Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря Страница 25

Жара, сонливость. Когда я просыпаюсь на закате и вижу перед собой соцреализм в огромной золоченой раме, жить мне не хочется.

Эффект страны, навязанной на лето?

Надеюсь...

Роман? Но кто поверит в героиню, в одну возможность этой человеческой аномалии? Я первая не верю. Прошлым летом в Крыму мне проходу не давал космический кретин - любимец их генсека. Он крал лифчики у персонала, обслуживающего душ Шарко, напяливал на лысину и с гоготом носился под магнолиями - волосатый, как горилла. Однажды отвесил мне советский комплимент: "Инеc, ты не серийного производства. Ты - товар штучный".

В том и отчаяние, товарищ космонавт.

Эсперанс - или имя слишком патетично? - родилась в Париже, но заговорила сначала по-испански. Во время изгнания на Восток приобрела не только польский, но еще и русский. В советской средней школе № 1 при посольстве СССР в Польше, которая "за отличные успехи и примерное поведение" наградила ее похвальной грамотой, где в левом углу Ленин, а в правом Сталин. Вернувшись во Францию, она не забыла эти языки. На плечах как клетка с попугаями, у любого другого такая голова взорвалась бы изнутри, но она гордо несла ее вперед. Во время сеанса профессиональной ориентации перед окончанием лицея ей намекнули на возможность карьеры в разведке. Шпионкой?

От этого варианта судьбы она отказалась с возмущением.

Больше попыток эксплуатации ее талантов никто не предпринял.

Она осталась наедине с этим проклятьем - всех понимать.

Кроме самой себя.

В этих мирах, друг другу противостоящих, она чувствовала себя вполне уверенно - не принадлежа при этом ни тому и ни другому. В каждом из миров ей не хватало другого, о существовании которого она знала не из газет или передач западного радио. Се пе pas beau*, осторожно говорила она. Ей строго отвечали: "Это - страна будущего". Douce France: cher pays de топ enfance**, подпевала она граммофону, заведенному ветераном первой мировой, дедом подруги, пригласившей ее на зимние каникулы в Indre et Loire - не забывая при этом, что вокруг страна капитализма, осужденного Историей. Ощущение превосходства переходило в чувство неполноценности - и наоборот. Сверстники произрастали в соответствии с политической картой мира. Каждый своего цвета. Внутри ее цвета смешались, как на картинах, порицаемых в СССР.

* Некрасиво (фр.)

** Нежная Франция, милая страна моего детства (фр.)

Продукт посткоминтерновской эпохи, побочное дитя того типа космополитизма для бедных, который назывался "пролетарским интернационализмом", она мучалась завистью к сверстникам, принадлежавшим этим мирам - тому или другому. Кто там ли, здесь ли, но был своим.

Одноязыким. Одноклеточным...

Эсперанс. Этюд повышенной сложности, сыгранный в сумерках коммунизма. Интегральное исчисление. Чистая абстракция, но с текущей, словно персик...

Не дай себя сожрать. Кровь жизни выпить.

Завтра, кстати, нас везут в Трансильванию.

В замок графа Дракулы.

Один из самых красивых замков, которые я в жизни видела. Я преувеличила восторг, чтобы вызвать у него реакцию:

- Неужели ты хотела бы здесь жить?

- И еще как.

- В качестве Дракулы?

- Жертвы.

Он потемнел:

- Никогда я тебя не понимал...

И отвернулся к супружеской паре самодовольных хозяев замка и всей этой страны - прекрасной и несчастной.

С очередным комплиментом..."

Извещая, что уже ночь, соседи стучали по трубе.

Александр выходил с собакой.

Под зябким звездным небом за зоной отдыха расстилались до горизонта совхозные поля. Он возвращался не с пустыми руками. То надергивал сахарной свеклы, которую в вареном виде Милорд перекатывал, пятная линолеум, по всей квартире. То тыкву приносил, в оранжевой желтизне которой было нечто древнекитайское, буддистское и даже всецело потустороннее. Созерцая тыкву в свете голой лампочки, он вчуже удивлялся своему спокойствию. Потому что в этой глухоте, звенящей в ушах, ничто не предвещало возвращения Инеc. Но чем плотнее сдвигалось зеркало ее жизни, тем увереннее ему становилось, что она непременно материализует-ся. И даже от этого опережающего знания ему становилось тошно, как от перекура: будто это не кремлевские хозяева держали натянутую паутину того, что громоздко именуется в газетах "международным коммунистическим движением" - нет, то было бы элементарно. Главный паук был именно он - Александр. Угнездившийся в эпицентре в ожидании неминуемой жертвы. Потому что за парой огромных глаз и на-все-наплевательским видом таилось самое неуверенное в этом мире существо.

Он не удивился, но непроизвольно замер на вдохе, когда в поле зрения стала влезать бумажка.

Однажды утром. В щель входной двери.

Он поймал ее в полете.

Это был вызов. Не в военкомат, не в КГБ - на Центральный телеграф СССР. В двенадцать ночи. Для переговора с тем, что рука служащей обозначила, как Фобос - но, возможно, он уже поехал?

Он вышел на свет.

Именно Фобос. Спутник чего-то очень-очень дальнего, как помнится из астрономии...

Планеты Ужас?

Воротник пиджачка был поднят. Он опускал глаза, когда они проходили, но в третий раз не выдержал и улыбнулся.

- Кого ожидаем?

- Разговора.

- А вызов есть?

Он вынул:

- Фобос, где это может быть?

- Чего... - Вернув бумажку, милиционер пожал плечами. - На Грецию похоже, нет?

Он кивнул:

- На Древнюю. На мифы о б-богах и героях.

Патруль отошел, оглядываясь на него, подпирающего барьер среди проституток, грузин, фарцы. То и дело налетал озноб. Сжимая облупленное железо, он смотрел на башенный вход с аббревиатурой "СССР" над выпирающим синим глобусом.

Под ними светились часы.

- Фобос? - Телефонистка открыла толстый справочник. - Нет такого. Наверное, ошибка. Есть Форос.

- Где это?

- Крым.

Он сел и свесил руки, успокоившись так, что до него не сразу дошло, что этот Форос уже в седьмой кабине. Говорите, велели ему в ухо. Он разорвал губы:

- Инеc?

Треск, разряды. Как из космоса донесся голос: "Мы возвращаемся". "Куда?" - "Еще не знаю, но через Москву. Ты будешь?" - "Если не заберут". "Что?" - "Буду". - "У тебя ничего не изменилось?" - "Нет". - "Я сделала все, что могла и даже больше. Ты слышишь?" - "Еле-еле". - "Здесь жуткая гроза". - "Понимаю, - кивнул он. - Зевс..." - "Что?" - "Зевс-громовержец!" - Она не засмеялась: "Нет. Уже нет... В буквальном смысле". - "Как та?" "Какая? Нет. Осенний шторм. Но сначала он был в ярости. В лицо им бросил..." - "Что?" - "Досье. Ему к приезду приготовили". - "Кто?" "Представляешь? На тебя, на нас..." - "Я понимаю. Кто?"

Линия прервалась.

Он вывалился с трубкой и ждал, пока телефонистка не закатила мутные глаза.

Тротуар лоснился.

Моросило.

Наружное наблюдение называется у них НН. Друг говорил. А исполнитель Николай Николаевич. Как в классическом романе. Николаев Николаичей в поле зрения не было, но, с другой стороны, невидимый ведь фронт...

Он спустился.

Указательный палец отгибала вешалка закинутого за спину пиджака. Огибая встречных, он спешил вниз к метро "Проспект Маркса".

Вдруг он запнулся.

В пальцах дрожала ментоловая сигарета. Salem - стрельнул у сердобольной "ласточки" в лаковых сапогах-чулках.

Отравили?

Хорошо - соседи на работе. Ё... борзая так атаковала дверь, что он сначала открыл, потом опомнился...

Штатский.

Даже при галстуке - из тех, что на резинке. При этом с локтя снимается корзина:

- Велено доставить.

Хрустнув Александру под босые ноги, курьер сделал вид, что не заметил бестактного рубля...

Корзина была тяжелая.

Борзая распласталась на кухне, бия хвостом. Лукошко, но плетеное из лакированных прутьев и под безукоризненной салфеткой с бахромой! Под которой натюрморт из сталинской "Книги о вкусной и здоровой пище" - в детстве на нее пускались слюни. Яблоки в папиросной бумаге. Он развинтил эти заботливые жгутики, понюхал сам и дал Милорду, который схватил яблоко и, многоступенчато поднявшись, удалился. Грозди "дамских пальчиков" обвивали бутылку под неожиданным названием Черный доктор.

Под ней - конвертик.

"Обосрешься..." - задумчиво ответил он Милорду, вбежавшему за следующим яблоком. Перед ним был лист бумаги с изображением в миниатюре знакомой гостиницы без вывески:

Я ОСТАЮСЬ.

Перед отъездом тебя

хотят обнять. "Как сына".

Осторожно...

Эдем в лукошке.

От ароматов затошнило. Голова кружилась. Неужели на самом деле? Ядом замедленного действия? Он отыскал хозяйский градусник, вернулся и обнял себя крепко - так, что исхудалость трицепсов вызвала жалость. Температура была нормальной, но, стряхивая, он еле удержался за сиденье. Градусник разбился об стену, выпустив целую армию блистающих шариков, которые он вкатывал по одному в конвертик - пока не взмок. Он отодвинул все - словарь, машинку, тетрадь с бульвара Сен-Мишель. Откупорил бутылку и до краев наполнил граненый свой стакан вином, не только черным, но и с каким-то декадентским отливом: