Владимир Санин - За тех, кто в дрейфе ! Страница 25

Давайте говорить начистоту. Мы, люди, которые здесь очутились, знали, на что идем. Превосходно знали, в подробностях: о том, что полгода не увидим солнца, что под ногами, покрытая тонкой ледяной коркой, будет скрываться бездна и, главное, о том, что будем отчаянно тосковать по близким, Большой земле и ее зеленым листочкам. Никто нас силой сюда не тащил, наоборот, - Веня, к примеру, до потолка прыгал! Могу добавить: многие из нас зимовали по три-четыре раза, а иные больше, и еще попросятся, и будут прыгать до потолка, если возьмут. Будут, это сейчас они зарекаются, сегодня, а завтра с удивлением на тебя посмотрят и отмахнутся, если напомнишь.

Ну, и что из этого следует? Противоречу самому себе? Нисколько. Да, зарекаемся сегодня; да, с удивлением посмотрим завтра. И нет здесь никакого противоречия, потому что сегодня и завтра находятся в разных измерениях.

Об этом я и хочу сказать напоследок.

Сегодня нашу психику, если сузить круг, определяют три фактора: первый полярная ночь, второй - совершенная оторванность от всего, что мы любим на свете, и третий - в любую минуту под нами может лопнуть лед. Вот сижу я за столом, сочиняю мудрые силлогизмы, а - трах! - и домик проваливается в воду, ледяную, между прочим. А на улице темень, хоть глаза выколи, и до берега далековато, и самолет не прилетит, и пароход, как сказал бы Ваня Нетудыхата, "скрозь лед не може пробиться". Это я ни вас, ни себя не пугаю: со мной такое случалось дважды, а с Николаичем - считать устал. Было такое! А ведь я не супермен, я вовсе не желаю, как вопит Веня, бороться с природой, я тоже, черт меня побери, хочу к Нине, в мою уютную ленинградскую квартирку, по которой бродит из угла в угол маленький человечек, лопоча гениальнейшие на свете слова! И я точно так же, как и мои друзья, и эту минуту тоже проклинаю себя, что поддался дьяволу-искусителю Николаичу и променял свое маленькое домашнее счастье на ледяную макушку Земли. Это для журналистов, писателей мы железные люди, на самом деле мы из такой же плоти и крови, как рано полысевший в канцелярских дрязгах бухгалтер, который даже во снах на супружеском ложе переживает приключения максимум в масштабе турпохода. Никакие мы не железные, мы терпеть не можем пурги, очень скучаем по близким, страдаем без Солнца и немножко бледнеем, когда грузик на шпагате начинает раскачиваться. Просто это наша работа, к которой мы приспособлены лучшие, чем тот самый бухгалтер - и все.

Это сегодня. А завтра?

Я оболгал бы своих ребят, которых, ей-богу, немножко люблю, если бы не сказал одну важную вещь.

Завтра, когда они вернутся домой, они намертво забудут о том, что страдали. Ну, словно волшебник сотрет, выбросит из их памяти тоску и несовместимость, угнетенность и бессонные ночи. Все, что они пережили, будет им казаться совсем иным, и цвета будут другими, и Солнце огромным и ярким, и товарищи веселыми и разбитными - "своими в доску". В памяти останется только хорошее - так обязательно и всенепременно будет завтра.

И тогда попробуйте, наступите им на хвост, поставьте их труд под сомнение, промямлите, зачем они губят свои молодые жизни во льдах Арктики и в снегах Антарктиды - и я не отвечаю за целостность вашей драгоценной "морды лица". И не ссылайтесь на меня: мало ли чего я вам наговорил! Ну, может, и брякнул, не подумав, но - не помню, забыл. Одним словом, не было такого... ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ИЗ ЖИЗНИ СТАНЦИИ 1. СЕМЕНОВ

На дрейфующих станциях электричество к домикам идет по тонкому проводу, который легко рвется даже при слабых подвижках льда. В полярную ночь лучшей сигнализации и придумать невозможно: погас в домике свет - бей тревогу!

Когда домик погрузился в темноту, Семенов лежал в постели и читал книгу.

Много лет назад в такой же ситуации первачок Семенов выбежал за дверь голый и, увидев, что домик накренился и завис над свежим разводьем, помчался босиком в кают-компанию. А на пути - трехметровая трещина. Мороз, ветер! Попрыгал, попрыгал первачок на обломке Льдины и, деваться некуда, полез обратно в домик - одеваться... Товарищи потом смеялись, вспоминая, как Семенов изображал молодого кенгуру, но с первачками на дрейфующих станциях случалось и не такое...

И все-таки преодолел самого себя: ложась спать, обязательно раздевался до трусов. Тогда, на первой своей Льдине - для-ради самоутверждения, а в последующих дрейфах - потому, что видел в этом необходимость, великий смысл: каждый на станции знал, что самый опытный человек, ее начальник, уверен в себе и в своей Льдине, а если начнется заварушка, всегда можно успеть одеться. Не раз бывало, что в сложную ледовую обстановку к Семенову под самыми надуманными предлогами заглядывали люди и беспроволочный телеграф разносил но домикам: "Николаич разделся до трусов!" И хотя даже первачки догадывались, что начальник занимается психотерапией, но следовали его примеру, заставляли себя раздеваться - и испытывали гордость за свое хотя бы внешнее спокойствие и уверенность. А тех, кто не верил и, пряча глаза, выползал утром из спальника одетым - поднимали на смех.

За многие годы отработанными, до автоматизма рассчитанными движениями Семенов оделся, услышал частые удары гонга, потом звук, похожий на треск рвущейся парусины, и, погасив печку, быстро покинул домик.

Мозг его, натренированный мгновенно оценивать обстановку, зафиксировал несколько главных моментов.

Во-первых, пурга утихла, и луна щедро освещала Льдину, превращая непроглядную тьму в спасительные сумерки.

Во-вторых, Льдину перерезала на две части метровая трещина, над которой клубился пар. Все домики по правую сторону оказались без света: значит, трещина длинная, пошла по всему расположению. От лагеря оказались отрезанными метеоплощадка, аэрологический павильон, локаторская, гидрологическая палатка и жилой домик Осокина, Рахманова и Непомнящего.

В-третьих, откуда-то издали, со стороны магнитного павильона, возник нарастающий гул: там началось торошение.

В-четвертых, Кирюшкин и Дугин бежали с паяльной лампой разогревать двигатель одного трактора, а к другому, двигатель которого работал круглосуточно, несся Филатов: не колеблясь, перемахнул через трещину, сел за рычаги и двинулся к радиостанции. Очень удачно, что тракторы оказались по обе стороны от трещины, очень удачно!

С этой минуты на станции задействовало аварийное расписание.

На раздумья у Семенова были считанные секунды.

Люди бежали к кают-компании в расстегнутых каэшках, иные без шапок.

- Аварийный запас в трещину ухнул!

- За аэропавильоном море шумит!

- Бармин! - Семенов поднялся на крышу, встал у прожектора. - Проследи, чтобы люди как следует оделись! Подготовить факелы!

И, полностью отключившись, стал изучать обстановку.

Луч прожектора - на магнитный павильон, за которым шло торошение.

- Кирюшкин, Дугин, Груздев - эвакуировать магнитный павильон!

Луч прожектора - на метеоплошадку и аэропавильон. Неподалеку за ними начиналось разводье, полукругом опоясывающее лагерь. Из-за клубящегося пара ширину разводья определить оказалось невозможно, однако самим строениям как будто непосредственной угрозы не было.

Луч прожектора - на гидрологическую палатку. Возле нее с факелом суетился Ковалев, в его малоосмысленных движениях Семенов угадал растерянность. Палатка накренилась, стала оседать, одному Ковалеву там не справиться.

- Бармин - к Ковалеву!

Луч прожектора - на дизельную и теплый продовольственный склад. Вдали, в полукилометре примерно, лед встал на дыбы, но пока эти объекты вне опасности.

Сердце у Семенова сжалось: в пяти шагах от радиостанции расходилась трещина, темная полоска пробежала и с другой стороны.

- Горемыкин, останешься у прожектора, действуй по обстановке!

- Есть действовать по обстановке!

Семенов побежал к радиостанции. 2. ТОМИЛИН

Мы с Веней подготовили емкости и вышли из дизельной подышать свежим воздухом. Ветер поутих, в лунном свете одинокие снежинки планируют красотища! Молчим, дышим, любуемся, у Вени грудка вздымается, в глазах поволока - лирический настрой: стих, небось, сочиняет. Вдруг, смотрю, поволоки как не бывало и вместо рифмы Веня выдал такое, что даже док в стенгазете не напечатает.

Оборачиваюсь - трещина, пар из нее валит, и вроде серой запахло, как из преисподней! За воем дизеля и не услышали, как Льдина разошлась по швам. Рефлексы сработали, и мы с Веней - в разные стороны: он - к трактору, я - к своему хозяйству. Влетаю в домик, а Шурик, осклабясь, сидит в наушниках, концерт слушает. Увидел мою перекошенную физиономию, вскочил.

- Что-нибудь передать?

- Ага, срочно: "Мама, я хочу домой!"

И тут рельс зазвенел, потом Веня на тракторе прикатил. Сунули мы палки с ветошью в соляр, зажгли факелы и стали думать, как жить дальше: сразу драпать с радиостанцией на новое место или не пороть горячку и подождать приказа сверху. Как раз вчера, когда пурга взяла себе кратковременный отпуск, Шурик под моим руководством зачистил полозья - хозяйство-то наше на санях, так что дать тягу от трещины, или, говоря по-научному, эвакуироваться, я могу в любую минуту. Для очистки совести проверил полозья, тракторный трос к дышлу саней подцепил, погладил по головке Шурика, который стоял с круглыми глазами и лепетал, что ему все это исключительно интересно, и вдруг под нашими ногами пробежала трещинка шириной в дециметр. Шурик подпрыгнул, будто на змею наступил, Веня заорал: "Во дает!" - вскочил на трактор, и тут из тьмы явился Николаич.