Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 26

Я стоял, готовый каждый момент убежать к себе в комнаты и запереться на ключ.

И вдруг случилось нечто героическое и простое, как всякий героизм.

У нас в 8-й палате лежал худосочный семнадцатилетний парень Гаврюшка. Так как была у него болезнь почек, то звали его в отделении Гаврюшкой «с почками». Лечился он от своей болезни какими-то водами в синих сифонах.

Когда все разбежались от дверей курительной, я увидел Гаврюшку с сифоном, поспешно идущего к этим самым дверям.

Он остановился перед окошком и хладнокровно направил свежую струю воды на голую руку бешеного.

И вышло то, чего никто не ждал. Бешеный завыл, как собака, в которую попали камнем, и бросился в дальний угол. Прекратились стуки, торжествующий рев сменился жалким плачем.

Плохонький Гаврюшка победил. Что потом было — месть? ликование? — я не могу точно сказать, но изо всех палат высыпали больные с оловянными кружками, со стаканами, с чашками воды. Все вспомнили вдруг, что бешенство — водобоязнь. Всякому хотелось плеснуть водою туда, в страшное, маленькое окошко курительной комнаты. Кто-то вытащил из кладовой старый гидропульт и прилаживал к окошку его длинную кишку, а кругом все смеялись.

Побежденный бешеный жалобно кричал, как большая хищная птица, гонимая стаей ласточек.

И мне сделалось его жаль и хотелось, чтобы снова поднялся он, несокрушимый и дикий, и начал трясти двери.

К утру он умер.

Когда его выносили, в коридоре вдоль его пути выстроилось все отделение.

Длинный, высоколобый, чернобородый, он лежал на носилках, сухой и прямой, как убитый ястреб. И на него, мертвого, все кругом смотрели большими, пугливыми глазами, точно боялись, что вот он сейчас очнется и встанет.

Мне вспомнилось то, что я видел на границе между явью и сном: черное безбрежное озеро, черный воздух над ним и видимо-невидимо белых чаек.

Сверкающими, легкими крыльями они разрезали черный воздух и испуганно кричали.

Когда они пролетали мимо меня, косясь назад красными от ужаса глазами, я видел, что они боялись не черного воздуха, не черного озера, не безбрежного простора, — они боялись сильного взмаха своих собственных легких крыльев.

1904 г.

Поляна*

Сияло солнце. В зеленом мелколесье звенели птицы.

Вблизи все смеялось тихо и радостно, а вдали торопливо струился воздух и трепетно молились невинно-белые церкви.

От земли пахло мелкой игольчатой травкой, влажным, пухлым теплом и грачами.

Там, где кончался лесок и начиналась поляна, ярко-зеленой оградой стояли бойкие, задорные кусты терна и крушины. Над ними первыми молоденькими листочками краснели дубы, точно стыдились, такие большие и такие корявые, одеваться на виду у всех.

Из-за них, любопытно прищурившись, глядели клены и вязы, а дальше частая сетка ветвей реяла и таяла в воздухе.

На поляне паслось стадо.

Сытые коровы, ложась пестрыми пятнами на зеленый фон травы, двигались грузно и лениво, обмахиваясь хвостами.

Растянувши зипун на трех смежных, сильно нагретых солнцем кротовинах и подставив под прямые полуденные лучи старое бородатое лицо, дремал пастух.

Юркий босоногий мальчик, подпасок, с длинным кнутом через плечо шнырял в кустах, гоняясь за лесными мышами.

Изредка оглядываясь на стадо и заметив на опушке какую-нибудь комолую рыжуху, задумчиво жующую молодняк, подпасок воодушевлялся негодованием и кричал, подражая деду:

— А куды?! А куды, стерва, штоб ты сдохла… Неймется тебе, окаянная!.. А куды?!

Корова виновато повертывала на поляну, на ходу дожевывая листья; успокоенный подпасок начинал искать между корнями новые мышиные гнезда; дед дремал.

Солнце лениво ползло по небу, дочиста вымывая лучами грязную холщовую рубаху деда, крашенинные порты и онучи, и он лежал, белый и нарядный, со своей седой бородою и ярким, загорелым лицом.

Хлопотливая серенькая лесная букашка проползла по его лицу, остро защекотала ему нос длинными усиками.

Дед чихнул и проснулся.

Покрасневшими от дремоты глазами он не сразу охватил поляну, стадо и лес; но вот он заметил подпаска в кустах и закричал простуженным голосом:

— Санька!.. Мышуешь все, стервец! Постой, я те дам!

— А? — отозвался подпасок.

— Акай больше!.. Мышуешь, говорю, как лягаш, балуешь зря… Иди картошку печь!

Санька, маленький и черный от солнца, как жук, степенно пошел к деду.

Длинный хвост кнута извивался за ним, как тонкая змея.

Подойдя к деду, он поковырял в носу и не спеша уселся рядом на травке.

— Так-с… — протянул дед. — Значит, пришли и сели… А картошку теперь на чем же печь?

— Хворосту принесть? — спросил Санька.

— У, да и смекалистый же ты у меня парнюга, просто беда… Дай я тебя за ухо выдеру! — потянулся дед корявой рукой к глубоко запрятанному под желтые косицы Санькину уху.

— Ладно, за ухо… — снисходительно отозвался Санька и кубарем, вертясь через голову, покатился к опушке.

— Балуй, балуй, стервец!.. Гляди, коровы в кусты ушли! Вот я те дам!. — кричал ему вслед старик, доставая из мешка картофель.

Минут через десять на поляне горел костер. Маленький и мокрый на вид, красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.

Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.

Из-за леса, легкий и трепещущий, как крылья кобчика, доносился колокольный трезвон.

— Ишь ты, колокола-то как звонят, — вслушиваясь, уронил дед.

— Семой день звонят! — блеснул черными глазами Санька.

— Святая!.. На святую уж завсегда так, по всем церквям, — хитро прищурился дед. — Постом тянут, как не емши: «К на-ам! К на-ам!», а на святую прямо в пляс: «Куды хошь! Куды хошь!..» Душа выскакивает.

— Дед, а как индюшки квохчут? — вдруг встрепенулся Санька.

— Какие тебе индюшки? — притворно осерчал дед.

— Ты говорил!

— Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!

— Ан говорил!

— Ан не говорил.

— Не го-во-рил! — недовольно протянул Санька и вдруг вспомнил: — «Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю…»

— Голова! Дай я те за ухо выдеру!

Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.

Санька лег на спину и забрыкал запыленными, похожими на два сучка ногами.

В это время из-за опушки зачернел, двигаясь к огоньку, солдатский мундир и закраснел околыш фуражки.

В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто; их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным, солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.

Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и бритый.

— Христос воскресе! — широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку, три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.

От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.

— Садись, гостем будешь, — пригласил дед.

— И то сяду… Пёр-пёр сюда лугами, — устал! — отозвался солдат.

— Из города, што ль?

— Ну да, из города.

— Из города сюда верст восемь будет… До Красной слободки пять считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, — пояснил старик.

Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких наборных сапог, отлакированных травою.

— Это скотина-то чья? — спросил солдат.

— Скотина-то обчественная, мужицкая, а земля барская, у барина нанимаем, у Худолеева, — ответил дед.

— А ваше село-то где?

— А наше вот счас, за лесом… Панино называется.

— Благодать тут у вас! — протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком. — Ишь лес-то какой, — не надышишься!

— Да ты чегой-то сюда попал?.. Не ближний свет из города-то, — с опаской спросил дед.

— Я-то? — Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: — Скушно мне, вот и попал… Не люблю я в городе: пыль, да стук, да дома везде… Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие ничего — ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу. Тошно мне, пропади они пропастью! Теперь мужицким делом землицу пахать, хлеба сеять… Всколыхнешь ее, матушку, — как пряник, так бы и съел, — черноземь… У вас тоже земля ничего, — но у нас лучше. У нас, как снег это стает, на поле-то утонуть можно, — жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в нее сила впитается!.. Как хлеба-то пойдут, прямо глазами видишь: что ни день, то вершок, что ни день, то вершок, — так и тянет стрелой… Сила страшенная!