Макс Фриш - Homo Фабер Страница 25

Мама прежде тоже была коммунисткой, но с господином Пипером у нее все равно жизнь не ладилась, произошел разрыв - это мне было понятно, - а теперь мама работала в Афинах, поскольку нынешнюю Западную Германию она тоже не любит - и это мне было понятно, - а Сабет от их разрыва нимало не страдала, напротив, рассказывая об этом, она ела с большим аппетитом, прихлебывая белый орвието - ее любимое вино, хотя мне оно всегда казалось чересчур сладким, - Orvieto abbocato. Отца своего она не очень любила. Собственно говоря, господин Пипер не ее отец, у мамы до него был другой муж; Сабет была, таким образом, дочерью от первого брака; и мне пришло в голову, что маме ее, видно, не везло с мужьями, быть может, оттого, что она слишком интеллектуальна, - все это я думал про себя и, конечно, не говорил вслух, а заказал еще полбутылки Orvieto abbocato. Потом мы принялись болтать о всякой всячине: об артишоках, о католицизме, о cassata [мороженое (ит.)], о спящей Эринии, об уличном движении - этом бедствии нашего времени - и о том, как нам проехать к Аппиевой дороге...

Сабет прочла по Бедекеру:

- "Аппиева дорога проложена в 312 году до Рождества Христова цензором Аппием Клавдием Цекусом, считается королевой всех дорог; она вела через Террачину на Капую, откуда позднее была продлена до Бриндизи..."

Мы совершили паломничество на Аппиеву дорогу, прошли километра три пешком и прилегли отдохнуть на каменистом холмике вблизи какого-то надгробия; холмик был насыпной, поросший сорными травами, и о нем, к счастью, ничего не значилось в путеводителе. Мы лежали в тени пинии и курили.

- Вальтер, ты спишь?

Я наслаждался тем, что ничего не надо было осматривать.

- Гляди, - сказала она, - вон там, вдалеке, Тиволи.

Сабет была, как всегда, в своих черных джинсах, простроченных когда-то белой ниткой, и тапочках, тоже когда-то белых, хотя еще в Пизе я ей купил пару итальянских туфель.

- Тебя это в самом деле не интересует?

- В самом деле, - ответил я. - Но я готов все это осматривать, дорогая. Чего только не приходится делать во время свадебного путешествия!

Сабет снова заявила, что я циник.

Мне достаточно было лежать в траве - бог с ним, с Тиволи, важно было лишь одно: ее голова покоилась на моем плече.

- Ты настоящий сорванец - ни секунды не можешь посидеть спокойно.

Она встала на колени и озиралась по сторонам.

Снизу до нас донеслись чьи-то голоса.

- Ну можно? - спросила она и вытянула губы, словно для плевка. - Можно? А?

Я потянул ее за конский хвост, принуждая снова лечь, но она вырвалась. Мне тоже было жалко, что мы оказались не одни, но тут уж ничего не поделаешь, даже если ты мужчина. А у нее были странные представления. "Ты же мужчина!" - твердила она по любому поводу. Она явно ожидала, что я вскочу на ноги и камнями разгоню группу туристов, словно стадо коз. Она всерьез была разочарована, когда я этого не сделал, - настоящий ребенок, с которым я обращался как с женщиной, или женщина, с которой я обращался как с ребенком, сам не знаю.

- Я считаю, - сказала она, - что это наше место.

Пришедшие были явно американцы - целая группа, которая бродила вокруг холма. Я только слышал их голоса - судя по которым, это вполне могли быть и стенографистки из Кливленда.

- Oh, isn't it lovely! [О, какая прелесть! (англ.)]

- Oh, this is the Campagna? [О, значит, это и есть Кампанья? (англ.)]

- Oh, how lovely here! [О, как здесь прелестно! (англ.)]

- О!.. - И так далее.

Я приподнялся и поглядел на них сквозь кустарник. Фиолетовые шиньоны дам и розовые лысины мужчин, снявших панамы. "Экскурсия дома престарелых", - подумал я, но не сказал этого вслух.

- Это надгробие, видимо, все-таки чем-то знаменито, - сказал я.

- Гляди-ка, их все больше и больше! - воскликнула Сабет с раздражением.

Она вскочила на ноги, а я снова улегся на траву.

- Гляди, гляди - целый автобус.

Сабет стоит надо мной - вернее, рядом со мной; я вижу ее тапочки, голые икры, ее ноги, стройные даже в таком ракурсе, ее бедра, обтянутые джинсами, руки, засунутые в карманы брюк, талии не видно из-за того же ракурса, ее грудь, плечи, подбородок, губы, а над ними - ресницы, веки, бледные, словно из мрамора - эффект освещения, - и, наконец, ее волосы на фоне неистово-синего неба. Мне казалось, что ее рыжеватые волосы запутаются в ветвях черной пинии. Вот так и стояла Сабет на ветру, пока я валялся в траве, - стройная, прямая и безмолвная, как изваяние.

- Хелло? - крикнул нам кто-то снизу.

Сабет хмуро отозвалась:

- Хелло!

Сабет была в полном недоумении.

- Гляди-ка, они расположились здесь на пикник.

И тогда она, словно назло этим американским оккупантам, улеглась на траву рядом со мной и положила мне голову на плечо, будто собралась спать; но пролежала она так недолго и, приподнявшись на локте, спросила, не тяжелая ли она.

- Нет, - ответил я, - ты легкая.

- Но?

- Никаких "но", - сказал я.

- Нет, - сказала она, - ты о чем-то думаешь.

Я понятия не имел, о чем я думал; чаще всего о чем-то действительно думаешь. Но я вправду не знал, о чем я думаю. Я спросил ее, о чем думает она. Не отвечая на мой вопрос, она взяла у меня сигарету.

- Ты слишком много куришь, - сказал я. - Когда я был в твоем возрасте...

Чем короче становились наши отношения, тем реже приходила мне мысль о сходстве Сабет с Ганной. После Авиньона я вообще перестал думать об этом. Разве что удивлялся иногда, как мне вообще могла прийти в голову такая мысль. Я пристально вглядывался в ее лицо. Ни малейшего сходства! Я поднес ей зажигалку, хотя и был убежден, что она чересчур много курит, - подумать только, двадцатилетняя девчонка!..

Ее подтрунивание:

- Ты ведешь себя как папа!

Возможно, и в эту минуту, когда Сабет, упершись локтями мне в грудь, не сводила глаз с моего лица, я подумал (уже в который раз), что я для нее старик.

- Послушай, - сказала она. - Тот алтарь, что так понравился нам сегодня утром, оказывается, и есть алтарь Лудовизи. Безумно знаменитый!

Я не мешал ей просвещать меня.

Мы разулись, наши босые ноги касались теплой земли, я наслаждался и тем, что был босиком, и вообще всем...

Я думал о нашем Авиньоне (гостиница "Генрих IV").

Сабет уткнулась в Бедекер; с первого же часа нашей поездки она знала, что я человек технического склада и еду в Италию только затем, чтобы отдохнуть, и все же она прочла вслух:

- "Аппиева дорога проложена в 312 году до Рождества Христова цензором Аппием Клавдием Цекусом, считается королевой всех дорог..."

Еще сейчас звучит у меня в ушах та интонация, с которой она читала путеводитель!

- "Наиболее интересный участок дороги начинается там, где сохранилось ее основание, вымощенное твердыми многоугольными камнями, а слева высится великолепная аркада акведука Марция! (см. с.261)".

Сабет листала не отрываясь, чтобы найти обозначенную страницу.

Вдруг я ее спросил:

- Скажи, а как зовут твою маму?

Но она не дала себя прервать.

- "В нескольких минутах ходьбы находится гробница Цецилии Метеллы, самые знаменитые руины Кампаньи: это круглое сооружение двадцати метров в диаметре, покоящееся на квадратном фундаменте и облицованное травертином. Надпись на мраморной доске гласит: "Caecilia q. Creticif(iliae) Metellae Crassi" - "Дочери Метеллы Кретия, невестки триумвира Красса. Внутри (чаев) расположены усыпальницы".

Она прервала чтение и задумалась.

- Что значит "чаев"?

- Это значит, что хранителю надо дать чаевые, - ответил я. - Но я спросил тебя о другом.

- Прости.

Она захлопнула путеводитель.

- О чем ты спросил?

Я взял у нее путеводитель и раскрыл его.

- Вон там вдалеке, - спросил я, - это Тиволи?

Там, на равнине, где-то, видимо, был аэродром, даже если он не значился на карте этого путеводителя. Все время слышался гул моторов, точно такое же дрожащее жужжание, как и над моим садиком на крыше дома у Центрального парка, время от времени над нами проносились "ДС-7" или "суперконстэллейшн" с выпущенными шасси, идущие на посадку, и исчезали где-то за деревьями Кампаньи.

- Там должен быть аэродром, - сказал я.

Это меня и в самом деле интересовало.

- О чем ты меня спросил?

- Как, собственно говоря, зовут твою маму?

- Госпожа Пипер! - воскликнула она. - А как же еще?

Я, конечно, хотел узнать ее имя.

- Ганна.

Сабет уже снова стояла, засунув обе руки в карманы джинсов, и смотрела сквозь кустарник на туристов, рыжеватый хвост вздрагивал над ее плечом. На меня она не взглянула и ничего не заметила.

- My goodness! [Боже ты мой! (англ.)] Погляди, как они жрут, этому конца не будет!.. Теперь они принялись за фрукты.

Она переминалась с ноги на ногу, как ребенок.

- Ой, мне надо бы сбегать в кустики!

Но я задержал ее своими вопросами: училась ли ее мать в Цюрихе?

Что?

Когда?

Я продолжал спрашивать, хотя девочке, как уже было сказано, не терпелось сбегать в кустики. Она отвечала, правда не очень охотно, но подробно.

- Откуда мне это знать, Вальтер?

Меня интересовали, конечно, точные даты.