Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915 Страница 26

— Ваша матушка об этом знает?

— Покуда нет; еще не было настойчивой необходимости.

— Что же, эта дама покинет своего мужа? ведь очень трудно, я думаю, для вас самих такое неопределенное положение.

— Да, конечно, это неудобно; но я думаю, что это дело двух-трех дней, самое большее недели.

Мистер Сток почесал разрезательным ножом за ухом и, помолчав, спросил:

— Так что, это серьезное дело на всю жизнь? Иначе такой шаг был бы непростительным легкомыслием.

— Да, я люблю Елену Александровну на всю жизнь.

— И она вас, конечно?

— Я думаю. Я могу ручаться за нее почти как за самого себя.

— На всю жизнь! Сколько раз мы говорим самим себе и другим эту фразу, и мы не лжем, хотя знаем, что десять раз говорили то же самое совсем по другим поводам. Вы конечно, еще слишком молоды, вы, может быть, еще в первый раз говорите: «навеки». Я нисколько не хочу вас разочаровывать, но потом вы увидите, что я был прав. И удивительнее всего, что повторность этого сознания нисколько не мешает его свежести, а даже как будто, наоборот, прибавляет ее. В этом залог нашей живучести, нашей способности к жизни; и, говоря в двадцатый раз: «навсегда», вы верите сильнее и острее в свою искренность, чем когда вы это сказали в первый раз. Без этого немыслимо жить… И это относится не только к любви… Всякий раз после пожара мы строим новый дом и думаем: он простоит до нашей смерти, определенно зная, что он погибнет от первого нового пожара. Мы вечные плотники и постоянные путешественники… Кто бы мог сказать неделю тому назад, что я буду заниматься ботаникой, и заниматься так, как будто я буду увлечен этим всю жизнь? Хотя я отлично знаю, что эти занятия продолжатся не более года. Без этого сознания «навсегда» ничему нельзя отдавать свою душу, потому что получится одно легкомысленное равнодушие и разочарованность.

Когда мистер Сток умолк, Лаврентьев сказал, будто вся эта речь была сказана не для него, его не касалась:

— Мистер Сток! мне хочется сделать не совсем хороший поступок. Вы как-то говорили, что хотели бы видеть Елену Александровну. Это можно сделать сегодня, если вы не слишком заняты.

— Я могу отложить свои занятия, но почему вы считаете это поступком нехорошим?

— Я вам сейчас объясню. Елена Александровна поедет сегодня кататься на острова и просила меня не сопровождать ее. Тут нет ничего, чтобы можно было возбуждать подозрения, это просто каприз, но я его должен был бы исполнить.

— Да, конечно. Даже если бы что-нибудь скрывали от вас, то вы не должны были бы узнавать этого.

Лаврентьев забеспокоился.

— Что же она может от меня скрывать? Ничего важного. А у нее бывают причуды. Конечно, это нехорошо, я сам знаю, — но именно сегодня мне бы хотелось, чтобы вы ее видели. Это будет очень полезно для меня, для нас. Вы бы увидели, что с этой женщиной нельзя поступать иначе, как «навсегда».

— Я не знаю, как вам посоветовать. Конечно, если это так важно, чтобы я видел ее именно сегодня…

— Да, это очень важно. И сегодня очень удобный случай…

— Тогда мы можем отправиться. Она, я думаю, простит вам это маленькое непослушание.

Мистер Сток смотрел направо, а Лаврентьев налево, чтобы не пропустить Лелечки. Хотя англичанин не знал Елены Александровны в лицо, но Лаврентьев так подробно описал ему костюм, в котором обыкновенно выезжала на прогулку Елена Александровна, что тот едва ли мог ошибиться. До Стрелки они ее не встретили. Один раз стрелок закричал: «Вот она!», но проехала какая-то незнакомая дама со старухой, удивленно посмотрев на волнение офицера. На Стрелке среди катающихся и между пешеходов тоже не было Царевской.

— Ни в одной столице нет таких окрестностей, которые находились бы почти в городе, как в Петербурге, — заметил мистер Сток, указывая на широкую просеку, в конце которой виднелся белый дворец, но Лаврентьев все подгонял кучера, дав городской адрес Царевских. Елены Александровны не было дома, и швейцар сообщил им, что она наняла мотор в «Буфф». Поехала одна.

— Это же неприлично! разве можно ехать в «Буфф» одной?

— Может быть в артистическом мире и можно, притом, как вы сами говорили, у вашей дамы бывают капризы. Я уверен, что тут не только предосудительного, но никакой тайны нет. Это просто кокетство, маленький секрет, который всегда украшает любовные истории…

Услышав, что Лаврентьев велит ехать в «Буфф», мистер Сток настойчиво, но мягко сказал ему:

— Я бы вам не советовал этого делать; отложите до другого раза.

— Нет. Теперь уже поздно. Я хочу знать, что все это значит.

— В таком случае поезжайте один.

— Милый мистер, не оставляйте меня. Это будет очень нехорошо, если вы меня бросите. Я хочу, чтобы вы видели или мою гордость, или мой позор.

— Зачем такие громкие слова? Ну какой же позор в том, что Елена Александровна поехала с какой-либо знакомой, или даже знакомым в театр, не сказавшись вам? Это, вероятно, случилось экспромтом. Я даже уверен, что вам звонили по телефону, но ведь вас не было дома…

Хотя не был антракт, но по дорожке, освещенной разноцветными фонарями, прямо на них медленно подвигались Лелечка и Лаврик.

— Вы совершенно правы, я делаю глупость. Смешно отыскивать женщину, когда она вас просит оставить ей вечер свободным, — прошептал Лаврентьев, схватывая своего спутника за руку. Но было уже поздно. Лелечка сама их увидала и, подойдя близко к Лаврентьеву, весело сказала:

— Вот уж не ожидала вас здесь встретить! Лаврик случайно достал два места и потащил меня. Но такая скука, что я предпочла ходить здесь. У вас есть места?

Лаврентьев хрипло проговорил:

— Нет, у нас нет мест, мы на одну минуту, по делу, и сейчас уезжаем. Позвольте вам представить моего друга мистер Сток, Андрей Иванович.

— Дмитрий Алексеевич очень много о вас рассказывал, — проговорила Лелечка как ни в чем не бывало.

Почти сейчас же простились; у кассы они встретили Ореста Германовича. Лаврентьев, весь красный, все тем же хриплым голосом проговорил ему:

— Однако, вы опоздали! а ваш племянник вас давно уже ждет.

— А разве он здесь? — спокойно спросил Пекарский.

— Боже мой! зачем все делают вид, будто ничего не случилось! Что это: бездушие, тупость, или лицемерие?

— Но, милый друг, может быть, и действительно ничего не случилось, а если и случилось что-нибудь, так это не стоит особенных волнений.

Глава 13

Дмитрий Алексеевич Лаврентьев не посещал Лелечкиного дома по желанию ее мужа; они всегда виделись с Еленой Александровной где-нибудь на стороне. Если для Царевской это обстоятельство и придавало особенную прелесть их роману, то простодушному стрелку было несколько неловко и неуютно всегда встречаться урывками и на каком-то торчке. Конечно, если бы он посещал Царевских, то было бы тоже не всегда спокойно, потому что каждую минуту мог войти муж или кто-нибудь из знакомых, а он бы, Дмитрий Алексеевич, хотел увести свое сокровище далеко, скрыть от других людей, чтобы можно было от утра до утра быть вместе, ходить вместе, есть тоже, рассказывать тихо и доверчиво о своем детстве: как он жил до встречи с нею, как ее полюбил и как теперь любит. Это было бы нежное, неторопливое и прочное блаженство. И он как нельзя лучше понимал, что друг его мистер Сток прав, что, конечно, Лелечке нужно бросить мужа и выйти за него, Лаврентьева, замуж. А матушка согласится: она добрая и так его любит. И как это ни странно, это решение с особенною настойчивою ясностью ему показалось необходимым после последней его встречи в «Буффе». Конечно, это должна быть последняя встреча. Он поговорит с матерью, поговорит с Еленой Александровной, и тогда сейчас же, завтра, сегодня вечером, они уже ни на секунду не будут расставаться, никаких мужей, никаких Лавриков, никого… Боже мой, как это будет хорошо! И вот сейчас же он пойдет в комнату матери… Он позвонил, и вместе с его звонком слился, где-то вдали другой, тонкий звон.

— Барыня дома? — спросил он у вышедшего денщика.

— Никак нет, — и, понизив голос, солдат добавил: — так что к вашему высокоблагородию пришла барышня. Кто такая, не сказывается.

— Ко мне? Кто бы это мог быть?

Но кто же, действительно, мог прийти к нему, как не та, о которой он думал, мечтал? Он едва не вскрикнул от радости, увидев ее милую, знакомую шляпу у себя в передней. Перед денщиком он сдержался, щелкнул каблуками и даже сказал: — Чем могу служить? — Пожалуйте! — Но едва только закрылись за ними двери его комнаты, как Лаврентьев, не предложив даже ей раздеться, опустился на колени и стал целовать ее перчатки, кофточку, зонтик, повторяя только: «Лелечка, Лелечка, Лелечка».

Она ласково, несколько печально, провела рукой в перчатке по его голове и сказала:

— Какой вы смешной: дайте мне хоть снять перчатки! Вы, наверно, не ожидали, что это я? У вас здесь хорошо! Вы здесь давно живете? Наверно, эта же комната была вашей, когда вы были юнкером, а может быть, даже и кадетом?