Алексей Писемский - Тысяча душ Страница 27

– Будет, – проговорила она.

– Нет, ma tante, как угодно, весь, непременно весь, – возразил князь.

– Допейте, maman; иначе кофе вам повредит! – подтвердила Полина.

Генеральша нехотя допила.

– Ох, вы меня совсем залечите! – сказала она и в то же время медленно обратила глаза к лежавшим на столе конфетам.

– За то, что я тебя, дружок, послушалась, дай мне одну конфету из твоего подарка, – произнесла она кротко.

– Можно ли до обеда, maman, – заметила Полина.

– Ничего, ничего, это самые невинные, – разрешил князь и поднес генеральше вместо одной три конфеты.

Та начала их с большим удовольствием зубрить, а потом постепенно склонила голову и задремала.

– Ребенок, совершенный ребенок! – произнес князь шепотом.

М-lle Полина вздохнула.

– Совершенный ребенок! – повторил он и, пересев на довольно отдаленный стул, закурил сигару.

Полина села около него. Князь некоторое время смотрел на нее с заметным участием.

– Однако как вы, кузина, похудели! Боже мой, боже мой! – начал он тихо.

Полина грустно улыбнулась.

– Ты спроси, князь, – отвечала она полушепотом, – как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, – я и не знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке, где я человеческого лица не вижу; и теперь еще эта болезнь… ни дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы… и, наконец, эта отвратительная скупость – ей-богу, невыносимо, так что приходят иногда такие минуты, что я готова бог знает на что решиться.

Князь пожал плечами.

– Терпение и терпение. Всякое зло должно же когда-нибудь кончиться, а этому, кажется, недалек конец, – сказал он, указывая глазами на генеральшу.

– Терпение! Тебе хорошо говорить! Конечно, когда ты приезжаешь, я счастлива, но даже и наши отношения, как ты хочешь, они ужасны. Мне решительно надобно выйти замуж.

– А что же Москва? – спросил князь.

– Ничего. Я знала, что все пустяками кончится. Ей просто жаль мне приданого. Сначала на первое письмо она отвечала ему очень хорошо, а потом, когда тот намекнул насчет состояния, – боже мой! – вышла из себя, меня разбранила и написала ему какой только можешь ты себе вообразить дерзкий ответ.

– О! mon Dieu, mon Dieu, – проговорил князь, поднимая кверху глаза.

– У меня теперь гривенника на булавки нет, – продолжала Полина. – Что ж это такое? Пятьсот душ покойного отца – мои по закону. Я хотела с тобой, кузен, давно об этом посоветоваться: нельзя ли хоть по закону получить мне это состояние себе; оно мое?

В продолжение этого монолога князь нахмурился.

– Оно ваше, и по закону вы сейчас же могли бы его получить, – произнес он с ударением, – но вы вспомните, кузина, что выйдет страшная вражда, будет огласка – вы девушка, и явно идете против матери!

– Но если я выйду замуж, это будет очень натурально. Должна же я буду чем-нибудь жить с мужем?

Князь в знак согласия кивнул головой.

– Тогда, конечно, будет совсем другое дело, – начал он, – тогда у вас будет своя семья, отдельное существование; тогда хочешь или нет, а отдать должна; но, cher cousine[33], – продолжал он, пожав плечами, – надобно наперед выйти замуж, хоть бы даже убежать для этого пришлось: а за кого?.. Что прикажете в здешнем медвежьем закоулке делать? Я часто перебираю в голове здешних женихов, – нет и нет! Кто посолидней и получше, не хотят жениться, а остальная молодежь такая, что не только выйти замуж за кого-нибудь из них, и в дом принять неловко.

В ответ на это Полина вздохнула.

– Я предчувствую, – начала она, – что мне здесь придется задохнуться… Что, что я богата, дочь генерала, что у меня одних брильянтов на сто тысяч, – что из всего этого? Я несчастнее каждой дочери приказного здешнего; для тех хоть какие-нибудь удовольствия существуют…

При последних словах у Полины показались на глазах слезы.

– Господи, боже мой! – продолжала она. – Я не ищу в будущем муже моем ни богатства, ни знатности, ни чинов: был бы человек приличный и полюбил бы меня, чтоб я хоть сколько-нибудь нравилась ему…

В это время генеральша зевнула и полуоткрыла глаза.

– Полина, ты здесь? – сказала она.

– Здесь, maman, – отвечала Полина и, тотчас же встав, отошла от князя к столику, на котором лежали книги.

– Что ты делаешь? – спросила генеральша.

– Книги смотрю.

– Какие книги?

– Которые князь привез, – отвечала с досадою Полина.

– Какие книги он привез? – спросила старуха.

– Журналы, ma tante, журналы, – подхватил князь и потом, взявшись за лоб и как бы вспомнив что-то, обратился к Полине. – Кстати, тут вы найдете повесть или роман одного здешнего господина, смотрителя уездного училища. Я не читал сам, но по газетам видел – хвалят.

M-lle Полина начинала припоминать.

– Смотритель… – сказала она, прищуривая глаза, – он был, кажется, у нас?

– Был? – спросил князь.

– Да, был; но maman сухо его приняла, и он с тех пор не бывал.

– О чем вы говорите? – спросила опять старуха.

– О сочинениях, ma tante, о сочинениях, – отвечал князь и, опять взявшись за лоб, проговорил тихо и с улыбкой Полине: – Voila notre homme![34]. Займитесь, развлекитесь; молодой человек tres comme il faut!.[35]

Полина тоже усмехнулась.

– Именно готова, – отвечала она, – впрочем, он и тогда мне понравился: очень милый.

– Очень милый! – подтвердил князь.

– Обедать готово? – вмешалась старуха.

М-lle Полина пожала плечами.

– Мы недавно, maman, кофе пили.

– Рано, ma tante, очень рано; всего еще первый час, – подхватил князь, смотря на часы.

Старуха сделала недовольную мину и снова начала как бы дремать.

– Я сейчас заезжал к нему, и завтра, вероятно, он будет у меня, – произнес князь, обращаясь к Полине.

Та опять грустно, но улыбнулась.

II

Возвратившись домой из училища, Калинович сейчас заметил билет князя, который приняла у него приказничиха и заткнула его, как, видала она, это делается у богатых господ, за зеркало, а сама и говорить ничего не хотела постояльцу, потому что более полугода не кланялась даже с ним и не отказывала ему от квартиры только для Палагеи Евграфовны, не желая сделать ей неприятность. На оборотной стороне билетика рукою князя было написано: «Заезжал поблагодарить автора за доставленное мне удовольствие!» Прочитав фамилию и надпись, Калинович улыбнулся, и потом, подумав немного, сбросив с себя свой поношенный вицмундир, тщательно выбрился, напомадился, причесался и, надев черную фрачную пару, отправился сначала к Годневым. Настенька по обыкновению ждала его в зале у окна и по обыкновению очень ему обрадовалась, взяла его за руку и посадила около себя.

– Откуда ты сегодня такой нарядный? – сказала она.

– Ниоткуда, – отвечал Калинович и потом, помолчав, прибавил: – У меня сейчас нечаянный гость был.

– Кто такой? – спросила Настенька.

Вместо ответа Калинович подал ей билет князя. Настенька, прочитав фамилию и приписку, улыбнулась.

– Какая любезность! Только жалко, что не вовремя, – проговорила она.

– Почему же не вовремя? – спросил Калинович.

– Конечно, не вовремя! Когда напечатался твой роман, ты ни умнее стал, ни лучше: отчего же он прежде не делал тебе визитов и знать тебя не хотел?

– Напротив, он был всегда очень любезен со мной, и я всегда желал с ним сблизиться. Человек он очень умный…

Настенька сомнительно покачала головой.

– Не знаю, – прибавила она, – я видела его раза два; лицо совершенно как у иезуита. Не нравится он мне; должно быть, очень хитрый.

Калинович ничего не возражал и придал лицу своему такое выражение, которым как бы говорил: «Всякий может думать по-своему».

Между тем Петр Михайлыч тоже возвратился домой и переодевался в своем кабинете. Услышав голос Калиновича, он закричал:

– Калинович, вы здесь?

– Здесь, – отвечал тот.

– У вас гость был, князь заезжал к вам.

– Знаю, – отвечал Калинович.

– Что ж вы думаете сделать? – продолжал старик, входя. – Э! Да вот вы кстати и приоделись… Съездите к нему, сударь, сейчас же съездите! Подите-ка, как он вас до небес превозносит.

– Зачем же сейчас? – вмешалась Настенька. – Не успел он завернуть, как и бежать к нему на поклон. Какое благодеяние оказал… это смешно!

– Ужасно смешно! Много ты понимаешь! – перебил Петр Михайлыч. – Зачем ехать? – продолжал он. – А затем, что требует этого вежливость, да, кроме того, князь – человек случайный и может быть полезен Якову Васильичу.

– Чем же он может быть полезен Якову Васильичу? Вот это интересно; этого я точно не понимаю.

Петр Михайлыч рассердился.

– Нет, ты понимаешь, только в тебе это твоя гордость говорит! – вскрикнул он, стукнув по столу. – По-твоему, от всех людей надобно отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши! Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!.. – обратился он к Калиновичу.

– Я думаю съездить, – проговорил тот.