Анатолий Рогов - Выбор Страница 26

Вот какие были видения. Вот о какой жизни грезил. и однажды подумал, что она вполне возможна, если он станет разбойником, грабителем на больших дорогах. Никакого иного пути для него нет и быть не может. Но для таких дел ведь нужна не только силушка большая, которую он в себе уже чуял - рослый вымахал, - но и лихость особая и смелость необыкновенная, а их у него не было, наоборот, и тьмы глухой боялся, и нечистой силы, и омутов засасывающих на реке - да многого, а теперь вот и самого себя, когда башка вдруг плыла и полыхала и хотелось кинуться на какую-нибудь девку или бабу...

Думал он, думал обо всем этом, и взял его страх, какого прежде никогда не ведал: понял, что это дьявол его схватил и корежит, в свои сети тянет, душу его губит, проклятущий. Вот и ринулся в ближайшую обитель, ища спасения. Об истинном спасении, о воскресении и жизни вечной тогда, конечно, не думал, толком и узнал-то о них только в обители. От пут дьявольских, от желаний своих мучительных хотел избавиться. Об иночестве поначалу тоже не думал, думал лишь, что в обители-то Господь непременно оградит его от нечистого, если он выучится молиться так же усердно, как иноки, и будет внимать словам честных старцев, и потрудится на обетах, исполняя все нужные послушания. Настоятель и братия нарадоваться на него не могли: столь рьяного и истового послушника отродясь не видывали. А он, однако, уж и спать-то стал бояться: потому что бьет-бьет поклоны, шепчет-шепчет молитвы-то, на душе от них светло и легко сделается, а ко сну отойдет - и во сне опять что-нибудь блудное явится, или про разбой, или обильная жратва. Жрать в монастыре хотел еще больше, потому что питались невыносимо скудно. Одно время, правда, полегчало - когда стал учиться читать и писать и сильно увлекся этим, а когда книги священные начал сам читать - как вообще в дивный горний мир попал, голоса самих пророков услышал и лики их неземные увидел, могучесть их исполинскую почувствовал, самого Господа почувствовал.

Да только вернулся к нему нечистый-то, и стало в Денисе как бы два Дениса: один уже всерьез подумывал, что разумней, важнее и прекрасней иночества для человека ничего нет, а второй - что пожить на земле понастоящему и всласть можно, только все себе позволяя. И когда одолевал второй, готов был выть, плакать, крушить, бить что угодно, кого угодно. Пугался, что рехнулся!

И вот прослышал про этот монастырь на Волоке на Ламском, где игуменом прославленный Иосиф.

* * *

На другой день после заутрени сказали, чтобы новоприбывшие шли к дому владыки, к тому крыльцу - он будет с ними знакомиться. С Денисом их было пятеро: двое - немного старше, один - лет тридцати и один совсем в годах.

Солнце уже пригревало, но под огромной липой лежала узорчатая, живая, двигающаяся, прохладная тень, веяло легким сладковатым запахом готовых вот-вот лопнуть липовых цветов, и все новоприбывшие, конечно, разместились в этой благодатной тени, с удовольствием вдыхали отрадный запах, молчали и исподволь разглядывали друг друга. Подошли четыре старца, среди которых был и сильно сутулый иеромонах Иеримей, принимавший вчера Дениса. Велели встать перед крыльцом плечом к плечу, а сами поднялись на него и встали по двое по сторонам, низко склонив головы в черных куколях. Замерли. И вновь прибывшие невольно замерли, тоже склонив головы.

А над ними, попискивая, проносились ласточки, мельтешили, весело гомонили воробьи, где-то неподалеку рассыпал сухую дробь дятел, с озерной стороны налетел порыв сыроватого ветра, принесший смолисто-горькие запахи бора. Липа густо, одобрительно зашумела, замотала гибкими густыми ветвями в желтоватых цветах-перышках, а они все стояли и стояли в полном безмолвии, не шевелясь.

Стояли так долго, что в душе Дениса родилось беспокойство и напряжение.

Наконец дверь медленно отворилась, из нее торжественно, бесшумно выступили два стройных молодых служки с каменно-непроницаемыми лицами, сделали по шагу в разные стороны и застыли, старцы склонились в поклонах до земли, и из дверной темноты величаво выплыл он сам - невысокий, прямой, седой старик с очень сухим, грозным лицом, с посохом в руке, в черной шелковой рясе и такой же скуфейке. Иосифу тогда уже перевалило за семьдесят, и от прежней красоты ни в лице, ни в фигуре, ни в руках не осталось и следа. Но зато остались небывалая величавость, небывалая грозность в лице, во взгляде, движениях. Он всего-то и сделал, что несколько шагов, да осенил всех крестным знамением, да насупил седые густые брови, вглядываясь пристально в стоявших внизу новоприбывших, да чуть склонил голову, слушая, что ему тихонько докладывают о них старцы. А Денису, никогда прежде не видевшему подобных людей, вообще показалось, что Иосиф лишь обличьем как все, а на самом деле нечто совсем иное - высшее - по всему же, по всему видно! - истинный владыка, созданный Господом повелевать и устраивать все так, как надо, и все-все, что он о нем слышал, видно, еще лучше, сильней, выше!

Захлестнутый этими чувствами, в тот момент, когда согбенный Иеримей стал нашептывать Иосифу явно про него и владыка тяжело разглядывал его, Денис неожиданно для самого себя ринулся к нему, упал на колени и, схватив полу Иосифовой рясы, прильнул к ней губами.

И конечно, не видел, как, поначалу вздрогнув, старцы потом довольно запереглядывались, Иосиф же даже не колыхнулся, не улыбнулся. Но до головы Дениса пальцами величаво дотронулся и, отдельно перекрестив, сказал:

- Ступай с Богом! Принят.

И чем больше потом уходило дней, тем Денис все сильней восхищался Иосифом, преклонялся, благоговел перед ним, хотя и видел-то совсем мало; тот последнее время недужил, даже в церкви появлялся редко, а целую службу отстаивал еще реже, и рядом с ним обязательно были те два стройных служки поддерживали, когда он шел. Говорили, года два назад его перестали слушаться ноги. И просто на людях, и на встречах знатных гостей появлялся редко. Всего трижды Денис слышал и как он говорил: дважды в церкви наставления и раз с наехавшими из Москвы гостями; голос был хоть и усталый, надтреснутый, но все равно красивый - льющийся, перекатистый. Ни разу не видел на его лице улыбку и слышал, что он вообще никогда не улыбался, не смеялся, но даже и это казалось Денису чем-то совершенно особенным, очень и очень многозначительным, показывающим, насколько он выше остальных людей и недоступен простому разуму. Решил, что это и есть подлинная святость.

* * *

В четырнадцатом веке на Руси было основано восемьдесят монастырей больше, чем за все предыдущие века. А в пятнадцатом еще более ста.

Но единых общежитийных монастырских правил не существовало, каждая обитель жила по-своему. В большинстве и общежитийства-то не было; просто ставились в каком-то одном месте отдельные кельи и церковь, обносились какой-никакой оградой, и насельники такой обители лишь церковные службы отправляли вместе, а питались каждый отдельно и свободное время проводили по своему усмотрению, особенно иноки из знатных. Многие обители вообще держались только на богатые вклады таких насельников и никакой хозяйственной деятельностью не занимались. Своенравные же и спесивые бывшие князья и бояре в рясах не желали никому подчиняться, и их образ жизни был частенько очень далек от монашеского и от служения Господу. Доходило до того, что, когда игумен самой почитаемой и, по существу, главной русской Троицкой обители, основанной самим преподобным Сергием Радонежским, пытался призвать к порядку слишком распоясавшихся родовитых иноков, они задумали его убить и изряднотаки поколотили и не убили лишь потому, что он вырвался и сбежал из монастыря. А это был первый наставник и друг Нила Сорского, истинный подвижник и мыслитель Паисий Ярославов.

Те же монастыри, в которые никто не приносил богатых вкладов, которые не владели никакими землями-угодьями, селами и деревнями с подневольными людьми, не занимались никакими промыслами-ремеслами, конечно же, влачили жалкое существование, еле-еле выживали и держались лишь попрошайничеством.

Оборванных, насквозь пропыленных летом и коченеющих от мороза зимой монахов можно было встретить на любой русской дороге, в любом селении и городке. Иногда они тянулись вереницами; стучались в каждую дверь и в окна и жалостливыми, завывными голосами просили подать за ради Господа нашего Иисуса Христа кто на поновление обветшавшей монастырской церкви, кто на написание образа местночтимого святого, а кто и в открытую на пропитание какой-то давно голодающей братии.

Об искоренении постыдного повального нищенства, а по сути-то, о паразитическом существовании многих обитателей не единожды говорили на священных соборах и у государей, но ничего действенного так ни разу и не придумали.

Попрошайничали и попрошайничали...

В миру Иосиф Волоцкий звался Иваном Саниным и был из рода мелких калужских помещиков. Пострижен двадцатилетним в Пафнутьево-Боровском монастыре самим преподобным Пафнутием и восемнадцать лет пробыл под его началом, исполняя в первые годы самые тяжелейшие работы в поварне, в пекарне, потом ведая монастырским хозяйством и ухаживая за собственным отцом, тоже принявшим постриг и разбитым параличом. И мать Иосифа была инокиней женского монастыря.