Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря Страница 28

* Один из "больших магазинов" Парижа.

- Тебе.

Дубленка. Ослепительная. Белая, как снег. Мех воротника ласкает щеки. Преображенная, опять парижская, Инеc поворачивается от зеркала и чувствует сама - глаза сияют. Тем более, что оторопелому избраннику протягивается кабинетный пиджак с замшей на локтях:

- В Лондоне купил. Примерь.

Александр себя не узнает.

- Вот! Сразу видно, что писатель. А это, - вынимая шаль и по-испански, - я для его матери. Они уже здесь?

Помолвка...

Этот момент неминуем.

Встречи миров.

Один из которых - и это видно уже издалека - заранее в обиде. Так они переминаются, поскрипывая снегом, на фоне полутемного дома. Отморозивший здесь ноги еще в 41-м, в составе сибирских дивизий, которые спасли Москву, отчим молчит, а мама не скрывает:

- Прилетаем, никого...

- Столичные дистанции, - бормочет блудный полу-сын. - Ни телефона, ни... Это Инеc.

- Очень приятно. Мы уже восвояси собирались. Не солоно хлебавши...

Беспощадной правды о сыне-нелегале родители не знают, но хватает и того, что есть. Что учебу он никак не кончит, вбил в голову себе, что он "писатель", а вот теперь еще и это...

- Иностранка, значит, говоришь?

Мать моет тарелки после концентрированного французского супчика из спаржи, отсёрбав который отчим удалился до утра по военно-полевому принципу "недоешь-переспишь".

- Нет, - отвечает Александр. - Цену набивает. Сарказмы его игнорируются:

- Я почему? Акцента никакого, излагает гладко. Наши не все так говорят... И с виду тоже. То ли еврейка, то ли грузинка. Я думала, Софи Лорен. Или эта, которая тебе так нравилась.

- Кто мне нравился?

- Уже не помнит... Моника Витти.

- Это итальянки.

- А она?

- Испанка.

Помолчав, мать говорит:

- Зарежет.

- За что?

- А как Кармен.

- Это Кармен зарезали, а не она.

- Видишь? Они такие.

- Какие?

- Док-кихоты в облаках, а не по-ихнему что, сразу за нож. - Чтобы из ванной не услышали, голос понижается. - Папаша ее...

- Что?

- Партейный шибко?

- Лидер...

- А с нашими-то как? Этот все переживает, дужки очков изгрыз. На партсобрании им говорили... Какие-то там "евро" появились, так вроде наши их не очень. Сам знаешь, как у них. Вчера "Москва-Пекин, идут-идут народы", сегодня это... Хуйвэйбин. Тьфу? Не захочешь - скажешь. А ты не смейся, а подумай лучше. Куда, сынок, влезаешь...

- Никуда я не влезаю.

- Дома жил, все собачились. Сталин, Солженицын, лагеря... Переменился, что ли?

- Почему? Остался каким был.

- Тебе видней, конечно. Только не для того я тебя рожала, чтобы отдавать им ни за понюшку табака.

- Кому?

Намертво заворачивая кран, она смотрит обреченно и как на последнее говно, которое только у матери способно вызвать жалость:

- Кому-кому... Сам знаешь.

Инеc они, скорее, нравятся. Как из кино пятидесятых. Предстоящая бель-мэр похожа... она не помнит на кого, но отчим - чистый Бэрт Ланкастер.

- Понимаешь...

- Спи. Как будет, так и будет.

Висенте приехал в Спутник, имея в кармане пиджака билеты в Большой театр. Чтобы после ритуала увезти обретенных родственников на "Анну Каренину" - с Плисецкой.

Но до спектакля еще было время.

Сторона Александра вручила испанцу ответный дар.

Матрешку.

В присутствии старшего по званию советский ее почти бопер и Бэрт Ланкастер стояли столбом - почти по стойке "смирно", но, к счастью, в позиции невмешательства. Тогда как бель-мэр, следуя неизвестному Западу принципу "ругай своих, чтобы чужие хвалили" для начала обрушилась на Александра-сына не то, чтобы заблудшего, но как бы уже гибнущего. Слушая в синхронном переводе Инеc очередную дозу утешений со стороны Висенте, она начинала горестно кивать. На мякине нас не проведешь - такой имела вид бель-мэр. И в этом смысле самовыража-лась - с помощью Инеc, которая переводила с отрешенным видом.

Висенте излучал все больший оптимизм по поводу выбора своей дочери:

- Все у него будет хорошо. И диплом получит, и книгу свою напишет увидите. Еще и не одну.

Мать вздыхала:

- Нашему б теляти...

На что, опуская ладонь Александру на колено, Инеc переводила с испанского:

- О чем вы говорите? Молодой, красивый, спиритуальный, полный сил...

- Каких же сил, когда он болен. Ничего, что я, сынок? Скрывать от суженой нельзя.

На лице Висенте сияющая маска отслоилась:

- Que le pasa?*

* Что случилось? (исп.)

- Что с ним? - перевела Инеc.

- Язва.

- Какая?

- Двенадцатиперстной.

Висенте отмахнулся:

- Во Франции у каждого второго...

- Хроник. С тринадцати лет страдает. Когда уединяться стал, но я боролась, предупреждала, потерпи хоть до шестнадцати...

Неужели и это переводит?

- Пройдет, как не было. Любовь излечит. Главное, что любят они друг друга.

- Любовью сыт не будешь, говорят у нас...

- Ну это как-нибудь.

- А как?

- Ну, будем помогать из Франции.

- Потому что нам тут помогать не на что, а на стипендии свои не проживут. Тем более с ребенком.

Мертвея, Инеc перевела. Ее отец не потерял улыбки: - Nino? Que nino?

Как машина, она перевела и этот вопрос:

- Какой ребенок?

Мать Александра возмутилась:

- Меня что, в этом доме за дуру принимают?

- Нет, - прервала Инеc посредничество в деле взаимопонимания миров. Мой отец не знал, что я беременна. Estoy encinta Padre?

Висенте окаменел.

Инеc тоже.

Оставшись без перевода, бель-мэр продолжала одностороннее общение:

- Чего таить, теперь свои же люди? В третьем колене, значит, как? Отца, когда забрали, он кровь был с молоком - силач-бомбила. Мать моя умерла от рака поджелудочной, но по отцовской линии ему, скорей, грозит по-легочному. Как говорится, петербургская болезнь. Это тебе на будущее, а отцу передай, чтоб за генофонд не беспокоился, ведь я вижу, улыбается, а сердце на части рвется. Дедуля Александра, правда, запил с горя, когда жизнь не получилась, но уже под старость лет, а так - (и отчиму) ну, что ж, Михаил? Стыдиться перед Западом нам вроде нечем. Ни алкоголиков, ни этих, венболезней. Дурдом нас тоже, слава Богу, миновал. Так что с наследственностью все о'кей. Как вы говорите. Или только в Америке?

Это был "Скверный анекдот". Необратимо. Что все это случилось Александр отказывался верить.

Под человеком, хоть и нелегальным, но с остатками достоинства, каким он был до этой международной встречи, разверзлась бездна унижения, и он летел туда со всем, что было за душой - с непоправимой, все еще красивой матерью, с бедным, но честным сталинистом, который в своем изгнанническом сибирстве даже Федора Михалыча не признавал за русского, с ним, с Достоевским, с Петербургом, со всем, что от страны осталось еще внутри, в груди, под солнечным сплетением, которое сжалось, как кулак.

И все это срывалось в пропасть.

Вися в полете...

Дна поскольку не было.

Теперь мать повышала его акции, заодно входя в детали на тему, чего ей это стоило: "Галстуки пионерские только шелковые были..."

Удерживая пепел на весу, испанский тесть затягивался как-то из-под сигареты.

Александр встал.

Отсутствующим пахом уперся на кухне в подоконник.

Внизу терпеливо сверкала "Чайка" - черное зеркало на пылающей голубизне.

Вошла Инеc.

- Найди мне способ самоубийства.

Отобрала сигарету, затянулась.

- А ты мне.

Бэрт Ланкастер, в лице не изменившись, одевался сам с присущей обстоятельностью, тогда как галантный иностранец, прощелыга и, надо думать, ловелас, подавал матери пальто, на котором она, стыдливо оглядываясь, ловила, пытаясь сокрыть руками, какие-то дефекты - эти вот вытертости, что ли?

- А вот спросить насчет "евро"... Чего ты молчишь, Михаил? По-русски-то понимает. Товарищ Висенте? не заню, как по отчеству. Я чего... У нас в России говорят, высоко взлетел, не пришлось бы падать. Так вот все эти "волги"-"чайки", марецкие-плисецкие, Кремль-Москва...

С хищной улыбкой Висенте осматривал свою западноевропейскую шляпу.

- А не получится, как в Африке? Как того, Алесандра... Чумба? Чомба?

Даже отчим крякнул:

- Эк тебя...

- А что? Я - мать.

Со шляпой в пальцах Висенте откуда-то издалека смотрел на дочь, которая очень спокойно спросила:

- Что вы имеете в виду?

- А то, что раньше во всех газетах: "Чомбе! Чомбе!" Сейчас открой хоть "Правду", хоть "Известия". Где Чомбе? Был, и нет? А эти что тогда - на шею Михаилу?

Достала.

Глаза сверкнули гневом, но, надев шляпу, пожилой испанец снова улыбнулся:

- Гарантий требует? Переведи. Русский сказал... Игры не будет, ничего не будет.

Не без кокетства мать взяла его под руку.

У выхода Александр поймал полу суконной шинели: "Ты мелом где-то..." Очищая, добавил, что в Большой театр простому смертному попасть непросто, тем более на Плисецкую.

- А-а, - разжал горло отчим. - За меня не беспокойся. Вернусь, сынок, литр водки выпью и буду жить, как не было.

Сжимая забытую матрешку, Инеc смотрела вслед. Она отвернулась, но он заметил, что на лице ее блеснули слезы.