Вячеслав Шишков - Тайга Страница 28

- Эй, выходи-ко ты... Эй, Устин?!

- Вылазь!..

- А-а-а... Деревню поджигать?!

Вышел к ним Устин твердо. Остановился на крылечке, одернув рубаху, ворот оправил, боднул головой и строго кашлянул.

- Ты... ты... тьфу!.. Кабы деревня-то пластать-тать-тать... Старый ты черт!.. - все враз орут пьяными глотками. Много мужиков.

Устин силится перекричать толпу, но голос его тонет в общем реве.

- Тащи его за бороду... Дуй его!..

- А-а-а? Жечь?!

Устин вскидывает вверх руки, и над толпой взвивается его резкий голос.

Мужики, постепенно смолкая, плотней стали облегать крыльцо, тяжело сопя и грозя глазами.

- Ах вы непутевые... - начал Устин, и не понять было: улыбка ль по его лицу скользит, или он собирается заплакать. - Вы чего ж это, робяты, надумали, а? Куда бузуев дели, где они, а?! - весь дергаясь, выкрикивал Устин, притопывая враз обеими ногами и встряхивая головой, будто собираясь клюнуть стоявшего перед ним Обабка. - За винище руки кровью замарали... Тьфу!.. А бог-то где у вас? А? Правда-то?

- Мы их в волость...

- В волость?.. Эй, Окентий! - окликнул Устин Кешку. - Ты чего молчишь? Где бузуи?..

- Я ни при чем... - бормотал Кешка, то нахлобучивая, то приподымая картуз, - как мир... его дело...

- Они нам поперек горла стали... - оживились мужики. - Они пакостники, они парня ножом, они коров перерезали... Они...

- Врете!.. - вдруг вынырнула из толпы Варька. - А вот кто коров-то кончил... вот!.. - ткнула пальцем на Сеньку. - Чего бельмы-то пялишь?! Признавайся!

Тот, растопырив руки и весь пригнувшись к земле, коршуном к Варьке кинулся. Та в часовню.

- Бей! На, бей, живорез!..

- Куда прешь? Не видишь?! - сбросив с крыльца Сеньку Козыря, взмахнул грузным кулаком каморщик Кешка.

- Ведут, ведут... Эвона!.. - удивленно и громко заорали сзади.

И всей деревней побежали за околицу, навстречу показавшейся толпе.

Только дед Устин кой с кем остался и с высокого крыльца часовни, прищурив глаза, всматривался вдаль.

Наступил вечер.

XXX

Тихо плетется в гору рыжая кобылка, надсадисто: в телеге трое. Невеселы идут по бокам телеги люди.

- Образумься, Аннушка... Дитятко... - говорит осунувшийся Пров.

- Подай мне Андрюшу, - тихо вскрикивает прикрученная к телеге Анна.

- Я здесь, Анна... С тобой...

- Уйди!..

Андрей-политик, путаясь в армяке Прова, идет возле Анны и гладит ей волосы. Но та мотает головой и самое обидное слово силится крикнуть, но слово это забыто.

Возле Анны, поджав руками живот, сидит Антон. Выражение лица детское, удивленное: глаза целуют каждого и каждого благодарят.

Ванька Свистопляс, причмокивая, правит лошадью. Запухшая нога его вытянута вдоль телеги, а левая рука нет-нет да и пощупает больное ухо. Он, как волк, исподлобья озирается на Крысана, глаза бегают и боязливо ширятся на показавшуюся из деревни толпу.

- Анна... - уж который раз подавленным голосом начинает Андрей. Иссиня-бледное лицо его подергивается, на правом виске прыгает живчик, упорный взгляд прикован к Анне. В его глазах появилось что-то новое, пугающее. Когда он переводит их на Прова, тот отворачивается, шумно вздыхает и никнет головой.

Братаны Власовы тоже здесь. Только бывшего каторжника Науменко нет убежал, и нет Тюли с Лехманом.

Но Крысан, как наяву, видит старого бродягу. На Анну взгляд направит - не Анна: Лехман лежит и хрипло кричит несуразное; взглянет на Антона Лехман сидит раскачиваясь; зажмурится - вновь Лехмана видит, его мертвые глаза, его раскрытый беззубый рот, его простреленную залитую кровью грудь.

И уж нет в Крысане злобы, не ходят за щеками желваки, глаза погасли, пересохший рот открыт. Он весь обвис, осел, покривился, еле ноги тащит, вздымая пыль.

- Плохо вам будет, - говорит Андрей.

- А ты как-нибудь, Андрей Митрич... тово... заступись... - просят мужики, - знамо, спьяну...

- Спьяну? Не в этом дело...

И мужики опять идут молча и тяжело сопят.

До деревни с версту осталось. Как спустились с горки, скрылась приближающаяся толпа, в зеленых потонула кустах.

- Тятенька, где ты? - тихо зовет Анна. - Развяжи меня, тятенька...

Но Пров едва понимает, что говорит дочь. Он вопросительно смотрит на мужиков, с ними взором советуется:

- Да, до-о-ченька, да потерпи...

А сам о надвигающейся и уже нависшей туче думает. Не о Лехмане, брошенном в тайге, не о пьяной сходке мужиков, не о зарезанных своих коровах, не о тюрьме, не о каторге - о жизни своей думает Пров: рехнулась дочь ума, кончилась и его, Прова, жизнь. Пропадай пропадом все: и Матрена, и хозяйство, и хромой сивый мерин, и деревня, и тайга, и белый свет, в могилу бы скорей, в домовину бы скорей, под крест лечь...

- Тятенька...

Пров не слышит: высокой стеной скорбь его окружила, как ночь среди бела дня окутала. Но где-то огонек дрожит: может, оклемается, может, придет в себя Анна. А эти двое - пусть живут, мир бродяг приютит, пусть только помалкивают, а старика того убиенного погребению всей деревней предадут, - что ж, дело божье, суд божий. Мир смолчит, сору не вынесет: друг за дружку ответ держать будут, порука круговая. Андрея можно упросить, поклониться ему: годова у него не мужиковская, научит...

- Ну, ну... - вслух роняет Пров и уже веселей поглядывает на кудрявую возле часовни рощу.

По дороге от деревни мужик скачет. По дороге от деревни впереди всех Матрена бежит, за ней ребята, за ними толпа с горы спускается.

XXXI

Подвыпившая Даша в ногах валялась у Устина:

- Дедушка ты мой светлый... Ослобони мою душеньку... С панталыку я сшиблась, дедушка...

- Никто, как бог...

А уж толпа вливалась в деревню. Все, кто оставался с Устином, поспешили навстречу.

Даша ничего не видела, кроме добрых глаз Устина.

- Судите меня, люди добрые... я, потаскуха, с Бородулиным жила... Солдатка я... воровка я... - она громко сморкалась, утирала слезы и, ползая, хваталась за Устиновы босые ноги. Устин приседал, удерживая равновесие, и, весь нахохлившись, скрипел своим стариковским, с огоньком, голосом:

- Совесть, мать, забыла... Бесстыжая ты...

- У Бородулина деньги я украла... А не бузуи... Ох, светы мои...

Устин гневно всплеснул руками:

- Ведь ты... Черт ты... Ведь бузуев-то... Ах ты ведьма!..

- Хорошень меня... Задави... Убей...

Вдруг, испугав Устина, Даша взвизгнула и бросилась к подъехавшей телеге:

- Аннушка! Девонька!..

- Тпру! - пробасил Обабок. - Приехали...

- Молись, ребята, богу, - выдвигаясь из вновь выросшей толпы, проговорил какой-то старик.

- Чего - богу... Айда домой, - сказал Пров. - Понужай, Матрен, кобылу-то.

- Стойте! - крикнул Устин с крыльца часовни и сердито одернул рубаху.

А тем временем Анну сняли с телеги, напоили холодной водой. Она всем улыбалась и что-то говорила торопливым, не своим голосом, проглатывая слова.

К дому повели ее.

- Стой, Пров! Вернись!..

- Я чичас приду, Устин... Ишь, дочерь-то...

- Стой ты... До-о-о-черь... А где еще двое, где они?.. - и Устин мотнул рукой на Антона с Ванькой.

Даша к Устину, к Прову, к Андрею лезла, что-то выкрикивала и голосила, но ее оттирала толпа.

- Куда старика дели? Где еще молодой, толсторожий?..

Толпа молчала.

Цыган сказал:

- Одного только кончили... Старика...

- Та-а-ак... - протянул Устин.

- А другой, однако, убег... Толсторожий-то... - закончил Цыган и нырнул в народ.

Толпа перешептывается и угрюмо гудит.

- Так, молодцы, так... - затихая, говорит Устин, вкладывает руки в рукава и опускает низко голову.

- Значит, убили?! - вскидывая вдруг голову, резко сечет толпу.

Толпа мнется, ежится. Мужики переглядываются, переступают с ноги на ногу, растерянно покашливая и поправляя шапки.

- Хороши молодчики... Ловко... Ай да Пров Михалыч... Ай да староста...

Пров трясущимися руками прицепляет на грудь медную бляху и, кланяясь Устину, и Андрею-политику, и бродягам, и всей толпе, тихо говорит:

- Бог попустил... Терпенья нашего не стало... - Голос дрожит, брови высоко взлетели.

В толпе закричали:

- Он не своей волей... Мир так порешил...

- Согласья... Мир... Мир...

- Значит, собча...

- Эфто верно, что...

Пров перевел глаза на толпу и враз почувствовал в ней родное и кровное. Он часто замигал, передернул могучими плечами, загреб в горсть бороду и вдруг повалился перед Андреем на колени:

- Мы - люди темные... Мы - люди забытые... Обернитесь, батюшки, на нас... Отцы родные.

Толпа недовольно зашумела. Ей непонятно было, что долгобородый могутной Пров, староста, упрашивает какого-то бродяжку, человека никудышного.

Там, в тайге, Андрей все поведал Прову, всю душу открыл. Коротко сказал Андрей, но слова его в самое сердце Прова пали.

И потому Пров, плача, шепчет:

- Обернитесь на нас, батюшки... Защитите.

У Андрея зарябило в глазах. Он пытался приподнять с земли Прова, но тот тряс головой и, крепко сжав на груди руки, не переставая твердил:

- Кланяйся, мир хрещеный... Все кланяйтесь... И бродягам кланяйтесь...

- Стой! - кричит властно Устин. - Слушай...