Ильяс Эфендиев - Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) Страница 27

Ближе к вечеру мама тихонько позвала Фирузу, наложила большую миску плова, оставшегося от обеда, и протянула ей.

- Возьми. Поедите с братом.

Фируза накрыла миску концом платка и унесла.

Шел дождь, мама меня никуда не выпускала, я стоял у двери и не отрывал глаз от кибитки Караджи. Когда начало темнеть, я увидел, как он, оглядываясь но сторонам, воровато проскользнул к себе. Все остальные дни, что мы оставались на эйлаге, мама всякий раз откладывала часть обеда, и Фируза тайком уносила миску домой.

Когда из очередной поездки вернулся дедушка Байрам, к нему сразу бросились с рассказом о побеге Кызъетер.

- Байрам! - взывала к нему бабушка Сакнна. - Сын мой! Тебя все знают, все уважают! От тебя не станут укрывать беглецов. Найди эту стерву! Накажи ее, покрывшую нас позором!...

- Втоптала наши папахи в грязь! - мрачно сказал дядя Айваз.

А дедушка Байрам не сказал ничего. Зажег папиросу, набросил на плечи бурку и вышел.

ЛЕГЕНДА О КЫЗЪЕТЕР,

РАССКАЗАННАЯ СТАРЫМ МОХНЕТОМ

- Шесть дочерей принесла жена Гюльмалы Делисаю... - старый Мохнет глубоко затянулся, помолчал... Я не отрывал взгляда от старика - на моих глазах рождалась новая сказка. - Когда родилась седьмая девочка, Гюльмалы до полусмерти избил жену и строго-настрого приказал: чтоб не вздумала больше рожать девочек. А потому эту седьмую дочку так и назвали: Кызъетер "хватит девочек".

Но хоть и нежеланной пришла в наш мир Кызъетер, а стала истинным его украшением: хорошела она год от года, а как вошла в пору да заневестилась, люди только диву давались. Луне могла сказать: "Не всходи, я светить буду!", солнцу могла сказать: "Не взбирайся на небосвод, сама мир светом озарю!".

Встретят ее старухи, ворчат: "Опять, паршивка, маком щеки натерла!..."

А ока ничего и не терла, сами горят, как маков цвет... А уж статью удалась Кызъетер - ну, будто молодой кипарис. Идет к роднику с кувшином на спине, точно лань ступает...

Сваты сменяли один другого, а мать все не решалась отдать свое сокровище: "Моей дочери ханскнй сын под стать!" Гюльмалы хорошенько проучил жену палкой: "Не видишь, дура, девка вызрела - дальше некуда?'" - и велел обручить дочку со своим племянником. И стали сваты возить Гюльмалы подношения. Пшеничной муки - вьюк верблюжий, рису - такой же вьюк, семь баранов пригнали во двор... Обручили девушку с двоюродным братом, а вскоре народ подался на эйлаг, а жених Кызъетер остался - урожай собирать, невесте своей дал слово: "Кончится первый обмолот, приеду, платок тебе привезу и парчи, на платье". Ждала, ждала его Кызъетер на цветущем эйлаге, только не приехал ее суженый. И послала она ему письмо. А ашуги ее слова на музыку положили.

Где же ты, нареченный мой?

Лето мимо прошло, не приехал ты.

Сколько мучалась я, - не приехал ты.

Вот и осень идет, не приехал ты!...

Я любила тебя, я ждала тебя,

Я себя для тебя лелеяла.

Я рабой твоей возмечтала быть,

Но бессовестный, не приехал ты!...3

Осенью, как вернулись в долину, узнала Кызъетер, что забыл ее нареченный, другую полюбил дочку мельника. И решила она, оскорбленная, что найдет жениха лучше этого - отомстит своему изменщику.

Не прошло месяца, сбежала она с сыном Сакины из Курдобы Алмамедом внуком Кербалаи Ибихана.

Свадьбу играли три дня и три ночи, тридцать баранов, семь телят прирезали... Вся округа собралась на свадьбу Кызъетер. Но жених ее, обрученный, не смирился с таким поношением, глубоко затаил обиду.

"Пусть он внук Кербалаи Ибихана! Я правнук Гасана Одноухого!".

Не много лет прошло, свела их судьба на узкой дорожке. Правнук Гасана Одноухого проворней оказался, всадил в Алмамеда три пули подряд. Только в скором времени и сам получил три пули - сразил его сын повитухи, принимавшей когда-то Алмамеда. Собрались аксакалы, судили, рядили, уговорили кровников замириться. Замириться-то замирились, только злобу куда денешь?... Стали бедную Кызъетер ругать, попрекать, со света оживать: "Из-за бешеной сучки два таких молодца головы свои сложили!..." Свекровь Сакина видеть ее не хочет, деверь Айваз слова доброго не скажет... Но только Кызъетер все нипочем: родня ее хулит да клянет, а она цветет, как маков цвет - полыхают огнем щеки алые, да и вся она как огнем горит, а идет, под ней земля ковром стелется. Увидел ее раз чабан Махмуд, влюбился в нее без памяти. Спать не спит, есть не ест, только о ней и думает... Как-то шла она с родника, видит: замер тот, стоит на скале и глаз с нее не сводит, а сам красавец красавцем. Не раз примечала Кызъетер его пылкий взгляд, и приостановила она подруг: чего ему, дескать, надобно?...

А чабан огляделся по сторонам, подошел и заговорил жарким шепотом:

- Моя милая, ненаглядная, люблю тебя больше жизни. Пойдешь за меня, красавица?

Кызъетер засмеялась ему в глаза:

- Сдурел парень! Совсем заврался!

- Да не вру я! Люблю тебя! Больше жизни люблю!

- Да ты ж вон какой: молодой, красивый, а у меня трое мал мала меньше. На что я тебе такая?

- Да будь у тебя хоть девятеро! Одна ты мне нужна! - Сказал, да и снял у нее с плеча кувшин с водой и поставил на землю. И в глаза поглядел ей пристально.

- Ну и наглости у тебя! - Кызъетер головой качает, а у самой огонь побежал по всем жилочкам...

А тот за руки ее хвать, к себе тянет...

- Ты что? Увидят!...

А кому видеть, кругом ни души... Оглянулась она по сторонам - нет никого, прижалась к парню да так и впилась в него жаркими губами - третий год безмужняя ходила.

С того дня и повелись у них тайные встречи. Не разбирая ни дня, ни ночи, сходились они в душистых лугах и предавались любовным утехам. Только рот у людей, что разверстый мешок, а глаз у народа - соколиный. Как ни таили они свою любовь, все обнаружилось. И пошли старухи вздыхать, бормотать: "Эта сука гульливая опять нас кровью зальет!..." А девушки, так те морщились: "Нашел, дурень, в кого влюбиться! Она, кляча старая, в матери ему годится!".

Сколько веревочке ни виться, а кончику быть. Вот как-то раз Айвазова жена зовет Кызъетер в сторонку, говорит, брось, мол, ты своего чабана: узнает деверь, на куски тебя изрежет.

И наутро, тайно встретив любимого, сказала ему Кызъетер такие стихи:

На горах - снега след,

На цветах - позора след,

Умираю, в сердце милого след,

Не достигла своих желаний я...

- Что это ты горюешь, Кызъетер? - спрашивает ее чабан Махмуд ласково.

- И не спрашивай, дорогой ты мой! Против нас пошла судьба-разлучница. Разлучит она нас с тобой!

- Ну, судьба только слабых осиливает!

- Что ты можешь одни против племени, против рода Корбалаи Ибнхана? Нет, милый мой, если можешь, увези меня, иначе нам с тобой и не свидеться!

- Твое слово - для меня закон! Как скажешь, так и будет!

Но тут вдруг Кызъетер взяло сомнение:

- А решился бы ты убежать со мной? Скажи мне правду!

- Куда камень ты бросишь - туда голову положу! Больше мне сказать тебе нечего!

Искупала она детишек своих, постирала одежонку, заштопала, напекла два лотка чуреков им... А ночью, как заснули они, поглядела она на них, поплакала и, вручив их аллаху, ушла из родной кибитки...

Днем беглецы в скалах прятались, ночью шли. Долго ли, коротко ли добрались до быстрого Аракса. Свиреп был в ту нору Хан-Аракс: высоко вздымал свои волны. Взяли они два пустых бурдюка, сунули в них одежду свою, надули их, привязали к поясу. Короче, перебрались через Аракс. Шли, шли, дошли до владений одного хана. Приходят к управителю. Он: что, мол, надо? Хотим хану послужить.

Сам хай был человек в годах, дома не жил, все больше охотой забавлялся. А жена его, молодая персиянин, блудлива была и мужем вертела, как хотела. Увидела она Махмуда, у нее слюнки потекли. И велела она управителю, чтобы женщину приставить коров доить, а парня во дворец прислуживать. Махмуд говорит, я прислуживать не обучен; я - пастух, только жена хана свое дело знает - ничего, говорит, научишься. И сама улыбается.

Приметила Кызъетер ту улыбочку, похолодела вся, но ни слова не молвила. А жена хана нарядила Махмуда, словно бекского сынка, и красив стал он в том наряде, как Юсиф Прекрасный, да и стать сразу другую обрел, и повадки, как у придворного...

... Жили они с Кызъетер в комнатушке, в той части дворца, что для слуг. Слугам, какие по хозяйству, в ханские покои и ходу нет, а Махмуд лишь в ханских покоях и находится. Только Кызъетер была гордая, ни разу не спросила, чем, мол, там ты при госпоже занимаешься?

Но приметила Кызъетер, что нет в любимом ее жара прежнего, не вьется он вокруг нее, затаила она это в себе и виду нисколько не показывала.

И вот как-то хан со свитой уехал на охоту, а Махмуд и говорит Кызъетер: я, мол, нынче ночевать не приду, во дворце останусь. "Зачем же так?" - спрашивает она. "У двери буду сторожить, где госпожа спит". - "Что ж это, кроме тебя во дворце слуг нету?" - "Да что ты пристала! Госпожа, может, никому так не доверяет, как мне!". - "Ну, раз доверяет, иди, сторожи!".

Сказала она так вроде тихо, спокойно, а сама вся дрожит, как листочек под ветром. Ночью нет ей, бедной, сна, встала она с одинокой своей постели, кругом вес спят, пробралась в покои ханские, к ханской опочивальне крадется. Только нет ее Махмуда настороже у двери. Отворила тихонько дверь - спит ее Махмуд сладким сном в обнимку с молодой персиянкой. Глядела, глядела она на спящих... Потом пришла в свою каморку, взяла Махмудов чабанский нож и вернулась в опочивальню ханскую. Сперва думала ханшу убить, да решила, нет, проснется он, помешает делу задуманному... И вонзила кинжал в грудь любимого. Открыл он свои глаза, сказать что-то хотел, да только простонал жалобно... А она кинжал вынула - да ханше по самую рукоятку в грудь! И пошла себе прочь из спальни... Видит, заперты ворота железные. Прислонила к ограде лестницу, перелезла наружу да сгинула. С той поры никто из людей ее не видывал...