Марк Колосов - Товарищ генерал Страница 28

— А это жена с дочкой!

Володя посмотрел снимок, на котором, зажмурившись от солнца, в белых платьях и широких шляпах стояли на ступеньках ослепительно-белого здания две женские фигуры.

Из бумажника выглянула еще одна фотография, но Климов не показал ее. Володя успел заметить на ней знакомое лицо Карташова.

— Мне в этой войне не везет! — сказал Климов. — Я — кавалерия! С конем сросся, как птица с крылом. Нет мне в этой войне размаха. Сам видишь. То запасной полк. То этот, стрелковый. Разве это наступление? Пять километров в день. А вот и совсем встали. Разве можно тут в лоб переть… Шмякнет сейчас осколком —»

тут тебе и весь сказ о бесславном конце казачьего сердца!

В комнату вошел начальник штаба.

— Противник контратакует танками батальон Лазарева!..

— Чувствуешь? — сказал Климов. — Не удивляйся! Где я, там обязательно такое творится. Уж не знаю, как это объяснить с научной точки… Полагаю, что наука рано или поздно разъяснит, в чем тут секрет. Но я бы тебе посоветовал отсюда сматываться.

Ты мне понравился, прямо скажу! Хоть и подвел тогда как переводчик, но как писатель оправдал…

Климов встал и медленно пошел в зал.

Связист, молодой парень с привязанной к голове трубкой (чтобы руки были свободны), поднял на него глаза. Климов наклонил голову и легким движением обеих рук дал понять, чтобы связист повременил.

Постояв посреди зала, Климов подошел к роялю и заиграл старинную революционную песню «Варшавянка». Володе показалось, будто он играл по слогам.

Снова зазуммерил телефон. Связист выждал, пока Климов доиграл песню.

— Лазарев! — шепнул связист. — Весь из терпения вышел!

Климов подошел к аппарату.

— Ну, слушаю, — едва слышным голосом сказал он. — Знаю.

Сейчас соображу! И ты там мозги подключи. Нельзя же так, в самом деле… Тут у меня корреспондент, бой этот пришел отображать! К тебе рвется!.. Что? Так я ж то же самое говорю, чтобы к другому такому, как я, и такому, как ты, ехал. Там спокойнее!

Володя, ничего не сказав Климову, все же направился в батальон Лазарева.

Комбат был пожилой человек, щеки его поросли щетиной, лицо бескровно-землистого цвета, глаза неподвижно глядели в одну точку. Его гулкий голос время от времени раздавался на НП. Этот НП представлял собой подобие дота-то есть это был макет дота, фанерный дот, из тех, какие возводятся для маскировки и отвода глаз противника. Лазарев сюда залез во время наступления, на ходу, ч. тобы затем быстро сменить НП, но застрял и вынужден был теперь торчать здесь во время огневого налета неприятельской артиллерии, поддерживавшей контратаку танков на его, Лазарева, передний край.

Володя слышал, как Лазарев говорил с командирами рот.

— Кавешников! Ну как? Жив? — гудел Лазарев. — Дождик тебе?

Капель десять?! Попробую…

Он обратился к Усову. Он уверял, что огонь нужен, без огня не обойтись,

Едва командир дивизиона распорядился открыть огонь, дот сотрясло взрывом.

— Ложись! — крикнул Усов, заметив, что Володя не понимает всей опасности, которой они сейчас подвергались.

— Связь оборвана! — продувая трубку телефона, с сердцем сказал Лазарев.

— Прицельным начал! — определил Усов. — Ложись! — снова подсказал он Володе. — Впрочем… теперь это бесполезно… Одно прямое попадание-и… Сам понимаешь — это не дот, это фанера!..

Прошло несколько минут. И снова раздражающий свист. Володя зажмурил глаза. "Вот этот снаряд-тот самый!" — мелькнуло в голове его.

— Перелет! — услышал он голос артиллериста. — Он нас засек.

Теперь все дело в том, каким снарядом накроет…

С той минуты, как оборвалась связь и Лазарев и Усов перестали управлять боем, они как бы перешли в новое состояние, мало чем отличавшее их от Володи.

Володя уже не чувствовал себя под их защитой, ибо сами они были беззащитны перед этим методическим огнем, похожим на расстрел.

"Сейчас снаряд ударит меня по голове, и я перестану существовать. Удар будет такой силы, что смерть будет мгновенной. Я даже не успею почувствовать боли. Вот когда я с точностью установил, что думает человек перед смертью. Но я уже не смогу написать об этом…"

Он вспомнил всех, кто говорил: "Он еще напишет!" Кто защищал его, когда о нем говорили, что он не знает жизни. Вот он узнал ее. Но есть, видимо, предел пытливости^ Он пренебрег им!

Он вспомнил Зину. Вспомнил, что писал о ней в дневнике.

Мысль о книге соединилась с ней. Она была как бы его совестью, мерилом требовательности, вкуса. Он наконец приблизился к тому, чтобы поведать людям то, что и она оценит. Но какой ценой!

Так думал Володя, ежеминутно жмурясь, мысленно прощаясь с жизнью, но всякий раз, к своему удивлению, обнаруживал, что он еще жив.

— А жаль, комбат, — послышался ему голос Усова, — не довоевали!

— Точно! — сказал Лазарев.

— Извини, брат! Выручал, а теперь сам видишь…

— Вижу! — сказал Лазарев. — Прости и ты… Мыслимое ли это дело колесами меня сопровождать, когда он видишь как на меня взъелся!

— Да, брат! — вздохнул Усов. — Нам бы с тобой еще один годик провоевать. А пока каждый снаряд знаешь что?

— Чувствую! — сказал Лазарев.

— Чувствуешь, да не так. Я вот как это почувствовал. Ехал на фронт через Москву. Дай, думаю, схожу к начальнику артиллерийского управления. Я у него служил. Авось, думаю, по старой-то дружбе он мне снарядов подкинет, чтобы я мог их в запасе держать и в то время, как у других выйдут, сверх нормы расходовать…

— Так, так! — живо заинтересовался Лазарев.

— Ну вот, вхожу: начальник сидит, чай пьет с леденцами.

"Что ж, говорит, можно! Пойдем!"

Сели в машину. Он и говорит: "Я должен тебя предупредить, что сам я снаряды не делаю. Я только заказчик. Делает рабочий класс. Кадровые мастера и… наши с тобой сестры, матери, дети.

Ты им только скажи, что тебе мало, — они поднажмут".

Он это сказал, и я понял его. Только советский человек мог так, по-советски, меня отстегать… "Не надо, говорю, товарищ генерал, ни одного снаряда сверх вашей разверстки… Грех попутал! Простите!" "Прощаю, говорит, и если придется к случаю, скажи там своим артиллеристам. Да и пехотинцам скажи… что такое советский снаряд".

— Точно! — вздохнул Лазарев. — Я сам сиротой был. Слепца водил… Потом в Красную Армию вступил как полковой воспитанник. Матери письмо написал: "Дорогая мама, я, слава богу, большевик!.." Меня с тех пор в деревне так и прозвали: "Слава богу большевик…"

Пока происходил этот разговор, свершилось чудо. Выпустив более сорока снарядов, немцы прекратили огонь.

Володя вышел из укрытия. Земля вокруг была вся изрыта.

В одной из самых больших воронок лежали раненые.

На видном месте сидел Брагин Иван. Одна нога у него была в шине. Рядом с ним с перевязанной головой сидел Ступышев.

Тут же была Люся.

Раненые продолжали прибывать. После того как огонь прекратился, кто как мог добирался сюда.

Показались еще два солдата с носилками — пожилой и молодой, пожилой был с петлицами старшины. На носилках лежал командир роты Кавешников. Люся подошла к нему. Кавешников слабо отстранил ее, сказав:

— Сейчас! Я только распоряжусь! Ага!.. — И вдруг, сильно поморщившись, прикусил нижнюю губу. — Партийный билет," посмотри, цел? — спросил он старшину. — Так! Хромовые сапоги возьми себе. Часы-Васе… Это письмо матери. И деньги… ей! Что я еще хотел сказать? Ага! Белкину скажи, чтобы винтовку чистил. Она у него в самую последнюю минуту отказала… Проследи! У меня все!.. Сестра! — мягко позвал он. — Я много потерял крови… сильно холодею… голова кружится… кончаюсь… Положи мне под голову свои руки! Вот так. Спасибо! А это кто там стоит? Комбат! Товарищ комбат! Батя… Слышишь меня?

— Слышу! — проговорил Лазарев, который не подходил к раненому, чтобы не мешать ему проститься с товарищами.

— Отбили! — сказал Кавешников. — Дождик помог верхний…

Успел для меня выпросить… А сам… Я ведь догадался, когда связь прервалась…

— Что из того, — сказал Лазарев, — когда я жив, а ты…

Он не договорил. Кто-то позвал комбата. Это был комиссар дивизии Ельников.

— Отчего не продвигаетесь? — строго спросил он, не глядя в лицо Лазареву.

Лазарев доложил обстановку.

— Плохо воюешь! — сказал Ельников.

Лазарев молчал. Он всегда чувствовал себя безоружным против речей, в которых все было правильно. Однако и поступать так, как говорилось в таких речах, не всегда было возможно. За годы военной службы у Лазарева выработалась привычка поступать так, как ему подсказывал долг службы, но и отказывать начальникам в праве отругать его он тоже не считал возможным.

Ельников, вызвав на КП полка политработников, резко их раскритиковал за черепашьи темпы наступления. Он объявил, что по его совету Гущин отстранил Климова, как не справившегося с задачей. Так он и Гущин будут поступать со всеми любителями медлить.