Мужчины настоящие и другие, которые так себе - Валерий Борисович Бочков Страница 25

Ресторан назывался «Бикон» мутный янтарный свет, высокие потолки, хищные, кованые лампы – невнятный декор под арт-нуво. У бара чёрный рояль. Нас усадили за круглый стол с жёсткой белой скатертью. Белизна явно смутила Эдди и он выложил на стол свои гигантские клешни, похожие на вратарские перчатки.

Неожиданно пахнуло лесным костром – у дальней стены на древесных углях жарили мясо. Тут же совсем по-деревенски была сложена поленница из берёзовых чурбачков. Мне захотелось в подмосковный лес, куда-нибудь под Дубну, и чтоб был сентябрь и даже мелкий дождик. Я взглянул на часы, стрелка подбиралась к четырём по Москве. Я так и не сообразил дня или ночи. Возник плешивый сомелье с учтивым французским акцентом, Эдди прогнал его. Потребовал для всех пива.

* * *

– Рембрандт! Ну и что? – Манфред фыркнул, – У них там просто фотоаппаратов не было. Чего он там намазал, твой Рембрандт? Портрет мамаши? Иисус Христос в полный рост? Так я вот сейчас… в момент…

Он выудил телефон и начал нас щёлкать – сначала Эдди, потом меня.

– Вот вам… Рембрандт. Поняли? В творце главное фантазия, порыв, а не это ваше рисование. Живопись там всякая…

Он говорил со странным акцентом, побулькивая, так в мультфильмах изъясняются мелкие рыбёшки, вроде ставриды. Мне даже стало любопытно взглянуть Манфредово творчество. Таня время от времени трогала меня за колено под столом и таскала жареную картошку с моей тарелки.

* * *

Я устал жевать и отодвинул тарелку. Голова кружилась, я прикрыл глаза: Рембрандт не только разгадал волшебный рецепт мерцающей светотени Караваджо, Рембрандт разбил миф о непризнанном гении: он стал знаменит и богат годам к тридцати. А вот после всё покатилось под горку – умирал он в нищем еврейском квартале на окраине Амстердама.

На десерт принесли коньяк. Когда я мыл руки и разглядывал в зеркало своё красноглазое лицо, из зала донеслась музыка и кто-то зычно запел. Потом раздались крики, шум и возня. У меня возникло нехорошее предчувствие, внутренний голос советовал мне не спешить, но я всё-таки вышел из туалета.

Несколько человек пытались оттащить Эдди от рояля. Рояль гремел, Эдди отбивался ногами, продолжая петь и аккомпанировать. Получалось у него совсем неплохо, что-то вроде Рея Чарльза, я никак не ожидал, что у Эдди таланты и в музыкальной области. Полиция появилась на удивление быстро, музыканта скрутили и, сшибая стулья, выволокли вон. Я выскочил на тротуар. Полицейский «форд» истерично взвыл, замигал и, распугав людей и транспорт, исчез, увозя от нас в ночь Эдисона-Иммануила Вашингтона.

– Что? Что это!? Что это было?! – кричал я в лицо балерине. Они с Манфредом стояли под фонарём. Манфред пытался прикурить, но картонные спички не горели и ломались.

– «Ангел на хлопковом поле» спиричуэлз. Типа песня протеста, – сигарета прыгала в её губах. – Их негры пели, рабы. Эдди сказал, что покажет этим белым свиньям. – Таня выхватила у исландца спички, сходу зажгла и прикурила. Выдохнув белое облако, закончила: – Ну вот и показал. Джизус, бро…

Наш вечер, очевидно, подошёл к концу. Я деловито взглянул на своё московское время, там было начало седьмого. Неизвестно утра или вечера. Манфред предложил ещё выпить. Я отказался, сославшись на усталость и перелёт. Таня спросила, где я остановился. Я ответил, подходя к обочине и высматривая такси.

– Отлично, – констатировала она. – Заедешь к нам, Манфредовы творения посмотришь. Тут крюк небольшой. Считай, по пути.

Нужно было сказать нет. В этом я был уверен. Но молча открыл яичную дверь такси, туда ввалился исландец, за ним, путаясь в длинных ногах, полезла балерина Таня. Последним втиснулся я.

5

Оправдались худшие предположения: небольшой крюк вылился в сорок минут езды. Оливковый шофёр-индус в тугой как шампиньон чалме рванул по Сорок Второй, выскочил на Квинсборо-бридж. Манхеттенская иллюминация осталась позади. Жёлтые фонари врывались в салон, выхватывая бледный профиль балерины. Её тазовая кость остро впилась мне в бедро, я вжался в дверь, но она снова придвинулась. В такси кисло пахло пряностями. Манфред молчал, лишь без конца ёрзал, скрипя кожаными штанами по клеёнке сиденья. Индус гнал по мрачным улицам Квинс, по тротуару в лужах тусклого света валялись мятые мусорные баки, пустые коробки и обрывки газет, мимо пролетали заколоченные дома, кирпичные стены в абракадабре граффити. Людей на улице не было вообще.

* * *

Я не герой, но я дрался в Текстилях, меня грабили в Подлипках, пробили голову кастетом в пивбаре на Покровке – у меня была обычная московская юность. Здесь, в Квинс, я кожей чувствовал опасность. Долго ехали вдоль заброшенной фабрики, потом начался пустырь. За пустырём мы пронеслись по кромке чёрного озера, на том берегу среди мелких кустов стояли машины с притушенными фарами.

– Это что за светомаскировка? – спросил я.

Таня засмеялась:

– Тринити-парк. Место случки у педиков.

Я проводил глазами парк, машины геев, отражённый в воде молочный свет подфарников. Потом мы въехали в черноту, ни звёзд, ни луны видно не было, изредка вспыхивали огни, неясно – далеко ли, близко, они не освещали ничего и только сбивали с толку. Неожиданно машина встала – мы приехали. Манфред распахнул дверь и проворно выкарабкался наружу, за ним Таня. Я понял, что платить придётся мне, вытянул деньги из бумажника и, сложив купюры, просунул в щель в плексигласовой перегородке. Сказал – сдачи не надо. Индус ласково поглядел на меня в зеркало своими чёрными, как перезрелая вишня глазами. Кивнул.

Индус уехал, мы остались у глухой кирпичной стены без окон и с узкой дверью, похожей на чёрный ход. Здание напоминало склад. Начал накрапывать дождь, я сунул бумажник в задний карман и, хотя было душно, зачем-то поднял воротник пиджака. Балерина взяла меня под руку, Манфред, раскачиваясь, рылся в куртке, что-то искал. Таня дышала мне в ухо табачным теплом. «А вдруг они вампиры?» – от этой мысли мне стало веселей, я попытался вспомнить, что я знаю из этой сферы. Ничего кроме креста, чеснока и осины в голову не пришло. Манфред наконец отыскал ключ и, икнув, мотнул головой в сторону двери.

6

Художники, по большей части, люди невежественные. Особенно живописцы. Дизайнер привязан к объекту, ему необходимы