И даже небо было нашим - Паоло Джордано Страница 27

вправо от меня. Я не сразу понял, что скрывалось за изумрудной стеной тростника. Но чуть погодя увидел, как вы выходите из этого маленького леса, идете не рядом, а на некотором расстоянии друг от друга, так же осторожно, как раньше, когда я видел вас из окна, но лица были другими: в них читались смущение, усталость и возросшее доверие друг к другу, как будто вы только что вдвоем совершили заплыв в открытое море. Прежде чем вы успели меня заметить, я спрятался за ствол оливы.

В последующие часы мы с Чезаре старались избегать друг друга, а когда все же встречались, отводили взгляд. Кругом царило предательство: ты и Берн, Чезаре, спрятавшийся в тростнике, Никола, увлеченный своей новой жизнью в Бари. И, что хуже всего, для меня в этой истории места не было.

За ужином Чезаре прочел молитву длиннее обычной. Он держал Флориану за руку и то и дело щурился, причем так сильно, что, когда открывал глаза, на висках проступали белые жилки. После молитвы он достал из кармана сложенный лист бумаги.

– Хотел прочитать вам этот отрывок. Давно не вспоминал о нем, а сегодня вспомнил.

Действительно ли он, перед тем как начать, бросил быстрый взгляд на меня или мне это почудилось?

– «Даже и сам Отец не бесстрастен. Когда мы молимся ему, он испытывает жалость и сочувствие, не вовсе чужд они страсти любовной, бывают у него порывы нежности, которые его царственное величие, казалось бы, должно воспрещать ему».

Затем он несколько секунд простоял перед нами, молча и словно бы в нерешительности.

– Порывы нежности, которые у нас бывают… – добавил он. – У всех нас. Без исключения. Порой мы не в силах сопротивляться им. Например, летом… Жара способна искажать наши чувства, порой кажется, будто она вот-вот расплавит тебя. Нам хочется подражать Иисусу, но…

Опять он запнулся. Казалось, сейчас он был растерян еще больше.

– Уже поздно. Давайте есть.

И сел за стол, забыв перекреститься. Это случилось с ним в первый и единственный раз.

Я знал, что Чезаре выбрал эту цитату специально для меня. Иначе он, как обычно, произнес бы ее на латыни; но тут он, видно, боялся, что я поленюсь искать перевод. Ему хотелось, чтобы я воспринял сказанное ясно и недвусмысленно. Была ли это попытка оправдаться? Или просьба о прощении? Он даже не представлял себе, что я целиком на его стороне. Другие, возможно, любили его потому, что считали непогрешимым, а я вот нет. Я любил его за то, что он взял меня к себе.

Позднее, в Скало, я отошел за фургон и выпил натощак. Меня вырвало желудочным соком и немного кровью. Не помню, как мы вернулись домой, помню только, что, когда я оказался в комнате, Берн подошел к кровати, положил мне руку на лоб и спросил, не хочу ли я лимонного сока, а я сказал, чтобы он оставил меня в покое.

На следующее утро Чезаре, сидевший на скамье под лиственницей, поманил меня к себе. Он сидел с выражением лица, какое мы видели у него в лучшие дни. На нем была туника. Он хлопнул ладонью по свободному месту на скамье рядом с ним.

– Я встал сегодня очень рано, – начал он, – еще не рассвело, думаю, это было вскоре после того, как вы вернулись. Я зашел в комнату Николы, потом к тебе с Берном – давно я не делал этого. Посмотрел на вас, спящих. Это такое чудо – спящая невинность. А вы – по-прежнему воплощение невинности, хоть сами уже такими себя не считаете. Да, вы по-прежнему невинны, хоть у вас на щеках уже пробивается борода.

(Что касается меня, то настоящей бороды у меня тогда еще не было. Только пушок, который видно, если стоишь против света, – как у девчонок.)

– Я вспомнил, как мы с Флорианой приехали за тобой. Я сказал ей тогда: этого мальчика ждет необыкновенное будущее.

Он погладил нижнюю часть туники и сжал ее край между коленями. Во время бесед под лиственницей нам, мальчикам, полагалось говорить, только если к нам обращались взрослые; поэтому я молчал.

– Это было словно вчера. Сколько лет прошло?

– Восемь.

– Господи, восемь лет! А через несколько дней ты станешь совершеннолетним, то есть по всем параметрам, принятым в нашем обществе, станешь мужчиной. Но мы, кажется, уже говорили об этом.

– Да.

– Ну вот, Томмазо, значит, ты знаешь, что пора выбрать свой путь, найти свою дорогу в жизни.

(Я почувствовал, что все тело у меня обмякло от страха. Раньше я надеялся, что смогу остаться у них, пока не окончу школу, не получу аттестат.)

Чезаре обнял меня за плечи.

– Конечно, это был бы лишь один из вариантов. В случае, если бы я остался вашим – и, в частности, твоим – опекуном. Но ведь вас привлекает государственное образование, верно? Не беспокойся, ваше желание мне понятно. Понятно оно и Господу, возможно, именно он заронил его в ваши души, ибо у него насчет вас есть свои планы. А кто мы такие, чтобы противиться ему? Вообще-то в твои годы я готовился к первому далекому путешествию – на Кавказ. В кармане у меня не было ни гроша, поэтому я поехал автостопом.

Чезаре изогнул спину. Долго сидеть на этой скамейке было очень неудобно, думаю, отчасти поэтому он усадил меня сюда. Впрочем, он всегда говорил: дискомфорт заставляет мышцы работать.

– Теперь, когда ты, как совершеннолетний, пойдешь в настоящую школу, тебе нет больше смысла здесь оставаться. Я поговорил с одним моим другом, точнее сказать знакомым, у него свое дело в Массафре. Место, на мой вкус, чересчур шикарное, но очаровательное.

– До Массафры час езды на автобусе.

– Боишься, что в такой дали нет школы? Ошибаешься! – с улыбкой сказал Чезаре. И вдруг стал серьезным. Мне показалось, я снова вижу то выражение, которое вчера промелькнуло на его лице за долю секунды до того, как он резко повернул и пустился бегом.

– Ну, вот мы и договорились. Можешь перебраться туда на будущей неделе. Тебя там ждет радушный прием, к тому же мой знакомый клятвенно обещал, что работа не будет тяжелой. Днем ты будешь зарабатывать кое-какие деньги, а вечером посещать занятия в городе.

– А Флориана в курсе? – спросил я. Она могла бы уговорить его отсрочить мой отъезд хоть на сколько-нибудь.

– Конечно! Массафра – ее идея. Мне это почему-то и в голову не пришло.

– А остальные? – тихо спросил я.

– Мы им скажем позже. Если хочешь, скажем вместе. А теперь дай мне руку.

Я бессильно раскрыл ладонь, он взял мою руку и сжал в своей.