Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки Страница 27

Природа Индии безмерно богаче природы Египта. В Индии больше и птиц и зверей и цветов и деревьев. Индусы ведают чару леса и тайны лесных колдований. Египтяне, чтобы знать, что такое лес, должны отправиться в Сирию. Индусская поэзия безмерно богаче и пышнее Египетской – радужной игрою красок. Однако же, тонкость ощущений одинакова здесь и там. Из малого количества драгоценных камней Египтянин создает те же явственно-яркие краски, те же узоры любовные, заводящие мысль, влюбленному Египтянину ни у кого не нужно учиться, чтоб уметь надеть кольцо с аметистом или изумрудом на лилейный перст сестры своей, многократно целованный.

Интересные слова говорит Мюллер о Египетском идеале красоты. «Восточные народы считали и считают, красоту и полноту всегда тождественной. Grossofabellezza. В особенности Арабские поэты, восхваляющие в мужчине „копьеподобную“ худобу, выходят из себя от восторга пред любезными феями, коих платья лопаются или кои лишь с трудом могут передвигать свои жирные массы. Примечательно, что лишь Египтяне являют исключение из такого вкуса. (Не одни Египтяне, не редко Индусы также.). Мужчинам их художники охотно дают стройную полноту в меру, но не существует ни одного Египетского портрета толстой женщины, кроме известных, исполненных юмора, карикатур на варварских повелительниц Пунта. Что это не есть случайность, доказывает следующее обстоятельство: Эфиопы Мероэ, вообще рабские подражатели Египетского стиля, на своих памятниках изображают своих цариц настоящими колоссами. Примесь Негритянской крови, быть может также отчасти и влияние Арабского вкуса, объясняет таковую гордость. Египтянка же старого времени должна была быть так же чрезмерно тонкой, как девушка и женщина в деревушке современного феллаха. Смотри также Плутарха, ОбИзиде, 5, о пренебрежении к жирному. Гаремные женщины Рамзэса Третьего являют, в действительности, весьма стройные формы. Престарелый царь выбирает из своего гарема двадцать женщин, „красивых членами, с локонами, и с грудями, что нетронуты родами“, чтобы их гимнастическими телодвижениями „сердце свое оживить“. Этими женщинами могли быть лишь юные красавицы, и танцовщицы, движениями которых тогда, как и теперь, услаждались на пирах – полуобнаженные служительницы на таких пирах производят впечатление едва развившихся девочек. Можно ли из шаблонных портретов вывести правила красоты для черт лица, это требует рассмотрения. Цвет кожи должен быть по возможности светлым, светло-желтым, редко розовым. Из искусственных прикрас ценили, наряду с известным подрисовываньем концов глаз (сохранившимся в полной силе и доныне среди современных Египтян и Арабов), прозрачно-тонкие, плотно прилегающие, полотняные одежды (в Древнем Египте их звали – тканый воздух, так одевается знаменитая Тбубуй, что есть „дочь жреца, не какая-нибудь“), золотые украшения в изобилии, прежде всего серьги, цветы на голове и цветы на шее. Щеки никогда не разрисованы. Странно поражает нас, что все природные чары отступают в тень пред искусственными чарами благовоний. Царь влюбляется, как в истории с Золушкой, в маленький башмачок, в пахучий локон неведомой красавицы – и любящая лежит на своей постели, не смыкая глаз, „бодрствуя по причине благовония“ возлюбленного. Но и у Евреев – не иначе. („Песнь Песней“). Опуская данный пункт, мы можем сказать, что и в понимании женской красоты наш современный вкус более близок к Египетскому, нежели к вкусу какого либо другого из древних Восточных народов».

Частное замечание. В стихотворении «Час Любви» нам может показаться слишком резким этот образ. Любящая, подозревая, что любимому хочется есть и пить, говорит:

Как помочь тут, знаю я:Хочешь пить, вот грудь моя,Хочешь есть, бери же грудь,Поспеши ко мне прильнуть.

Эти шаловливые ласковые слова надо понимать, конечно, лишь как улыбку усмешливо-любящей на игрище любовном. Но и тут мы можем видеть, как часто любящие повторяют друг друга в силу того, что поцелуй похож на поцелуй. Вот одна из Испанских народных песенок:

На дворе своемЕла девушка;Я ей знаками –Дай немножечко.Мне ответила –Приходи, поешьСердца этого.

И совсем из других областей, нежели Египет или Испания. Вот подлинная Океанийская песенка, взята мною из известного сочинения Риэнци, посвященного описанию Океании; в Русском моем переводе, при напечатании моих «Зовов Древности» (Спб., издание «Пантеона»), она возбудила так много негодования среди несведущих, полагавших, что я сам ее выдумал:

Выходи, дочь моя, чтоб тебя,Кто-нибудь,Пав на грудь,Ел, любя.Коль теперь дать себя,Ты вкусна,Будет есть, ты на вкус так нежна,Свежий медБудет есть, будет пить,Обоймет,Будет пить, и любить.А себяНе отдашь ты теперь,Жить, скорбя,Будешь тускло, – о, верь.Выходи, дочь моя, чтоб тебяКто-нибудь,Пав на грудь,Сжал, любя.

Подходит ли такой резкий образ к художеству? Я думаю, что, так как художество есть сила верховная, все подходит к художеству. Впрочем, напоминаю сомневающимся, что на одной из картин, хранящихся в Мадриде, чьи охранительные гении суть Рибейра, Веласкес, Мурильо, и Гойя, некая святая дает изголодавшемуся узнику (вполне взрослому) свою грудь, чтоб он испил ее молока. Такие картины нередкость и в галереях Итальянских музеев. Да защитою будут здесь сладостные имена всех творцов этой золотисто-лазурной живописи.

Сочетание крайней чувственности с идеальной воздушностью составляет одно из неотъемлемых очарований Египетской поэзии, как вообще – всякой достойной любовной лирики. Упившись телесным, Египетская душа вдруг переносится в гармонически-печальные области размышлений о часе последнем. Словно, после нежных звуков флейт и скрипок, слышишь глубокие осенние тона виолончели. «Где гордые стены?» и «Предел» являются непревзойденными достижениями в этой области.

Но говорят, что на кладбищах – всего зеленее трава. И на темно-бархатном фоне Мировой ночи как явно и ярко выступают узоры созвездий, сплетенных в их радостной пляске. В мировом саду, где блуждают эти двое, красный Адам и белая Ева, необманная, слова печали раздаются лишь затем, чтоб оттенить звенящую острую музыкальность лучистого мига. Любимым и любящим цветут без конца – двенадцать месяцев в году – все ласковые деревья, понимающие тайну и поцелуй, ибо ведь сами они всегда целуемы воздухом, Солнцем и влагой, и от корней до вершины проникнуты таинством жизни и непрекращающегося наслаждения ею. Гранатовое дерево, хоть грозится неосторожным, им не изменит, ибо гранаты так похожи на красные губы. И не изменит им скромная смоковница, которая может нам напомнить трогательную ветку Палестины, ни лукавая утайщица, широковетвистая сикомора, самое имя которой как будто есть лукавая усмешка.

Перечитывая Египетские песни любовные, невольно припоминаешь, с тайной радостью, что сложились они в эпоху самого загадочного и самого интересного из всех Фараонов, просиявших над миром, я разумею солнцепоклонника Амен-Готепа Четвертого, который, за полторы тысячи лет до нас, как верный влюбленник Солнца, замыслил всех богов Египетских низвести с их престолов, и заменить, всех, единым богом, чье имя есть Атэн, и чей лик есть Солнечный Диск с протянувшимися к Земле лучами-руками. Рука есть касание. Рука есть объятие. И можно ли без светлых касаний создать чертоги любви.

В этих песнях и чувствуется безграничное упоение жизнью и Солнцем. В них пьяность Солнца – и Мига, как Солнце – взносимого.

Египетские песни

Твоя любовь в меня вошла,Как липкий мед.Твоя любовь, светла, тепла,Во мне плывет.Твоя любовь – как запах смол,Как фимиам.Горячий, ты в меня вошел,И сладко нам.И я себя с тобой слила,Я мыслю вслух,Как благовонная смола,Как пряный дух.К сестре ты ждущей поспешил,Для сладких нег,Как конь, что пыль дорогой взвил,Ускорив бег.Как конь бежит, бежит, исчез,Исполнил круг,Любовь, велением Небес,Приходит вдруг.Так искра, вспыхнув, сразу жжетСоломы пук.Так ястреб падает с высотИ губит вдруг.

На богомолье мой челнокБежит, гребет весло.И миртовый на мне венок,И я молюсь светло.Бог Фта да будет восхвален,Средь Божеских светил,Дабы беседку милой онВ ночи листвой укрыл.Да будет вся в цветах она,Чело, и грудь, и стан.То кубок сладкого вина,Что мне для счастья дан.Ей мирту боги да пошлют,И лотос голубой.И вот вхожу я в твой уют,Чтоб быть в ночи с тобой.Сестра, с тобой я наконец,Увит в цветах альков.И весь Мемфис – один ларецПленительных духов.

Дорогой Солнца ты приходишь,Дорогой верных я пришла,И вот ты ищешь, не находишь,Но вот я здесь, и я светла.

Бежала я не отдыхая,Путь Солнца вспомнила, – бегу.Мой брат, твоя сестра живаяС тобой на том же берегу.

С тобой я рядом, на слияньиДвух разноустремленных вод.И ветви в ласковом качаньиКак изумрудный вьются свод.

На площади Листвы ЗеленойЯ веер ветки сорвала.В ней светы, шепоты, и звоны,И я шепчу, и я светла.

Я вся в густых ветвях персей,Восторг мой ведом лишь богам.И пали волосы, как змеи,И в них смолистый фимиам.

Все чары сестры твоей,Желанной для уст,О, брат, для игры твоей,Сошлись в этот куст.

Чего пожелаешь ты,Я все совершу.И вот приникаешь ты,И я чуть дышу.

Мы здесь птицеловами,В руке – западня.Уловим оковамиВсех птиц для меня.

Все птицы Арабии,Египет любя,Нам мирру АрабииСвевают с себя.

И птица быстрейшаяПопалась на клей.И мирра нежнейшаяСтруится с когтей.

Ну, птица душистая,Себя умащу.Кричит голосистая,Постой, отпущу.

Как бьется, блестящая!Дрожит западня.С тобою здесь в чаще я,Ты любишь меня.

Красивый! Сердце за тобойИдет всегда, повсюду.Когда с тобой – рука с рукой,Тогда счастливой буду.

Когда тебя со мною нет,Шепчу я: Где мой милый?Шепчу я сердцу: Гаснет свет,И я во тьме могилы.

Здоровье! Жизнь! Тоскую я.Живое счастье взгляда!С тобою быть, любовь моя, –В том вся моя услада.

Что нежней, чем этот час?Ты со мной, и двое нас.Сердце ты мое воздвиг,Глянул, обнял, сжал, приник.

Это светлый час услад,Как ко мне ты склонишь взгляд,И, прильнув рукой своей,Прикасаешься грудей.

Нежишь все рукой своей,Прикасаясь к сердцу ей,И по бедрам проводя,И блаженство в них будя.

Уж уходишь? ПочемуХочешь есть ты? Не пойму.Хочешь есть ты, хочешь пить?Лучше, лежа здесь, любить.

Как помочь тут, знаю я: –Хочешь пить, вот грудь моя,Хочешь есть, бери же грудь,Поспеши ко мне прильнуть.

Или зябкости ты раб?Или в правду ты озяб?Так себя ты мной прикрой,Потесней, любимый мой.

Обниманий сладок час,Целованья нежат нас.Тело к телу, взор во взор.Кто нежней? Решим же спор.

На кровле горлица зовет –«Земля светла. Уж день плывет»,Нет, птица, не зови: –Идти ли от любви?

Нашла в постели – брата я,И счастлива любовь моя.И вторит он за мной: –«Не разлучусь с тобой».

Я гляжу за дверь: –Где мой брат теперь?Я смотрю на путь,Тяжко дышит грудь.

Дел у всех не счесть,У меня же естьДело лишь одно: –Сердце им полно.

Жду я без конца,Вижу вдруг гонца,Он, мол, не придет,Занят, дело ждет.

А верней с другойБрат неверный мой,Наклонил к ней стан,Шепчет ей обман.

Была я в нежном забытьи,Мой милый был в моих мечтах,Я побежала впопыхах,Упали локоны мои,Упали волосы волной,Но уверяю, милый мой,Когда тебя я здесь ждала,Я их как нужно завила.

Мой стройный стебель! Я свершуВсе, что захочешь ты.Меня ты обнял, чуть дышу,В тебе мои мечты.Для глаз ненужно мне сурьмы,Ты глянешь на меня,И больше в них глубокой тьмы,И больше в них огня.Когда в тебе зажглась любовь,И хочешь ты ко мне,Ты мой владыка вновь, и вновьТвоя раба в огне.О, этот миг! О, этот часПоистине красив.Как сладко знать мне каждый раз,Что мною ты счастлив.Когда покоюсь близ тебя,Как сердце взнесено!А ты уйдешь, грущу, скорбя,Мне без тебя темно.

Как бежишь за мною ты!Вот укроюсь я в кусты.Добежала, ты за мной,Пред куртиною цветной.

Я вперед, прыжком одним,Ты за мной, и мы бежим.Кровь забилась в голове,Я споткнулась, я в траве.

Ах, устала! Веер мой,Перед мухою такой,Пал бессильно. Я лежу.Обнял. Чувствую. Дрожу.

Что стало с местами, где гордые стены высоко стояли?Их нет.Тела исчезают, тела истлевают в глубокой печали,Безгласен скелет.Чем стали для взора, чем стали для духа былые святыни,Наш храм?Упали, распались, лежат как обломки, разрушены ныне,Сдалися векам.Никто не придет, и никто не узнает, и сам не расскажешь,Что здесь.Что было, то было, и что развязалось, того уж не свяжешь,Хоть Мир – вот он весь.Отдайся же сердцу. Пока это сердце лелеет желанья, –Служи.Люби умащенья и ценные камни, люби одеянья,И днем – дорожи.Придет и к тебе день иной, этот день, этот день разлученьяСо всем,Когда не помогут тебе ни рыданья, ни скорбь, ни моленья,И станешь ты нем.Доверься же сердцу и слушай мгновенья, сбери свои сотыУ пчел.Никто из живущих, кто, выйдя, вошел в роковые темноты,Назад не пришел.

Веселись в свой день веселый,Что бывает, все я знал.Сладкий мед сбирают пчелы,Свет вечерний есть опал.

Были стены. Где здесь стены?Был здесь город. Нет его.В токе искристой изменыНе осталось – ничего.

Насаждай же сикоморыНад молчанием пруда.Погрузи свой взор во взоры,Сердце сердцем тешь всегда.

Мы здесь дышем волей Неба,Рви же цвет свой вдоль межи.Но тому, кто просит хлеба,Никогда не откажи.

Радость радости ответит,Смехов брызжет череда.Имя доброе нам светитЧерез Вечность, как звезда.

Шлют верховные нам сферыЭтот луч, чтоб пал он в грудь.Жрец, одетый в мех пантеры,Изъяснил тебе твой путь.

Наполняй свои амбары, –Унесешь ли их с собой?Нынче юный, завтра старый,С чем пойдешь в поход ты свой?

Захвати златого меда,От веселья зачерпни, –В ночь засветят с небосводаТе зажженные огни.

Восходит Солнце ранним утром, лучистоликий Ра.Кто любит, любит. Обнимает. Всему своя пора.Заходит Солнце, Сонный Атум, в вечерний Океан.Кто любит, любит. Зачинает. Всему предел свой дан,Восходит Солнце и заходит. Означен путь лучей.И дети новые свершают круг этой жизни всей.Кто дышет, радостно вдыхает воздушную волну.Встречает вёсны, и встречает последнюю веснуО, кто б ты ни был, возлюби же дыхание духов,Венки из лотосов расцветных, гирлянды всех цветов.И той сестры, в чьем нежном сердце возвысил ты свой трон.Да будет дух обласкан пеньем и музыкой взнесен.Любя – люби. И все, что злое, от сердца отстрани.Да радость курится как ладан в твои живые дни.Пока, вздохнув, ты не причалишь в Вечернюю страну,Чей лик безгласный нежит сумрак и любит тишину.

Если будешь думать многоОб обрядах похорон,Грусть замедлит у порога,Будешь в мыслях ты смущен.

Час последнего ухода,Прочь из дома своего, –Затемненье небосвода,Ночь, в которой все мертво.

Ты не к Солнцу путь направишь,Ты не к Небу бросишь взор,Тело хладное оставишьВ переходах темных гор.

Тот, кто строил из гранитаБезглагольный свой чертог,Чья работа знаменита,Кто быть богом в смерти мог, –

Кто картиной изреченийСвой украсил саркофаг,Он лишь тень, где только тени,Тьма – его всесильный враг.

Там – лишь тени смутным роем,Кто был светел – спит во мгле,Как отброшенный прибоем,Одинокий на земле.

Кто в земной исчерпан силе,Морем брошен на песок,С мертвым рыбы говорили,Мертвый берег – крайний срок.

И горька морская влага,Глух и пуст приморский край.Слушай, слушание – благо.День веселый совершай.

Запад – сумрак. Край Заката – край свершенностей и сна.Те, кто там, безгласно дремлют, их сковала пелена.Чтоб любимого увидеть, не пробудятся они,Тех обнять, с кем проводили здесь свои земные дни.Муж не чувствует супругу, и не видит сын отца,Те, что мертвы, льнут друг к другу, не прижав к лицу лица.На земле вода живая, каждый рот ей освежен.Ил и тина – здесь со мною, ил и тина, мрак и сон.С той поры, как снизошла я, бросив милых, в мертвый край,Где я, что я, – я не знаю, слышу вечное «Прощай».Если б лик мой был на Север, к свежей влаге обращен,Я пила б не отрываясь, слыша влаги светлый звон.Я подставила бы кружку под блестящую струю,Обращенная на Север, освежила б грудь мою.Здесь – Всесмерть. «Иди» – ей имя. Чуть покличет: «Приходи», –Позади земля осталась. Ты идешь. Иди. Иди.А придешь, Всесмерть не смотрит, – человек ты или бог,Мал великий перед нею, и нисходит гром во вздох.Каждый ужаса исполнен, в страхе все сошлись гурьбой,Но Всесмерть на них не смотрит, и глядит перед собой.Если ж кто ее восхвалит, сохраняет тот же лик,И не видит, и не слышит, ты возник, и ты поник.

Я древо красного граната,Среди деревьев я богато,Мой красный плод – любимый рот,В нем зерна белые как зубы,В нем нежен каждый поворот,Ее румяные в нем губы,Овал красивого плода –Как грудь ее, что молода.Моя листва густа над нею,Я древо лучшее в саду,Я неизменно зеленеюДвенадцать месяцев в году.Кругом деревья облетают,А я зеленое стою.К гранату двое припадают,Чтобы укрыть любовь свою.Во мне сокрыта их отрада,Их жар любовного огня.Я древо первого разряда, –Зачем же умалять меня?Коль так еще вторично скажут,На эту не иди межу,Их обниманья обнажу,Увидят все, и их накажут.Уж не придут они тогдаШептать свои и «Нет» и «Да»,В моей тени, где спит прохлада.Уж не уснут в моих кустах,Упившись соком винограда,В веселых миртовых венках.Я древо первого разряда…Цени же, меж других, трикратПурпурно-розовый гранат.

Смоковница, шурша листвою,Открыла тонкие уста,И говорит: «Пред госпожоюЯ здесь покорною слугою, –И в ней красива высота».Смоковница шуршит ветвями:«Она стройна, как я стройна.Раз нет рабов, – я ей дана.Из Палестины я с дарамиБыла сюда принесена.И здесь посажена я ею,Среди дерев в ее саду.Но я без влаги захирею,Пускай польет меня, я жду.А я на свежесть ароматаЕе возлюбленного братаДо груди милой приведу».

Я здесь росту, я сикомора,Посажена ее рукой.Чуть зашепчу, – и словно ройПчелиный слился в пеньи хора,Я говорю моей листвой.Ветвиста я, и чару ликаДревесного, что здесь цветет,Обильный умножает плод,Тот плод краснее сердолика,Листы же словно малахит,Стекло сквозистое шуршит.Мой ствол – как камень самоцветный,Как желтокрасочный нешмэт.И я, на дар – мой дар ответный,Густую тень кладу на свет.

Руке девчоночки я малойДаю на ветке письмецо: –«Приди на праздник, цветик алый,И мне яви свое лицо».

И праздник весел. Смех в разгаре.Горят душистости плодов.Вино сверкает в полной чаре.Красивы лица меж цветов.Весь мир кругом так свеж и зелен,Под песню пляска хороша.И как из убранных молеленСмолистый дух плывет, дыша.Приди сегодня, завтра тоже,И после завтра загляни.Как все нарядно и пригожеВ моей зазывчивой тени.Упились гости. Нет их боле.И чара выпита до дна.В тени зеленой ты на воле,Ты с братом здесь, и ты одна.Она разделась подо мною.Сестра, я за тобой слежу,Я молчалива, все я скрою,И ничего не расскажу.

Когда, светла, сестра мояКо мне идет,Я чувствую, что я есмь я,И в сердце – мед.Душа на месте на своем,Себя нашла.Моя любовь, красивым сном,Ко мне пришла.

1