Ничего, кроме нас - Дуглас Кеннеди Страница 27

Когда я подошла, он поднял голову:

— Те же и восхитительная Элис.

— Кто же мной восхищается?

— Сама догадайся. — Сэм, чуть заметно улыбнувшись, вытащил из стопки перед собой одну из книг, вернулся к ее оглавлению и пролистал несколько страниц. — Не каждому дано быть Дон Жуаном.

Сказав это, он снова начал строчить в своем блокноте, поглядывая в разложенную перед ними книгу. Разговор окончен.

Я поняла намек и собралась отойти к буфетной стойке за кофе и кексом. Но не успела сделать и шага, как Сэм снова заговорил:

— Мы ищем четвертого человека в редколлегию. Первокурсников раньше никогда не брали. Но для тебя готовы сделать исключение, если тебе это интересно.

— Мне интересно, — улыбнулась я.

— Тогда бери. — Сэм протянул мне большой конверт из плотной желтой бумаги. — Новые поступления, как обычно, от начинающих авторов, талантливых, способных или вовсе бесталанных. Тем не менее мы же все живем надеждой, точно? Отбери из этого две худшие работы и две, с которыми можно попытаться что-то сделать.

— Что ты имеешь в виду?

— У тебя есть вкус и интуиция. Во всяком случае, я так думаю, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали и я не рассматривал бы тебя в качестве кандидата в редколлегию «Пера». Мне нужны короткие рецензии — несколько содержательных, умных абзацев по четырем текстам, которые ты отберешь. Хочу намекнуть, Диджей страшно бесится, когда люди не умеют писать. Я настроен менее критично, но глупость тоже не терплю. — Сэм постучал ногтем по лежащему передо мной конверту. — Можешь начинать. Рецензии мне нужны через три дня, не позже.

И он вернулся к своим книгам.

Оглядываясь в прошлое, я поражаюсь самой себе — до чего же мне тогда хотелось произвести впечатление на Диджея и Сэма. А также на профессора Хэнкока. Я погрузилась в изучение «Пуританской дилеммы» Эдмунда Моргана, исписав целый блокнот множеством наблюдений и вопросов, а на следующий день явилась на лекцию Хэнкока и еле дождалась, когда в конце можно будет поднять руку.

— Профессор, — сказала я. — Эдмунд Морган неоднократно указывает на то, что в колониальном Массачусетсе допускалось лишение гражданства для тех лиц, которые подвергали сомнению священные основы пуританской теократии. Можно ли рассматривать это как предвестник маккартизма?

— Выскочка, — прошептал кто-то позади меня.

Шепот неожиданно прозвучал очень отчетливо. Настолько, что профессор Хэнкок тоже его расслышал и сразу посмотрел на нарушительницу порядка — девицу явно с похмелья, с темными кругами вокруг глаз, в кремовом джемпере под горло в пятнах от сигаретного пепла и еще чего-то, похожего на высохшее пиво.

— Мисс Стернс, — обратился к ней профессор Хэнкок, — не могли бы вы громче повторить упрек, сделанный шепотом в адрес мисс Бернс?

Он знал мое имя!

Мисс Стернс заерзала, явно желая провалиться сквозь пол, тем более что на нее обратились взоры всех, кто присутствовал в аудитории.

— Я ничего такого не хотела, профессор, — пролепетала она, туша сигарету в маленькой жестяной пепельнице на своем столе, и сильно закашлялась.

— Отнюдь нет, вы хотели нанести оскорбление, мисс Стернс. И я снова прошу вас: повторить то, что вы прошептали в спину мисс Бернс.

Тишина. Профессор Хэнкок кривил губы. Я чувствовала, что такие как он терпеть не могут повышать голос и всячески избегают неприятных ситуаций. Но, как я поняла сейчас, он был наделен еще и обостренным чувством порядочности.

— Мисс Стернс, мы ждем…

Девица встала с видом побитой собаки. Схватила сумку и стала пробираться к выходу. Но на полпути Хэнкок остановил ее.

— Если сейчас вы выйдете в эту дверь, — сказал он, — я буду вынужден сообщить декану о том, что вы позволили себе оскорбительное высказывание в адрес другой студентки. Выбор за вами.

Стернс остановилась как вкопанная.

— Я назвала ее лизоблюдкой, — буркнула она, стоя лицом к двери. — Извините. Всё?

— Вернитесь на свое место, пожалуйста, — велел ей Хэнкок. — Но прежде объясните нам, чем было вызвано подобное высказывание.

В ответ Стернс, шумно всхлипывая, выскочила за дверь.

Хэнкок стоял за кафедрой, олицетворяя полную безмятежность. Только когда рослый парень встал и закрыл дверь, Хэнкок заговорил снова:

— Спасибо, мистер О’ Салливан. — Он смолк и обвел нас всех взглядом. — Для тех из вас, кто недавно посещает мои занятия, хочу сказать: я не потерплю никакой враждебности или словесной агрессии по отношению к любому из ваших сокурсников. А особенно к тому, кто дал себе труд вдумчиво прочитать один из заданных текстов. Вас не затруднит еще раз повторить свой вопрос, мисс Бернс?

А когда я заколебалась, мистер О’Салливан не поленился повернуться и помахать мне, давая понять, чтобы я не робела, а еще раз задала свой чертов вопрос. Так я и поступила, неуверенным голосом заговорив снова:

— Эдмунд Морган неоднократно указывает на то, что в колониальном Массачусетсе можно было лишать гражданства на основании проявленного сомнения в силе пуританской теократии. Можно ли это рассматривать как предвестник маккартизма?

— Роберт, — спросил Хэнкок, — можешь ли ты ответить на вопрос Элис?

Он и имя мое знал!

Роберт О’Салливан на мгновение задумался и ответил, что в стремлении изгнать или покарать инакомыслящих, несомненно, угадываются некоторые черты «охоты на ведьм» в эпоху Маккарти.

Затем Хэнкок двадцать минут рассказывал о неразрешенной загадке пуританской Америки, связанной со стремлением угодить Богу, при том что это представлялось недостижимым, ведь, согласно теологической иерархии колонии, смертный человек считался пребывающим в состоянии падшей благодати и, по сути, неисправимым грешником. Я сразу подумала о своем отце и его весьма католическом убеждении, что мы все облажались, а больше всех он сам (не то чтобы он когда-либо признавался в этом вслух, но я знала, как часто он ругал себя из-за этого). Вот и мой брат Адам тоже безропотно согласился с мыслью о том, что ему никогда не достичь высокой планки, установленной для него жизнью. Да и Питеру вечно казалось, что кто-то оценивает каждый его шаг. А мама, которая, не скрывая, высказывала свое мнение о нас… уж не пыталась ли она таким образом подавить собственное ощущение, что и она тоже неудачница в этой американской игре в жизнь?

Лекции Хэнкока поражали и радовали, казалось бы, рядовое занятие могло пробудить множество мыслей о реалиях моей собственной жизни, и оказалось, что я умею независимо мыслить — независимо от всего, что случилось в моем прошлом, как бы глубоко я ни была в этом укоренена. И что тот здоровяк, которого я, обгоняя по дороге в аудиторию, несправедливо зачислила в болваны, оказался неглупым и чутким