Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали Страница 28

А вот и молла, Гаджи-Керим позаботился; скрепили брачный договор кябин; на мгновенье возникла у Фатали мысль о Фазил-хане Шейде, а вот и он сам, пришел сообщить, что принял российское подданство.

Еще утром ничего не было: лишь сон, который, стоило Фатали окунуться в богатую новостями жизнь канцелярии, тут же улетучился; это удивительное двоевластие: еще Головин, но уже Нейдгард. И Фатали -женат, надо поехать в Нуху (то Шеки назовет, то Нуха; и неведомо, кому взбрело в голову поименовать так город? рассказывают всякое, хихикая, мол, пьяный царский чиновник ляпнул непотребное, и пристало к городу), привести в порядок дом, позаботиться о младшем брате Тубу - Мустафе (вот и учитель для него, Фазил-хан Шейда).

Тубу заплакала, как только они остались вдвоем; заплакала, прильнув к нему, и крепко-крепко обхватила руками его спину; потом он усадил ее на ковер и сел рядом; и долго сидели, прижавшись друг к другу. Видели лишь язычок свечи, зажженной на письменном столе, - временами вздрагивал, хотя никакого дуновения, а потом уменьшился, стал невидим и только отражался в оконном стекле.

- Ты постели себе здесь, а мне у окна.

Она удивленно подняла голову, посмотрела на Фатали и снова прильнула к нему, спрятав голову у него на груди. То ли действительно она сказала именно эти слова, то ли послышалось Фатали; внятно было сказано лишь: "Мне страшно". А остальное обожгло: "Я с тобой буду спать".

"Кровосмесшенье? Вы говорите: дикий обычай, может, вы правы, Ладожский, но... Но я люблю, понимаете, люблю ее!"

"Вы еще долго будете вспоминать меня, Фатали".

За что нам такие беды? Я стерплю, но каково ей, она же мать; кто ты там есть, в небе, - сохрани ей хоть одного!

Тубу родила легко и быстро: дочь. Но вскоре потрясенье, нет, это неправда, не может быть, ее душа, ее плоть, - кто-то пришел, увели, отрыли маленькую могилу.

Потом новые роды, тоже дочь, и - новая могилка, рядом. И еще, и еще...

"Да, да, будете долго вспоминать!"

Фатали и Тубу не успевают уйти от траура, не вышел еще год по умершей, а уже новые траурные дни: третий, седьмой, сороковины, цепочка поминок, плачи, причитания, соболезнования, хождения на кладбищенский холм, где растут, прижимаясь друг к другу, нелепые могилки.

А утром после брачной ночи неожиданность: курьер немедленно призвал в комендатуру Фатали - арестован шекинский ювелир как лазутчик Шамиля. Ссылается на Фатали, будто невесту привез и свадьбу сыграл.

- Шипйон?! Какой я шипйон, какой Константинополь, паслушай?! Мен-олюм, да умру я, на него посмотри! Что я там потерял?! Пусть провалится в ад и султан, и Константинополь! Конечно, а как же? Какой тюрок не мечтает Стамбул увидеть? И поеду! Да! Но поеду не как контрабандист, я известный шекинский ювелир, а с разрешенья, да!

Фатали слишком мелкая сошка в таких делах! Уж очень настаивал прапорщик Илицкий на том, что Гаджи-Керим - именно тот человек, которого он упустил, с кордонной линии за ним вели наблюдение прошлым летом. Фатали грозит пожаловаться Головину, а вот тут и сказалось: Головин уже ушел, а Нейдгард еще не приступил; Головин заперся, никого не принимает, стол его завален папками, переплетами, пакетами, прошениями, прочей перепиской, приемная пуста, адъютант, зевая, вышагивает по паркету, пол поскрипывает; не станет Головин вмешиваться в дела военной комендатуры. С успехами Шамиля власти ожесточились: "Подозревают? надо разобраться!" А Нейдгарду делать нечего, как какого-то шекинца выручать. Пришлось очень-очень просить Никитича, а прежде, чтоб с Никитичем поговорил, Ладожского, он Фатали не откажет. "И ты осмелишься?!" - это Кайтмазов. "Но пойми - нелепость!" Да еще крупный залог оставили, пока Гаджи-Керим не принесет бумагу от шекинского пристава, что все лето безвыездно прожил в Нухе. "Такого бриллианта на короне султана нет!" Ну да, обознался Илицкий, они же с Юсуфом-Гаджи родственники: близко посаженные глаза и уши оттопырены.

А Нейдгард не успел осмотреться... Правда, как и все прежние главнокомандующие, успел послать в Тегеран состоящее из высшего офицерства посольство с извещением шаха о своем определении, и шах тотчас отправил в Тифлис к Нейдгарду посланника для приветствий, поздравлений и поднесения это непременное правило - персидского ордена Льва и Солнца; и Фатали выступил переводчиком между Нейдгардом и персидским посланником, то был Бехман-Мирза, будущий родич Фатали; на площади выстроены отряды войск с музыкою: главнокомандующий принимает посланника у дверей залы, где собрались генералы и тифлисская знать. Бехман-Мирза худощав, высокого роста, крепкого телосложения. Смуглое лицо его с высокою черною шапкою резко выражает контраст с длинным белым плащом. Впрочем, переводить Фатали не пришлось, лишь первые официальные приветствия, - тот свободно говорил по-французски, чем и влюбил в себя Фатали, и в обращении был прост и пристоен. Посланник с главнокомандующим сели на диван и говорили без всякого принуждения.

Да-с, не успел Нейдгард освоиться, как новый главный, да еще какой, сам Воронцов! это ж целая эпоха на Кавказе - наместник!

Когда чувствуешь - слабеет в тебе вера и надо укрепиться в глазах подданных, есть испытанный способ. Рискованный, правда, но не раз выручал. Пока не было осечки. Надо только выбрать критическую ситуацию, когда неясно, как пойдет дальше. И момент - именно теперь: упустишь - проиграешь, а если прежде времени - в следующий раз уже не пройдет.

Это было на съезде наибов в Андии, и Шамиль к этой мысли пришел сам: "Прошло более десяти лет, как вы меня признали имамом. По мере сил я старался оправдать доверие народа и защищал его от врагов и захватчиков. Но настало время, - Шамиль говорил ясно, четко, фразы были обкатаны, - и я прошу сложить с меня звание имама и избрать вместо меня более достойного. Я готов повиноваться ему". Но никого не назвал, а мог бы сына, которого недавно признали наследником имама, или Даниэль-султана Элисуйского, который перешел на его сторону, царский генерал, пользуется большим весом среди горцев в закавказских ханствах, тем более что дочь его стала женой сына Шамиля - наследника Гази-Магомеда. Испытать народ и верховную власть, насколько готовы повиноваться.

- Нет! - ответили сразу наибы.

И после такой единодушной поддержки Шамиль снова встал, еще более возвысившийся и сильный:

- Я подчиняюсь воле народа и благодарю вас за это доверие. Но вот вам мой письменный наказ, в нем определены обязанности всех, а также ответственность за нарушение их. Не копить доходов, не покупать дорогих имений, а расходовать на оружие, лошадей и порох, оставить взаимную зависть, притеснения и быть рукою один другого.

Наибы притесняли. И Шамиль знал. Наибы брали взятки. Но кто пожалуется? Если находился кто, наиб мстил, убивал, говоря имаму: "Он шпионил в пользу царя, собирался бежать к ним".

- Второму не портить того, что сделал первый, обязать всех духовных наставников молиться за здравие имама и наибов.

Именно выбор ситуации: только что разгромлено войско Воронцова под Дарго, наместник чудом спасся; но победа временная, чувствует Шамиль, может наступить полоса неудач, силы царя растут, ресурсы его неисчерпаемы, а силы имама гаснут; горцы в кольце, горы и леса их прячут, но кормят равнины, а из равнин теснят, вырубая леса нещадно, и горы, как ни круты, но люди одолевают, и ядра достигают крепостных стен.

Шамиль то взбадривает воинов: "Будьте как собаки для лисиц и как львы для ланей! Сабли - наши, а шеи - гяуров и отступников!", то увещевает колеблющихся: "Не уподобляйтесь тем, которые, обозлившись на вшей, сжигают свои шубы!" И стращает заблудших: "Вы являетесь крыльями врагов! Но помните, где бы вы ни были, вас настигнет смерть от моей руки!"

Была весть, и она улетучилась: пристал как-то к берегу из Турции убых, из последних в своем племени, ибо все истреблены, его поймали, но он успел показать лазутчику важную бумагу от турецкого султана и египетского паши весной, мол, встретятся с ними большие царские генералы, призовут горские народы и спросят у них: "Покорны вы царю, как о том пишут, или нет?" Если ответят, что "нет", то царь снимет укрепления и отступит, - так и поверил Шамиль! - а если "да", то султан и паша откажутся от них. Хуже нет неопределенности.

Призвал Джамалэддина; неужто и он, как донесли лазутчики, отколоться вздумал, его учитель и тесть? или это козни Воронцова?

- Что-то ты умолк! Сочинил бы письмо вождю османских мусульман, авось поможет, а? Или слог притупился у тебя, учитель?

- А кто отвезет письмо? Это моя забота!

И с этим письмом попался Юсуф-Гаджи. И письмо перевел по срочному заданию Воронцова Фатали. Долго не отправляли, ждали, как французский бунт завершится, а потом к Никитичу пришло повеление: "Найти человека и переправить письмо, а послу наказать, чтоб проследил".

Письмо Джамалэддина было пространным, и перевод шел туго: каким почерком, кто писал?! И это - накануне длительной командировки Фатали в свите генерала Шиллинга, с поздравлениями новому шаху.