровая действительность. Но — сквозь выдумку и неправду ясно чувствуется горячее желание новой жизни и вера в человека, даже когда он — барин, старинный враг; а во втором — искренно, хотя и неумело, изображена невозможность жить и работать с мужиком, одичавшим от бедности, пьянства и голодух, развращённым побоями. Безнадёжно, скорбно и беспросветно.

Если бы я встретил это противоречие пять и десять раз, я счёл бы его случайным и не позволил бы себе остановить на нём ваше, читатель, внимание, но, встречая его десятки раз, нахожу нужным подчеркнуть.

«Это искусственно подобрано и оттого звучит так громко!» — может подумать читатель.

Но ведь чтобы собрать цветы, надо, чтобы они где-то выросли!

А кроме этого возражения, которое, может, и не будет принято, я советовал бы сопоставить приводимые мною выписки со стихами московских поэтов-самоучек, издавших в Москве в 1909 году коллективный сборник своих стихов («Галерея современных поэтов». Выпуск первый. Цена 15 к. Москва, 1909 года). Там встретите такие строки калужского крестьянина Савина, автора сборников «Песни рабочего» и «Свободные песни»:

«Жизнь есть борьба,Я в ней борюсь,Пусть бьет судьба —Не покорюсь.»

Шкулёва, крестьянина:

«Только трудомВсе мы живем,Труд наш отец,Счастья кузнец,С ним мы порвемЦепи и гнет,Смело вперед!»

«Песнь о свободе» рабочего Нечаева, где есть такие строки:

«…ты померкла предо мной…Но голос твой звенит повсюду,Как в дни весенние ручей,И силой властною своейВливает страждущему людуВ сердца живительный елей.»

Сотрудники этой «Галереи» — рабочие, приказчики, люди тяжкого ежедневного труда, и всё это — люди живой души.

Один из них говорит:

«Я не хочу земли обетованнойНайти в заоблачной выси,Весь этот мир, живой и многогранный,Он для меня, как солнце в небеси…»

Другой:

«Хочу я быть певцом отчизны.»

Третий:

«…Я не могу склонитьсяВ мольбе пред тем, кто близок богачу,А бедных чужд… довольно, не хочуИ не могу я более молиться.»

Я обращаю внимание читателя также и на ряд других сборников «писателей из народа», или «самоучек», — просмотрите их, и вы увидите, как велика разница настроений в литературе признанной и в этих тонких книжках, написанных простыми, искренними людьми, которые знают жизнь непосредственно,

Прошу помнить, что я говорю но о талантах, не об искусстве, а о правде, о жизни, а больше всего — о тех, кто дееспособен, бодр духом и умеет любить вечно живое и всё растущее благородное — человечье.

Если сопоставить эту их тяжкую жизнь и бодрые голоса с истерическими, капризными выходками признанных литераторов, «уставших от сложности и напряжённости современной», как они заявляют, если это сравнить — станет понятно враждебное отношение демоса к интеллигенции.

Мне легко было бы привести ещё десяток и больше выдержек из произведений, написанных в таком же бодром, жизненном тоне, но полагаю, что отмеченное достаточно убедительно. Часто авторы рассказывают о себе, и почти всегда чувствуешь в этих рассказах ужимку смущения, застенчивость скромного человека, который нередко хочет скрыться за неуклюжей и шутливой развязностью. Иногда эта развязность неприятно груба и шумна, но это — внешнее, это — маска, за которою прячется лицо человека, уже знакомого с чувством уважения к себе.

Приведу одну из таких биографий:

«Первые проблески памяти рисуют мне дерущихся пьяных отца и мать. Помню и смерть матери, но, будучи трехлетним, не понимал своей утраты, даже был доволен, что благодаря этому меня отпустили играть. Шести лет мне чуть не пришлось отправиться вслед за матерью, и черви, расплодившиеся в моих ранах, а также паразиты, и грязь, и смрад очень тому способствовали, но я только оглох на оба уха. Семи лет я в девятнадцать дней окончил курс образования в отцовском университете по новейшему способу преподавания, чтению — по обтрепанным листам календаря, письму — палкой на песке. Пятнадцати лет ходил в Семипалатинск на Святой ключ Абалакской божьей матери просить исцеления от глухоты, но простудился, купаясь в холодном ключе, и, не солоно хлебавши, вернулся домой. Восемнадцатилетним юношей я зажил самостоятельно, научился пиликать на скрипке, стал играть на вечеринках, работал и читал все, что попало, с ненасытной жадностью.

От невыносимой жизни со своим зверем мужем запила моя старшая сестра; вино явилось ей какой-то необходимостью и наконец превратилось в страшную потребность, и когда она разошлась с мужем, то во время запоя была убита. Я видел ее истерзанное тело, видел палку… но не плакал. Лучше — не мучиться теперь… Вторая еще жила кое-как, а третья, девушка, нашла приют в веселых домах. Брат старался перещеголять отца, и только я чувствовал к вину какое-то дикое отвращение. Двадцати четырех лет я бросил гильзовое ремесло и взялся за шапочное. Тогда-то чтение толкнуло меня попробовать стать писателем или поэтом. Первые опыты показались мне удачными, и я решил, что это мое назначение.