Совдетство 2. Пионерская ночь - Юрий Михайлович Поляков Страница 27

Лодка у деда Саная (та самая, с которой я прыгнул, чуть не утонув) старенькая, как и он сам, латаная-перелатаная, но еще на плаву. Каждое божье утро, выйдя на берег, можно увидеть это суденышко, застывшее на воде благодаря двум якорям – каменюкам, обмотанным веревками и брошенным на дно. Из-за борта едва выглядывает сутулая фигурка в шляпе с опавшими полями, а с кормы свисают две кривые удочки. Сидит старик неподвижно, и кажется, что в лодке не человек, а огородное пугало, помещенное туда из озорства. Но вдруг это «пугало» вскакивает, хватает лещину, дергает – и в воздухе вспыхивает сияние, точно из воды вытащили овальное зеркало, и оно сразу поймало солнечный зайчик! На самом деле, это попался на крючок лещ-горбач. Тимофеич и Жоржик с досадой переглядываются, так, будто проклятый сосед снял рыбину с их собственного кукана.

Но если бы только один дед Санай! Справа от нас частенько рыбачит другой конкурент. За глаза его зовут Чувашом, в лицо Харитонычем. Я сначала думал: Чуваш – это прозвище, вроде чудака, чувака или чулиды. Оказалось, национальность. У него большая голова, как у ребенка-рахита, широкое лицо с хитрым прищуром и усики, как у Чарли Чаплина. Сам он не здешний, в Селищах бывает наездами, а дом достался ему в наследство от жены, местной колхозницы. Харитоныч – настоящий рыбак, экипирован он не хуже, чем мушкетеры перед выступлением на Ла-Рошель. Во-первых, все снасти у него покупные и даже импортные: удилища складные, бамбуковые, в нейлоновых чехлах. Подсачник и садок капроновые, рогатки дюралевые, с винтами: можно удлинять их и укорачивать. Кроме удочек и донок, у соседа имеется японский спиннинг с катушкой и набор блесен в ящичке, а также – комплект пластмассовых мух, размером от комнатной приставучки до коровьего слепня. Но главное – у него есть настоящие болотные сапоги с отворотами, и он может удить, стоя глубоко в воде. Когда, треща импортной катушкой, Чуваш тащит блесну, отец и дед обреченно переглядываются, подозревая, что он, низкопоклонник, зацепил щуку или судака.

Однажды сосед показал нам искусственную наживку, тоже, кажется, японскую: тюбик – как из велосипедной аптечки, а нажмешь – оттуда вылезает красная завитушка, удивительно похожая на крупного мотыля.

– Понюхайте! – предложил Харитоныч.

– Вроде анисом отдает? – предположил Жоржик.

– Точно!

– Так и мы на манную кашу с анисовым маслом пробовали.

– Сравнил, Петрович, каша и червяк!

– Так червяк-то липовый!

– Рыба в таких тонкостях не разбирается. А японцы разбираются!

Оказалось, рыба не такая уж дура. В конце концов Чуваш бросил свои фокусы, вернулся к старому доброму червяку и таскал, стоя в воде по самое некуда, одного подлещика за другим, вызывая завистливые вздохи, особенно, если у нас в это время не клевало. Не понимаю! Что там, под водой, – стеклянная стена, что ли? Мой поплавок неподвижен, как гвоздь, вбитый в натертый паркет, а Харитоныч таскает на ту же наживку одного за другим… Загадка!

Но сегодня Чуваша рядом нет, у него отпуск кончился. Санай же сидит в лодке неподвижно, у него тоже не берет. Так бывает. У рыб вдруг пропадает аппетит, как у меня в первом классе, тогда мне прописали полынный отвар, горький и противный. У взрослых тоже случается – кусок не лезет в рот, если неприятности на работе или в личной жизни. А вот рыбы ничего не жрут, когда меняется погода. Их, если разобраться, можно понять. У бабушки Ани, к примеру, перед дождем мозжат колени и портится характер, который и в вёдро-то, как уверяет Лида, не мёд… Вообще, понятие «свекровь» произошло от слов «всю кровь», в том смысле, что она не успокоится, пока не выпьет у снохи всю кровь. Но это версия Башашкина, сам же он бабушку Маню, свою тещу, обожает…

7

Сегодня как раз не клюет. Скучно! Решив прогуляться по берегу, я оставил удочку на камне и спрыгнул на песок. Солнце поднялось уже высоко, припекает, и скоро настанет настоящая жара. По Волге в обе стороны вереницей тянутся корабли. Большие белые теплоходы, сияя золотыми названиями, рассекают воду, оставляя пенный след от винтов и распуская высокие волны, которые, приближаясь под косым углом к берегу, постепенно увеличиваются в размерах и обрушиваются на отмель, а иногда докатываются до глиняного обрыва, подмывая его. На песке от них остаются ажурные переплетающиеся абрисы. Это память о волне, но живет она несколько мгновений – до следующего наката. И только там, где берег пошире, след от самой дальнобойной волны остается надолго, пока и его не накроет нахлынувшей водой. С памятью о людях, видимо, происходит нечто подобное, подумал как-то я…

Иногда с палубы теплохода кричат и машут руками пассажиры, а я отвечаю, чувствуя в душе какое-то грустное недоумение: ведь я никогда не узнаю, как зовут человека, пославшего мне с палубы воздушный привет, кто он по профессии, с кем дружит, откуда и куда плывет. И он тоже никогда не узнает, что меня зовут Юра Полуяков, что я приехал из Москвы сюда, в родные места Жоржика, что уже прочитал «Трех мушкетеров» и мне ужасно жаль Миледи, которой отрубили голову на лодке посредине реки. Честное слово! Когда я дошел до слов: «Раздался свист меча и крик жертвы» – слезы хлынули у меня из глаз, хотя я понимал, что даже наш гуманный советский суд тоже приговорил бы ее к высшей мере. И еще обидно, что машут с борта не мне лично, а какому-то неведомому береговому лилипуту, чьего лица даже не разглядеть с теплохода – разве что через капитанский бинокль…

А вот шумных колесных пароходов, вроде «Эрнста Тельмана», на котором мы плыли в Кимры в первый раз, почти совсем не стало. Раньше, бывало, прошлепает такой мимо, а черный дым из трубы еще долго тянется следом. Несмотря на громкий ход и хлопанье лопастей, волны от «колесника» невысокие, почти как от кашинского катера. Зато «кометы» и «метеоры» на подводных крыльях, напоминающие огромных водомерок, снуют теперь буквально туда-сюда: в Углич, Рыбинск и назад – в Москву и Калинин. Волны от них расходятся странные, необычные, да и не волны это вовсе, а просто сначала вода отступает, обнажая мокрый песок и камни, а потом с тихим шипением ползет по берегу, как пролитый лимонад по скатерти.

На Волге много моторок. На деревянных лодках обычно стоит движок «Чайка», он слабенький, тарахтит, чихает и еле тащит – на веслах можно догнать. «Стрела» помощней, но без конца ломается и