Давид Маркиш - Белый круг Страница 27

- Ну это ясно, - сказал Мирослав. - Спасибо, конечно... А где картины?

- Где картины... - немного нараспев повторил Левин. - Это нелегкий вопрос.

- Ничего, ничего! - подбодрил Мирослав. - Мы разберемся.

- Я и сам хотел бы знать, где сейчас эти картины, - сказал Левин. - В девяносто первом году, после распада Союза, больница осталась бесхозной, и музей экспроприировали.

- Разворовали то есть? - уточнил Мирослав.

- Ну да, грубо говоря, - беспечально кивнул Владимир Ильич.

- А кто? - спросил Мирослав. - У кого теперь искать-то?

- Местные власти, - пожал плечами Левин. - Вот у них-то и ищите.

- На кой им Кац! - усомнился Мирослав. - Им бараны нужны, мебель. Я этих чучмеков знаю.

- Сидел, что ли, с ними? - поинтересовался Левин. - Прекрасные, кстати, пирожные, нежные, но с московскими все же не сравнить - крем не тот...

- Я, если хотите знать, вообще не сидел! - отрезал Мирослав, как козырного короля бросил на стол. - А насчет Каца вот что: я его тут не бесплатно ищу, тот, кто мне в этом деле поможет, получит вознаграждение.

- Проценты? - живо спросил Левин.

- Ну это как пойдет, - подумав, сказал Мирослав Г. - Договориться всегда можно.

- Что же вы предлагаете? - спросил Левин. - Поконкретней, если можно.

- Он же у вас на руках умер, - сказал Мирослав. - Напишите про него книжку, а мы напечатаем: "Профессор Левин. Гений в цепях" или что-нибудь в этом роде. Я бы и сам написал, но у меня времени не хватает.

- Интересно... - Владимир Ильич приподнял очки и потер переносицу. - А деньги?

- Доход от продажи книги - пополам, - сказал Мирослав. - Половину вам, половину мне.

- Весь доход - мой, - твердо сказал Левин и, как ферзя по шахматной доске, двинул кофейную чашечку по полированной столешнице. - Это не обсуждается.

- Допустим, - предположил Мирослав. - А картины?

- Мне посчастливилось кое-что спасти, - уклончиво сказал Владимир Ильич. - Если бы не я...

- Сколько штук? - перебил, подавшись вперед, Мирослав. - Только честно!

- Сто, если округлить, - вытянув палец, Левин очертил перед собою круг в воздухе. - Плюс-минус, сами понимаете...

Сто картин Каца. Огромные деньги - Мирослав понимал это очень хорошо. Этот трупоед с его синдромом сам их и украл в сумасшедшем доме из музея, тут тоже вопросов нет. И хорошо сделал, что украл, иначе они гнили бы сегодня на помойке: местным козлам картинки психов нужны, как рыбе зонтик. Никому на свете, ни одной живой душе они были ни к чему - пока он, Мирослав, не дал им зеленый свет. И родственные чувства тут, между прочим, играют не последнюю роль: Кац ему все же не чужой, хотя и еврей и все такое.

- Они большие? - спросил Мирослав. - Картины?

- Разные, - прикинул Левин. - Масло, карандаш. Акварели.

- Надо посмотреть, - решил Мирослав. - Вы отсюда далеко живете? Метро идет?

- Проблема в том, что у меня их нет, - сказал Левин. - Кое-что я продал, не стану скрывать, продал за копейки: охотников не нашлось, в очередь никто не вставал. Кое-что раздарил. Кое-что отправил в Европу, но и там никто не покупает... Да вы на меня так не глядите, я ведь не ваше продавал, а свое!

- Ни одной не осталось? - не поверил Мирослав.

- Ни единой, - подтвердил Левин.

- Не верю! - сказал Мирослав.

- Дело ваше, - пожал плечами Левин. - Фотографии кое-какие сохранились. Цветные. Так, на память...

- Фотографии... - задумчиво повторил Мирослав. - И много?

- Десятка два, - прикинул Левин. - Хотите посмотреть?

- Ну да, - сказал Мирослав. - И купить. Продадите? Мне тоже на память надо.

- Почему же не продать! - согласился Левин. - Все дело в цене: договоримся - и пожалуйста... Можно увеличить, повесить на стенку.

- Можно, можно... - морща лоб, подтвердил Мирослав. - В рамочку закатать - и под стекло, на стенку. Можно не только увеличить, можно и новенькие нарисовать с этих самых фотографий, если, конечно, по-умному подойти. Хороший специалист так нарисует, что даже лучше получится, чем у самого Каца. И обойдется недорого.

- Я, конечно, могу вам посодействовать и в поисках оригиналов, заметил Левин, - но только, как вы сами понимаете, за особое вознаграждение... Ко мне, кстати, еще один приятный господин приходил, искал Каца. Тоже родственник, но уже по мужской линии. И предлагал, заметьте, вполне приличные условия. Вполне.

- Деньги есть, - поспешно сказал Мирослав, - в общих чертах, конечно. Так что посодействуйте! А этот, который приходил - жулик.

Мысли Владимира Ильича бежали быстро, с прискоком, как цифры в окошечке кассовой машины, - разве что не щелкали. Главное, чтоб этот жлоб не попал в Кзылград, не наделал там переполоха: Мирон Голубь надежный человек, но никому ведь нельзя доверять на все сто процентов! Дать Мирону сто долларов, и он откроет рот и все расскажет, что успеет узнать.

- Городской музей перевели в Курбан-Али, - сказал Левин. - Туда надо ехать, там искать. Музей практически не охраняется, никто ничего не проверяет.

И последняя мысль обозначилась в окошечке: если этот нахрапистый парень с криминальными замашками пойдет грабить музей, его могут посадить даже в Курбан-Али. Ну что ж, такая, значит, у него судьба.

12. Дама с бабочками и рыбами

Душелом лукавил: Стеф Рунич не предлагал ему никаких условий и не грозил никакими неприятностями. Может быть, именно поэтому Левин показал ему две работы: открыл крышку дивана, вытянул со дна ящика, из-под постельного белья, холст без подрамника и карандашный рисунок на бумаге - и показал.

На холсте был написан короткими, отрывистыми мазками женский портрет в зеленовато-желтых тонах, раздельных: фигура почти в полный рост, с веером в тонкой, прихотливо вывернутой руке. Плоский фон составляли бабочки и плывущие рыбы, и бабочки были ненамного крупнее рыб. Бабочки служили украшением высокой прически этой женщины - как аграф или диадема из желтых бриллиантов - и светом своих косо распахнутых крыльев подсвечивали лицо модели. Женщина среди бабочек и рыб была поразительно красива - как гроздь рябины в темной зелени листвы или полновесное крупное яблоко, обтянутое зеленой девственной кожей и соединенное с ветвью пуповиной коричневатого черенка.

- Обратите внимание, - сказал Левин, с удовольствием наблюдая за затянувшимся остолбенением Стефа, - вы только выньте лицо из картины, и перед вами настоящая уродина: ни щек, ни подбородка, ничего нет. А так очарование бесподобное!

- Да, да... - пробормотал Стеф. - Верно... - И взял в руки рисунок.

На него смотрел изможденный, по-птичьи утопивший голову в плечи человек, но наклон шеи был не синичий, а орлиный. Не отчаянье и не страх, а смертная тоска стояла в глазах того человека, глядевшего исподлобья. Высокий лоб был холоден и чист, как срез серебра, а губы изгибала скорбная усмешка, едва уловимая. Прощаясь с людьми этого мира, он не проклинал их напоследок, но и слов и слез благодарности они дожидались бы от него напрасно.

- Он нарисовал это за неделю до смерти, - сказал Левин. - Автопортрет. Нравится?

Глядя на рисунок, Стеф молчал. Вот так, значит, он выглядел, этот гениальный безумец, связь с которым стала вдруг такой ощутимой и теплой. Да и какой там безумец - он был куда нормальней других, в черных партийных костюмах и серых велюровых шляпах на плешивых башках! А связь, пульсирующая кровная связь с гением все-таки приятна, хоть гений Кац далек, почти неразличим в своем балахоне, с расшитой сумкой через плечо.

- Ну как? - Голос хозяина долетел до Стефа словно бы из другого помещения, издалека. - Я вижу, рисунок произвел на вас впечатление. Мне он тоже нравится, он мне близок, я бы сказал, по мировосприятию.

- По мировосприятию... - не отводя глаз от автопортрета, автоматически повторил Стеф. - Ну да, конечно.

- Хочу подчеркнуть, - со старческой навязчивостью прошелестел Левин, что это я, так сказать, воскресил гения.

- Ну да, - сказал Стеф. - Вы закрыли ему глаза.

- Вот этими руками. - Левин кивнул головой и почтительно, как на редкую драгоценность, поглядел на свои руки, лежавшие на столе.

Даже самому себе Владимир Ильич Левин избегал признаваться в том, что не было никакого закрытья, что Кац умер в половине третьего ночи, когда и дежурные сестры, и пьяные санитары - кто в ординаторской, кто в бельевой спали глубоким сном. Главврач узнал о смерти больного наутро - и испытал приятный приступ облегчения: прошла нужда заглядывать в палату к выдающемуся старичку, не потянет больше на пустопорожние головокружительные разговоры, когда привычная почва вдруг начинает плыть под ногами и уже не знаешь толком, кто тут безумец, а кто пристальный реалист. И, наконец-то, сам собой отпал вопрос о картинах: всё, что осталось, принадлежит теперь больнице, иными словами, переходит в его, Владимира Ильича, ведение и владение. Стена, непрозрачная, надежная стена, возникла в одночасье между Левиным и Кацем, и Кац ничего не взял с собой за ту стену, кроме собственной мертвой плоти, а по эту, левинскую, сторону оставил свои картинки, свои надежды и свои двуцветные штаны. Правда, на мертвой плоти еще не поставлена точка: где хоронить, за чей счет? С этими дурацкими вопросами пришел почему-то больничный завхоз, бубнил и нудил: "У него родственников нету, бесхозного покойника никто не возьмет. Третье городское кладбище хоронит не за наличку, а по перечислению, но тогда нужна, Владимир Ильич, ваша подпись". Левин отмахнулся досадливо: знает он эти дела, никакой подписи, потом придется платить из собственного кармана. "Тогда можно в медтехникум передать, продолжал приставать завхоз. - У них нехватка трупов, они еще спасибо скажут". Левин снова махнул рукой и отвернулся к окну: пусть завхоз сам разбирается.