Олесь Гончар - Берег любви Страница 27

Такая-то она, беленькая эта Хлебодаровка, по окна утонувшая в колосьях... Тихо-тихо. Нигде никого. Сияет небо.

Нива в безмолвии дозревает. Жаворонок в небе - серебряным дальним звоночком. Не видать его, где-то высоко, у самого солнца... А колосья могучие, вровень с тобой, к щеке прикасаются, щекочут. Ах, Инка, Инка, если бы я родился поэтом!..

- Вы и так поэт,- сказала она искренне.

- Какой я, Инка, поэт. Хозяйственник я, землепашец, и только. Дядька твой, орионец,- вот тот поэт!.. Ты послушай его, когда он в ударе...

- Оба вы для меня поэты, настоящие, не книжные, не выдуманные. Поэты жизни...

- Ну, дзенькус... - И, мягко улыбнувшись ей, Чередниченко направился к своей помятой, облезшей на грунтовых дорогах и бездорожьях, истерзанной "Волге".

* * *

Сидит Ягнич-узловяз, "зачищает концы", вяжет узлом памяти далекое и близкое, переплавляет воедино прошлое с настоящим.

В полосатой тельняшке покуривает на ступеньках веранды, а перед пим, посреди двора, старая колючая груша.

Железное дерево, не поддающееся никаким ветрам. Колючки на ней, как петушиные большие шипы, редко найдется какой-нибудь маленький грушетряс, который захотел бы познакомиться с этими шипами. Когда-то все-таки лазили, мог и он вскарабкаться до самой верхушки, а теперь и у ребятишек пропал интерес. Одичала груша.

Родятся на ней мелкие, терпкие плоды, и даже те, которые сами на землю упадут, никто но подберет: в колхозных садах слаще. А когда-то, в пору твоего детства, это было знатное лакомстпо. Породистую же, сортовую грушу-дулю можно было отведать только на спас, когда исклеванный оспой крымский татарин заедет в Кураевку для крупной торговой сделки:

- Ведро груш за ведро пшеницы!

Скрипит/движется арба по улице, отовсюду слышится гортанный голос, призывающий кураовских жителей на торжище - ведро на ведро... Дети бегут, канючат у родителей, чтобы те выменяли "дулю", однако далеко не каждый мог позволить себе такую роскошь...

Многое повидала на своем долгом веку Ягничева груша.

Сама она - чуть ли не единственное, что осталось от предков, и тем-то еще дороже орионцу. Под грушей на днях появилась обнова - лавка из свежего дерева, еще не окрашенная, зато с большим запасом прочности - можно будет теперь посидеть в одиночестве или с кем-нибудь из приятелей. Сам плотничал и остался доволен работой. Тут, под грушевым шатром, находится и ночное гнездо Ягнича.

Неплохо тут. Звезды сквозь листья видны. Иногда, бывает, грушка упадет, по лбу стукнет. А под утро, когда подымется зоревой ветерок, слегка зашумят над тобои зеленые грушевые паруса...

С наступлением дня орпонец ищет, чем бы заняться.

Вчера взял мотыгу, пошел пропалывать цветы возле обелиска... Сегодня сидит дома. Лишь солнце из-за горизонта - нагрянет детаора, узнавшая сюда дорогу со всех концов Кураевки. И ягничевские прибегают, и всякие. Даже от пограничников, бывает, залетит чернявонький, как цыганенок, Али, смышленый парнишка. Пограничная вышка издавна маячит на околице Кураевки, одиноко торчит, смотрится в море. За старшего там офицер-азербайджанец, когда-то он на кураевской женился, и вот уже его потомок узнал дорогу к старому Ягничу... Сбегутся малыши, воробьиной стайкой щебечут, порхают, не смущаясь, перед самым крыльцом - привыкли к орионцу:

- Дедушка-моряк, а что там еще в вашем сундучке?

Вынесет - в какой уж рая! - таинственный свой короб, поставит возле себя на ступеньках и, полуоткрыв, начнет, будто коробейник, рыться внутри, искать для ребятишек диво дивное. Но нет уже в сундучке радужных нездешних ракушек да тугих чешуйчатых шишек от сосенпиний - для кураевской малышни и такие шишки в диковинку! Ведь тут это невидаль, хотя в других местах этих шишек полным-полно валяется на диких камнях самого взморья, где их порой собирают, играя, дети Адриатики, дети медитериапских рыбаков...

На этот раз орионец показывает малышам свою грамоту с Нептуном, с вилами, которые так воинственно торчат над взвихренными бурунами. Головки ребятишек склоняются совсем близко, русые, светловолосые, и чернявые, все они пахнут солнцем. Нависнув лоб в лоб над грамотой, дети молча рассматривают размалеванное курсантское творение, этот бесценный для ориопца манускрипт. Но вот грамота снова свернута и спрятана, вместо нее появляется серый кусок парусины и что-то воткнутое в пего, похожее на шприц.

- Вот это, дети, самое главное мое сокровище.

Металлическое, острое сверкнуло в руке моряка.

- Что же это такое?

- Иголка!.. Парусная иголка, то есть пгла для сшивания парусов. У меня их тут целый набор, и все под номера ми... Потому что для морских парусов - они ведь плотные - иголка должна быть особой, она, видите, трехгранная, как штык! - Показывать показывает, по в руки не дает.- И размером, как цыганская, куда больше той, которой ваши мамы пуговицы вам к штанишкам пришивают.

Карие да терновые, серые да синие глазенки, разгоревшись, с неудержимым любопытством разглядывают трудовые орудия орионца. Не успели наглядеться, исчезли уже - спрятал моряк свое сокровище.

- А что там еще, на дне?

- Тебе и это хочется знать? - улыбается морской волк.

- Хочется.

- А ты потерпи. Не спеши, хлопче. В жизни надо терпение иметь. Все будешь знать, скоро состаришься...

А старость - не радость, слыхал?

И хранительница тайн захлопывается прямо перед шмыгающим посом мальца. Нарочно, знать, не показывает все сразу, чтобы и завтра снова к нему прибежали...

- Дедушка-моряк, а вы видели акулу?

- А летучих рыбок?

- Видел, все видел.

Хмурится орионец. Сейчас он и сам подобен летающей рыбе, которая так красиво летит, сверкает в воздухе и - хлоп! плюх! - кому-то под ноги па палубу. А он - на эту вот землю плюхнулся.

- Научите нас узлы вязать.

Это он с охотой. В короткопалых, железной крепости руках появляется капроновая веревка: начинается действо.

И какими сразу же проворными и ловкими становятся вдруг эти медвежьи лапищи! Никакой огрубелости в пальцах, как-то складно, так хитро и неуловимо все у них получается, будто перед тобой цирковой фокусник.

- Вот так делается, дети, узел "двойной, для крючков"...

Навострили глазенки, никто не шелохнется, словно бы и нс дышат.

- А так, будьте любезны, "рыбацкий штык"...

И снова манипуляции, "круть-верть" - готово.

- А это вот будет "калмыцкий узел"...

Тоже необыкновенно мудрено. Одной рукой узла никак нe завяжешь...

- А это - "удавка"...

А "это" да "а это", и так он мог бы - на пятьдесят разных манер, потому что в морском деле требуется уметь вязать множество узлов, и каждый из них имеет свое назначение... Под конец - торжественно:

- Ведь что такое парусное судно, хлопчики? Это ветер и мастерство рук человечьих... Запомните это.

В детских глазах - искорки восторга! Так много всего уметь!

А если случится, что и Инна присутствует при этом, в ее темно-карих глазах тоже засветится радостное удивление:

мастер-узловяз, человек редкостного умельства, он и сам перед нею, будто узел, который надежно, мудрено завязала сама жизнь. Завязала - так просто не развяжешь.

Инна считала своим прямым долгом медички подлечивать орионца, оберегать его силы, во что бы то ни стало подврачевать и душевные раны Андрона Гурьевича. С деликатной настойчивостью пыталась выяснить, какие у него "симптомы", что его беспокоит,- узловяз отмахивался: ничего у него не болит, ничто не беспокоит.

- Но ведь вы же плохо спите?

- Когда как.

Назначила ему для улучшения сна валериановыи экстракт (extract! valerianae) в таблетках, желтые чечсвичинки цспой в семь копеек за маленькую бутылочку, заткнутую ватой. Через несколько дней поинтересовалась результатом. Ягнич уверил, что помогло. И хотя на эту бутылочку она вскоре наткнулась в углу за тахтой, таблетки как были, так и остались под ватой нетронутыми, том не менее Андрон Гурьевич в самом деле стал спать лучше, мама тоже заметила.

- Ты б ему еще золотой корень где-нибудь достала,- посоветовала дочери мать.- Может, через аптеку областную? Когда-то олсшковская знахарка этот корень на базаре продавала...

- Внимание людское - вот для него золотой корень,- авторитетно ответила медичка.- Других лекарств от одиночества нет.

О работе гость, кажется, перестал и думать. Сначала заинтересовался было рыбартолью, ходил, разведывал, но возвратился недовольный:

- Не для меня. Средь бела дня слоняются уже без дела, осоловевшие, о пустые бутылки спотыкаются.

Не подходит ему такая "рыбтюлька". Может, чтонибудь другое подвернется.

- Из хаты не выгоняем, куда тебе спешить? - сказала сестра.- Комбайнеры мои уехали, хоть ты будешь в хате за хозяина... Отдохни, сил наберись. А с "рыбтюлькой" не связывайся, потому как где рыба - там и жульничество:

на них, говорят, уже и прокурор посматривает...

Детсад все больше привлекает орионца. Придет, сядет под навесом и начинает раскладывать возле себя длинные, ровные, еще и водичкой увлажненные стебли соломы.