Петр Краснов - Ложь Страница 28

Погребали без священника. Часто крестился Акантов, плакала Наталья Петровна, недвижно, опустив глаза, стояла Татуша.

Могильщики быстро набрасывали землю на гроб. Все было кончено, Акантов шептал на ухо дочери:

– Это ужасно… Не дают покойнику покоя. Через три года его выкопают…

– Зачем? – поднимая на отца спокойные глаза, сказала Лиза.

– Чтобы дать место другому. Места в Париже очень дороги. Лиза вздохнула:

– В сущности, папа… Не все ли равно… Мертвому?.. По моему, лучше, гигиеничнее – сжигать.

– Помилуй, Лиза… А родным, близким?.. На могилку прийти?.. Посидеть, вспомнить, помолиться… Цветы посадить…

Лиза хотела сказать: «Вечного ничего нет, так не все ли равно?», но удержалась.

– Я, папа, пойду. Позову к нам Февралевых…

– Да, да, конечно…

– Ты, папа, с нами?

– Нет, куда же мне… Мне надо на завод. Я тут, в бистро, с доктором перекушу чего-нибудь…

Февралевы охотно приняли приглашение Лизы позавтракать вместе в Бийянкуре. Уж очень тяжело им было сейчас возвращаться в свой «hotel», на улицу Saint-Julien-le-pauvre…

VI

– Теперь, Егор Иванович, самое бы лучшее – самовар, – говорил, усаживаясь под зеленым навесом вьющихся растений, на железном стуле, доктор Баклагин. – Жарко-то как!.. По ихнему – сентябрь, по нашему – конец августа. Самовар, пускай, хотя и плохо чищеный, деревенский, но большой, полуведерный, тульский. В Петербурге такие на Большой Садовой продавали. Помните, может быть, уже там, за Сенною площадью, напротив Юсупова сада, был такой специальный магазин тульских изделий. Во втором этаже окна – и все самовары разных величин выставлены. От маленьких игрушек, куда и стакан не войдет, до громадных, на ведро. Ну, и ружья там стояли охотничьи: дробовики тульских наших мастеров-оружейников, что ухитрились аглицкую блоху, пляшущую с вариациями, – помните, в рассказе Лескова – подковать на все шесть ножек. Березовые и ореховые ложа полированные были у тех ружей; я, гимназистом, часами не мог оторвать глаз от них… На станциях железных дорог, помните, раньше какие самоварища были, золотом сияли, как в кривом зеркале, коверкали ваше лицо, аж страшно было посмотреть на свою рожу. Подойдешь, заглянешь, а лицо длинное-предлинное, как огурец, и глаза узко поставлены. Рожа, а не лицо. Потом уже все кипятильники пошли никелированные, на керосине или газе, – не тот вкус и стиль, и чай, как будто, стал керосином попахивать. Да и вид уже не тот… Deux café crême[39], – небрежно кинул Баклагин подошедшему к ним гарсону с зеленым передником. – Чаек не рискую тут спросить, и возиться будут долго, и бурду дадут, а не чай. Придется по заграничному, кофейком помянуть покойника… Да… Вот, жил человек, и умер, и нет ничего. Развязал вдову с дочерью. Вы, Егор Иванович, обстоятельства-то его кончины знаете?

– Да, мне вдова говорила. Плакалась… Напрасно она это рассказывает. Я посоветовал ей молчать. А то, сами знаете, люди-то нынче – э-эх!.. – хмуро сказал Акантов.

– Ведь, это, Егор Иванович, по старому-то, по довоенному, – уголовное преступление. У нас, конечно, присяжные в полной мере оправдали бы. Кони там какой-нибудь, Плевако, или князь Урусов, Карабчевский, какую речь сказали бы, сколько аплодисментов у толпы сорвали бы! Ну, и то, ведь, вдова-то еще и сейчас интересная, а дочь – прямо бутон… А тут… Тут каким буржуям попадет?.. Для дочери это гильотиной могло обернуться, а для матери Гвианской каторгой… А теперь? Я по чистой совести французскому врачу диагноз поставил, не путая никого, и совесть нисколько даже и не мучит.

Баклагин хлебнул из поданной ему чашки и сказал:

– И кофе не важнец… Кладбищенский какой-то, покойником отзывает. А, ведь, поди, раньше и совесть мучила бы… Пособником преступления назвала бы. Вот, что значит в пролетарской-то шкуре побывать и познать настоящее страдание. Бедность жестока, Егор Иванович…

– Я думаю, Иван Алексеевич, тут не столько воспитание бедностью и деклассированием, сколько уроки войны и, особенно, гражданской войны. Ожесточились очень наши сердца. Раньше, убил человека, – да, ведь, это отщепенец!.. Проклятый. С ужасом смотрят на него. А теперь?.. Кого убил?.. Если кого надо, то вот вам и герой. Ну, убил и убил, значит, так и надо. Велика важность… Или, скажем, палач. Убивает безоружного, «несчастненького». Средневековьем, темным ужасом, овеяна вся его фигура. Правительство какие деньги платит палачам, и то найти, у нас, по крайней мере, не могло палача. И палачи у нас, помните, водкой заправлялись на свою работу. Спивались потом, совесть замучивала…

– Нынче совести нет, – вздыхая, сказал Баклагин.

– В этом и дело… Помните, в такие же сентябрьские знойные дни, 17 лет тому назад, когда мы взяли ночью железнодорожную станцию, уже не помню и названия, на Курском направлении. Там казнили китайцев и коммунистов, и, помните, как там пьяный сотник-кавказец рубил голову пленному?..

– Как такое не помнить? Умирать буду, и тогда буду помнить… Как голова-то стукнула о пол… Кочан капустный. Помню и артисточку эту, Магду Могилевскую… Большевичкой потом оказалась…

– Представьте, пять дней тому назад, в Берлине, случайная встреча: на концерте Донского казачьего хора подходит ко мне капитан Лапин. Затащил к себе, с женой познакомил. И тоже декламация, как тогда Магда. Обстановка, конечно, не такая, но странно, чем-то она мне Магду напомнила. А он, ну, точно тот палач наш, комендантский адъютант Гайдук…

– Вы мне про Дусю Королеву рассказываете, наверное?

– А вы разве знаете?

– Кого я здесь, батенька мой, не знаю… Так и мне показалось: Магда, да только. Ну, только – года не выходят… Обманывает нас эмиграция с годами…

– Где же вы ее видели? Разве Дуся в Париже? Когда она приехала?..

– Да, верно, тогда же, когда и вы. Был я в Дамском комитете по устройству вечера в пользу бывших воспитанников Х-ского училища. И там, у генеральши Кусачевой, познакомили меня с этой обворожительной Дусей Королевой. Такая русская бабенция, насквозь русская. Все с молитвою, с именем Божиим, с поклонами, и на все сейчас же и согласилась. И декламировать, и петь, и продавать шампанское, все, что хотите… Всех знает, кого и как пригласить…

– Да, вот как!.. Странно…

– Что странно?

– Да, вот, так странно. Зовут петь, играть, а кто такая она, не спросят…

– Так, ведь, не паспорт же ее спрашивать?

– Вот именно, Иван Алексеевич: паспорт. Помните, как наша передовая интеллигенция возмущалась на дворников и паспорта… Выходит, паспорта-то как еще нужны.

– И собака, Егор Иванович, свой жетон с именем носить обязана…

– Собака, Иван Алексеевич, имени своего не подделает. Какое имя написано, на то и отзовется, а человек? Сегодня – Валлах Финкельштейн, – вор и грабитель, а завтра – Литвинов, всеми уважаемый Максим Максимович, кумир жидовок из Лиги Наций. Сегодня – Бронштейн, паршивенький газетный еврейчик, а завтра – Троцкий, главковерх Российских армий… И одураченный офицер и солдат ему повинуются и идут за ним… Сегодня – Джугашвили, полужид, полугрузин – бомбометатель и вор, а завтра – Сталин, некоронованный монарх обманутого, дикого, жидами порабощенного народа, и так далее, до бесконечности… Мы живем в век каких-то псевдонимов… Так и Лапин… Кто он такой?.. Он и паспорт покажет, а поди, узнай, кто он на деле… Мне однако, пора, Иван Алексеевич. На завод пора. Пока доберусь…

– Гарсон, – крикнул доктор проходившему вдоль столиков лакею, – I’addition s’il vous plait![40]..

Акантов потянулся к карману. Баклагин полной, белой рукой удержал его за локоть:

– Полноте, батюшка… Позвольте мне угостить вас скромным кофе с круассанами.

Акантов не возражал. В его кошельке была только мелочь: несколько медных су…

VII

Только теперь, когда Лиза водворилась на маленькой бийянкурской квартире, понял Акантов, какое ответственное и непосильное бремя он на себя взял. И собаку, или кошку завести, и то сколько хлопот и забот. А тут поселилась у него взрослая барышня, с печальными глазами, грустная, задумчивая, с неровным характером, – его дочь…

Надо было заниматься с нею, разговаривать, учить ее. А когда? Акантов вставал по будильнику в шесть часов утра и уходил на завод. Возвращался он в восемь часов вечера, усталый и измученный. Дочь ожидала его с ужином. Вечерняя беседа не клеилась, сводилась к пустому разговору. Расчет Акантова был на воскресенье. Думал, по старинке, по-семейному проводить этот день. Напиться утром вместе уютно чаю и поехать по подземной дороге в церковь, к обедне.

Не очень-то и сам Акантов был богомолен, но думал, что все придет само собою. А потом – позавтракать скромненько, и тихая беседа. Не вышло… Лиза, как оказалось, не знала ни церкви, ни Православного богослужения:

– Душно, папа… И толкают. Трудно стоять… Почему не устроят, как везде за границей, чтобы сидеть? И слушать легче, и не устаешь. И порядка больше. Ходят, толкают, свечи ставят. Смешно как-то… И суетно…