Надежда Лохвицкая - Ностальгия. Рассказы. Воспоминания Страница 27

Короткие арфы в руках у жриц Ассирии, у египтянок…

«Начальнику хора. На струнных орудиях. На осьмиструнном. Псалом Давида…»

Потом лиры, лютни и, наконец, гитара. Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый века — все звенит, все поет и плачет гитарными струнами. Миннезингеры, менестрели, бродячие поэты-музыканты разносят в песнях чары любви и колдовство черной книги «Гримуара». И вся поэзия средневековой жизни идет в сердца через струны.

В дни самого мрачного средневековья, когда тихие затворники, пряча мысль свою, как тайную лампаду в темных кельях монастырей, в исступленных муках души искали великий разум у жизни и за эту муку свою сгорали на кострах инквизиции, — тогда о радостях земли знали только песни, и несли их певцы-поэты с гитарами в руках.

В России гитара была хороша только у цыган. Русский человек относился к ней, как к балалайке: уныло подбирал лады и тренькал:

Выйду ль я на реченьку…

Цыгане «мотивчика» не тренькают. Они умеют перебирать струны говорком, давать вспышки, вскрики и сразу гасить бурный аккорд ласковой, но властной ладонью.

У каждого своя манера дотронуться до струны. И каждому она отвечает иначе. И у нее бывают свои настроения, и не всегда одинаково отзовется она даже на привычное ей касание.

«Более сырой, более сухой воздух», — скажут мне.

Может быть. Но разве наши собственные настроения не зависят в большой мере от «сухости» окружающей среды?

Старая, пожелтевшая гитара, с декой тонкой и звонкой, — сколько в ней накоплено звуков, сколько эманации от песенно касавшихся пальцев; такая гитара — дотроньтесь до нее! — сама поет, и всегда в ней найдется струна, настроенная созвучно какой-то вашей струне, которая ответит странным физическим тоскливо-страстным ощущением в груди, в том месте, где древние предполагали душу…

Я не могла отдать свою гитару щучьей девице для увеселения «больного элемента».

20

Утром ко мне зашел Смольянинов. Он был чем-то вроде администратора на нашем корабле. В прошлой своей жизни — как будто сотрудником «Нового времени». В точности не знаю.

—  Знаете, — сказал он мне, — кое-кто из пассажиров выражает неудовольствие, что вы вчера рыбу не чистили. Говорят, что вы на привилегированном положении и не желаете работать. Нужно, чтоб вы как-нибудь проявили свою готовность.

—  Ну что ж, я готова проявить готовность.

—  Прямо не знаю, что для вас придумать… Не палубу же вас заставить мыть.

— А-ах!

Мыть палубу! Розовая мечта моей молодости!

Еще в детстве видела я, как матрос лил воду из большого шланга, а другой тер палубу жесткой, косо срезанной щеткой на длинной палке. Мне подумалось тогда, что веселее ничего быть не может. С тех пор я узнала, что есть многое повеселее, но эти быстрые крепкие брызги бьющей по белым доскам струи, твердая, невиданная щетка, бодрая деловитость матросов — тот, кто тер щеткой, приговаривал: «гэп! гэп!» — осталось чудесной, радостной картиной в долгой памяти.

Вот стояла я голубоглазой девочкой с белокурыми косичками, смотрела благоговейно на эту морскую игру и завидовала, что никогда в жизни не даст мне судьба этой радости.

Но добрая судьба пожалела бедную девочку. Долго томила ее на свете, однако желания ее не забыла. Устроила войну, революцию, перевернула все вверх дном и вот наконец нашла возможность — сует в руки косую щетку и гонит на палубу.

Наконец-то! Спасибо, милая!

— А скажите, — обращаюсь я к Смольянинову, — у них есть такая косая щетка? И воду будут лить из шланга?

—   Как? — удивляется Смольянинов. — Вы согласны мыть палубу?

—   Ну конечно! Ради бога, только не передумайте. Бежим скорее…

— Да вы хоть переоденьтесь.

Переодеваться-то было не во что.

Вообще на «Шилке» носили то, что не жалко, сохраняя платье для берега, так как знали, что купить уже будет негде. Поэтому носили то, в чем в ближайшие дни никакой надобности не предвиделось: какие-то пестрые шали, бальные платья, атласные туфли.

На мне были серебряные башмаки… Все равно в них по городу не пойдешь квартиру искать…

Поднялись наверх.

Смольянинов пошел, распорядился. Юнга притащил щетку, притянул шланг. Брызнула веселая вода на серебряные башмаки.

—  Да вы только так… для виду, — шептал мне Смольянинов. — Только несколько минут.

—  Гэп-гэп, — приговаривала я.

Юнга смотрел с испугом и состраданием.

—  Разрешите мне вас заменить!

—  Гэп-гэп, — отвечала я. — Каждому свое. Вы, наверное, грузили уголь, а я должна мыть палубу. Да-с. Каждому свое, молодой человек. Работаю и горжусь приносимой пользой.

—  Да вы устанете! — сказал еще кто-то. — Позвольте, я за вас.

«Завидуют, подлые души!» — думала я, вспоминая мои далекие мечты. Еще бы, каждому хочется.

— Надежда Александровна! Вы и в самом деле переутомились, — говорит Смольянинов. — Теперь будет работать другая смена.

И прибавил вполголоса:

— Очень уж вы скверно моете.

Скверно? А я думала, что именно так, как матросик моего далекого детства.

— И потом, уж очень у вас довольное лицо, — шепчет Смольянинов. — Могут подумать, что это не работа, а игра.

Пришлось отдать щетку.

Обиженная, пошла вниз. Проходя мимо группы из трех незнакомых дам, услышала свое имя.

— Да, да, она, говорят, едет на нашем пароходе.

—   Да что вы!

—  Я вам говорю — Тэффи едет. Ну конечно, не так, как мы с вами: отдельная каюта, отдельный стол, и работать не желает.

Я грустно покачала головой.

—  Ах, как вы несправедливы! — сказала я с укором. — Я собственными глазами только что видела, как она моет палубу.

—  Ее заставили мыть палубу? — воскликнула одна из дам. — Ну, это уж чересчур!

—  И вы видели ее?

—  Видела, видела.

—  Ну и что? Как?

—  Такая длинная, истощенная, цыганского типа, в красных сапогах.

—   Да что вы!

—  А нам никто ничего и не сказал!

—  Это же, наверно, очень тяжелая работа?

—  Ну, еще бы, — отвечала я. — Это вам не рыбу ножичком гладить.

—  Так зачем же она так?

—  Хочет показать пример другим.

—  И никто нам ни слова не сказал!

—  А скажите, когда она еще будет мыть? Мы хотим посмотреть.

—  Не знаю. Говорят, на завтра она записалась в кочегарку. Впрочем, может быть, это вранье.

—  Ну, это уже было бы совсем чересчур, — пожалела меня одна из дам.

—  Ну что ж, — успокоила ее другая. — Писатель должен многое испытать. Максим Горький в молодости нарочно пошел в булочники.

—  Так ведь он в молодости-то еще не был писателем, — заметила собеседница.

—  Ну, значит, чувствовал, что будет. Иначе зачем бы ему было идти в булочники?

Поздно вечером, когда я сидела одна в нашей каюте-ванной, кто-то тихо постучал в дверь.

—  Можно?

—  Можно.

Вошел неизвестный мне человек в военной форме. Окинул взглядом каюту.

—   Вы одна? Вот и отлично.

И, обернувшись, позвал:

—   Войдите, господа. Посторонних нет.

Вошли три-четыре человека. Между ними инженер О.

—  В чем же дело? — спросил О. — О чем вы хотели говорить?

—  Дело очень важно, — зашептал тот, который вошел первым, — нас обманывают. Нам говорят, что мы идем в Севастополь, а между тем капитан держит курс на Румынию. Там он выдаст нас большевикам.

—  Что за бред? Почему в Румынии большевики?

—  Бред ли это — вы узнаете слишком поздно. Во всяком случае, «Шилка» держит курс на Румынию.

Нам остается сделать одно: сегодня же ночью идти к капитану, уличить его и передать командование лейтенанту Ф. Этому человеку мы можем верить.

Я его хорошо знаю, и, кроме того, он родственник одного очень известного общественного деятеля.

Итак, решайте немедленно.

Все молчали.

—  Знаете что, господа, — сказала я. — Все это не проверено и очень неясно. И почему нельзя днем спросить попросту у капитана, отчего мы не держим курс на Севастополь? А врываться к нему ночью — ведь это прямой бунт.

—  Ах, вот вы как! — сказал коновод и зловеще замолчал.

В полутемной каютке шепчемся, как черные заговорщики. Над головами громыхает рулевая цепь: это предатель маленький капитан заворачивает к Румынии. Прямо страничка из авантюрного романа.

— Да, — согласился инженер О. — Мы лучше завтра расспросим.

И коновод неожиданно согласился:

— Да, пожалуй. Может быть, так даже будет лучше.

Утром О. сказал мне, что говорил с капитаном, и тот очень охотно и просто объяснил, что держал такой курс потому, что надо было обойти минные поля.

Вот удивился бы бедный капитан, если бы мы вползли к нему ночью с кинжалами в зубах…

Я видела потом лейтенанта Ф. Унылый длинный неврастеник, он, кажется, даже и не знал, что его собирались провозгласить диктатором. А может быть, и знал… Он в Севастополе оставил «Шилку».