Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб Страница 27

Когда она уходила, я испытывал и грусть, и облегчение. Больше всего меня огорчала мысль, что и ею владеет то же двойственное чувство. Клод целовала меня, бросала на меня сокрушенный взгляд и быстро уходила. Ее туфли на каблуках, удаляясь, издавали такой чудесный звук, что я заболевал от любви.

Мне исполнилось четыре года. Шла война. Я знал, что это плохо.

– Что ты хочешь на день рождения? – спросила Бабуля.

Я не имел ни малейшего представления, чего бы такого захотеть.

– Раз никаких мыслей у тебя нет, может, ты попозируешь на руках у мамы для лучшего портретиста Брюсселя? Он нарисует вас обоих, надо будет хорошо себя вести, это требует времени.

Из всей ее фразы я услышал только одно: “на руках у мамы”. И с восторгом согласился.

Клод отнеслась к предложению матери позировать без особого энтузиазма. Однако на этот раз не увиливала – художник, о котором шла речь, котировался в светских кругах.

В назначенный день мама явилась в роскошном платье с декольте из фальшиво-скромных кружев. Художник, господин Верстратен, смотрел на нее с таким восхищением, что я преисполнился гордости. Бабуля одела меня в черный бархатный костюм с большим белым кружевным воротником.

Господин Верстратен попросил Клод сесть в кресло и был покорен изяществом ее позы. Он знал, что меня тоже надо вписать в портрет, и, казалось, был этим удручен.

– Барышню можно посадить к вам на колени, пусть прислонится к подлокотнику, – предложил он.

– Это молодой человек, – сказала мама.

Такие мелочи художника нимало не интересовали; он расположил меня на матери, словно аксессуар, радуясь, что места я занимаю немного.

– Прошу вас, мадам, не могли бы вы приобнять ребенка? У вас такие красивые руки.

Легкое касание маминых рук приятно будоражило меня. Позирование длилось целую вечность, сеансы повторялись несколько раз, во второй половине дня. Чувствуя под собой угловатое тело матери, я неизменно перевозбуждался.

– Какой у вас послушный ребенок! – сказал художник, желая польстить Клод.

Она не стала говорить, что это не ее заслуга. Я впервые дал ей повод для гордости – мне сам черт был не брат.

Нам позволили взглянуть на картину, лишь когда она была закончена. Мы увидели великолепие, совсем на нас не похожее. Прежде чем посмотреть на полотно, я пытался понять по лицу матери, разрешается ли мне его хвалить. Вид у мамы был потрясенный: художник изобразил ее в любовном ожидании, убрал с лица жесткость, заменил ее внимательной нежностью. Женщина, царившая на картине, была герцогиней Германтской времен ее молодости, она принимала высокого гостя, держа на коленях, вместо породистой левретки, ангелочка неопределенного пола, хрупкого и мечтательного.

Господин Верстратен осведомился у матери, каково ее мнение, и она тут же нахмурилась:

– Это как будто не мы.

– Я писал то, что видел, мадам.

– И где вы увидели, что моему сыну семь-восемь лет?

На картине я в самом деле выглядел старше. Художник произнес нечто невероятное:

– Мне хотелось, чтобы этот портрет был неподвластен времени.

Можно было возразить, найти тысячу логичных доводов. Но мать лишь подвела итог:

– Что ж, очень эффектно. Мы вам признательны, месье.

Художник понял, что в его услугах больше не нуждаются, и удалился, унося целое состояние за свою работу.

Бабуля, войдя, воскликнула:

– Никогда не видела такого великолепного портрета!

– Ну-ну, мамми, ты преувеличиваешь.

– А ты что думаешь, Патрик?

Собрав все свое мужество, я решился перечить матери:

– Мне очень нравится, так красиво.

– Разумеется, – сказала Клод, – это в детском вкусе, все эти цвета peach and cream[17].

Я не понимал, что она говорит, но отрекаться не стал.

– Это твой подарок на день рождения, дорогой, – радовалась Бабуля. – Мы его повесим в твоей комнате.

– Верстратен над кроватью четырехлетнего ребенка? – оскорбилась Клод.

– Хочешь взять его себе? – спросила бабушка.

Кажется, только я заметил, насколько двусмыслен вопрос: речь шла о портрете или обо мне? Ответ из-за этого прозвучал убийственно:

– Я же сказала, что он мне не нравится!

Бабуля так никогда и не узнала, какое доставила мне утешение следующим своим замечанием, разрушившим неопределенность:

– Дорогая, хочу тебе напомнить, что он лучший портретист Брюсселя.

– Да хоть сам Грёз, имею я право сказать, что мне не нравится? Ладно, уже шесть часов вечера, меня ждут.

Она спешно поцеловала нас и убежала. Мы с Бабулей долго любовались произведением искусства, и наши сердца бились в унисон. Ни одна картина с