Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной» Страница 29

– Я очень люблю Анну, – говорила Графиня Нордстонъ, – но я всегда удивлялась ея способности не только поддѣлываться, но совершенно сживаться съ тѣмъ кругомъ, въ которомъ она живетъ. Въ Римѣ она была въ непроходящемъ восторгѣ отъ искусства, потомъ я ее нашла въ Петербургѣ[544] влюбленной во дворъ и большой свѣтъ.

Кити, какъ всякая женщина, не безъ удовольствія слушавшая осужденіе другой[545] женщины, пришла на помощь сестриной золовкѣ.

– Но она[546] необыкновенно религіозна, добра.

– Да, но эта религіозность и добро – принадлежность grande dame извѣстнаго круга, – вмѣшался Вронскій.[547]

– Все таки она[548] очень милая женщина[549] и дѣлаетъ много добра.

Вронскій замолчалъ улыбаясь. Кити обратилась къ Левину, чтобы и его ввести въ разговоръ.

– А вы, Константинъ Дмитричъ, вѣрите, чтобы придворная женщина могла дѣлать добро?

– Придворность, по моему, не мѣшаетъ добру, – отвѣчалъ Левинъ. – Богатство и роскошь мѣшаютъ. И я потому только не вѣрю въ добродѣтельность свѣтскихъ дамъ, что онѣ, раздавая фуфайки по 20 копеекъ людямъ, умирающимъ отъ холода, сами носятъ 4000 рублевыя собольи шубы.

«А какой славный, умный человѣкъ, и наружность какая милая», подумалъ Вронскій на Левина.

Разговоръ[550] не умолкалъ ни на минуту, такъ что старой Княгинѣ, всегда имѣвшей про запасъ, въ случаѣ отсутствія тэмы, два тяжелыя орудія: классическое и реальное образованіе и общую воинскую повинность, не пришлось выдвигать свои запасныя орудія, и графинѣ Нордстонъ некогда и нельзя было дразнить Левина.

[551]Разговоръ зашелъ о вертящихся столахъ и духахъ,[552] и Графиня Нордстонъ, вѣрившая въ спиритизмъ, стала разсказывать тѣ чудеса, которыя она видѣла.

– Ахъ, Графиня, непремѣнно свезите, ради Бога свезите меня къ нимъ. Я никогда ничего не видалъ необыкновеннаго, хотя вездѣ отъискиваю, – сказалъ[553] Удашевъ.

– Хорошо, въ будущую субботу, но вы, Константинъ Дмитричъ, вѣрите? – спросила она Левина.

– Зачѣмъ вы меня спрашиваете? Вы, вѣрно, знаете, что я скажу.

– Но я хочу слышать ваше мнѣніе.

Левинъ пожалъ плечами.

– Я долженъ быть неучтивъ.

– Чтожъ, вы не вѣрите?

– Чтобы вамъ сказать, Графиня? Еслибы почтенная старушка дама, которую вы должны уважать, разсказывала бы вамъ, что у ней каждый день на носу цвѣтутъ померанцы?

– Я бы сказала, что съумасшедшая старушка. Такъ вы меня называете и старушкой и съумасшедшей, – и она не весело засмѣялась.

– Да нѣтъ, Маша, Константинъ Дмитричъ говоритъ, что онъ не можетъ вѣрить, – сказала Кити.

Но[554] Удашевъ съ своей открытой веселой улыбкой сейчасъ же пришелъ на помощь разговору, угрожающему сдѣлаться непріятнымъ.

– Вы совсѣмъ не допускаете возможность? – спросилъ онъ. – Почему же? Мы допускаемъ существованіе электричества, котораго мы не знаемъ, почему же не можетъ быть новая сила, еще намъ неизвѣстная, – сказалъ онъ.

– Когда найдено было электричество, – отвѣчалъ Левинъ, – то только было открыто явленіе и неизвѣстно было, откуда оно происходитъ и что оно производитъ, и вѣка прошли послѣ того, какъ подумали о приложенiи его, а спириты, напротивъ, начали съ того, что столики имъ пишутъ, и духи приходятъ, а потомъ уже стали говорить, что это есть сила неизвѣстная.

[555]Удашевъ съ чуть замѣтной улыбкой посмотрѣлъ на Левина, и, очевидно, понялъ его, но не отвѣчалъ, а продолжалъ свое.

– Да, но спириты говорятъ: теперь мы не знаемъ, что это за сила, но сила есть, и вотъ при какихъ условіяхъ она дѣйствуетъ. А ученые пускай разбираютъ. Нѣтъ, я не вижу, почему это не можетъ быть новая сила.

– А потому, – сказалъ Левинъ, – что при электричествѣ всякій разъ, какъ вы потрете смолу о шерсть, будетъ искра, a здѣсь не всякій разъ, стало быть, это не природное явленіе.

Вѣроятно, чувствуя, что разговоръ принимаетъ для гостиной слишкомъ серьезный характеръ,[556] Удашевъ тотчасъ же постарался перемѣнить его.

– Давайте попробуемъ, – началъ онъ, но Левинъ не могъ никогда привыкнуть къ тому, что въ гостиной не слѣдуетъ говорить толково и послѣдовательно. Ему всегда казалось, что ежели соберутся люди, ничего не дѣлая, то, очевидно, для того, чтобы разговаривать, высказывать свои мысли, и, всегда увлекаясь разговоромъ, говорилъ серьезно то, что думалъ, забывая то, что въ гостиной неприличнѣе всего толковый разговоръ, потому что онъ мѣшаетъ общественности.

Онъ началъ говорить то, что думалъ, и тотчасъ же почувствовалъ, что онъ глупо дѣлаетъ,[557] и что[558] Удашевъ гораздо умнѣе его, но онъ не могъ удержаться, тѣмъ болѣе что онъ чувствовалъ себя раздраженнымъ.

[559]– Я думаю, – говорилъ онъ, – что попытка спиритовъ объяснять свои чудеса какой-то новой силой – самая неудачная. Они прямо говорятъ о силѣ духовной и хотятъ ее подвергать опыту.

Всѣ ждали, когда онъ кончитъ, и онъ чувствовалъ, что онъ глупъ.

– А я думаю, что вы будете отличный medium, – сказала Графиня Нордстонъ, – въ васъ есть что то восторженное.

Левинъ[560] покраснѣлъ и замолчалъ.

– Давайте сейчасъ, Княжна, испытаемъ столъ, пожалуйста, – сказалъ[561] Удашевъ. – Княгиня, вы позволите?

И[562] Удашевъ, вставъ, отъискивалъ глазами столикъ.

Кити[563] встала[564] за столикомъ и проходя взглянула на раздраженное лицо Левина и опять встрѣтилась съ нимъ глазами.

Только что хотѣли устроиваться около столика, какъ[565] вошелъ старый князь. Молодые люди встали, здороваясь съ нимъ.

– А! – сказалъ он, увидавъ Левина, – радъ васъ видѣть! – и онъ обнялъ его. – Какъ дѣла, на долго ли?

Здравствуйте, Графъ, – сказалъ онъ холодно и сѣлъ въ кресло.[566] И бѣгло вопросительно взглянувъ на Кити, обратился къ Левину, спрашивая его о хозяйствѣ.

Какъ только отецъ вошелъ, Кити покраснѣла; она одна знала, какъ отецъ ревниво относился къ ея искателямъ[567] и какъ онъ подъ своимъ важнымъ и глуповатымъ даже видомъ былъ проницателенъ и насквозь все видѣлъ то, что его интересовало. Кити взглядывала на Левина. Она понимала[568] все, что онъ перечувствовалъ въ этотъ вечеръ. Она понимала, какъ тяжело, неловко ему теперь съ ея отцомъ. И ей всей душой было жалко его. И вмѣстѣ съ тѣмъ ей пріятно было жалѣть его въ несчастьи, которое сдѣлала она.

– Такъ-то, такъ-то, мой милѣйшій Константинъ Дмитричъ, обмолотили, продали хлѣба, да и въ Москву, – говорилъ старый Князь.

– Князь, отпустите намъ Константина Дмитрича, – сказала графиня Нордстонъ. – Мы хотимъ опытъ сдѣлать.

– Какой опытъ, столы вертѣть? И, извините меня, дамы и господа, но, по моему, въ колечко веселѣе играть, по крайней мѣрѣ есть смыслъ.

[569]Удашевъ посмотрѣлъ съ удивленьемъ на князя своими открытыми глазами и, чуть улыбнувшись, тотчасъ же заговорилъ съ Графиней Нордстонъ о предстоящемъ на будущей недѣлѣ большомъ балѣ.

– Я надѣюсь, что вы будете? – обратился онъ къ Кити.

Отпущенный старымъ Княземъ, Левинъ незамѣтно вышелъ, и послѣднее впечатлѣніе, вынесенное имъ изъ этаго вечера, было улыбающееся счастливое лицо Кити, отвѣчавшей[570] Удашеву на его вопросъ о балѣ.

На большой лѣстницѣ Левинъ встрѣтился съ Облонскимъ, входившимъ наверхъ.

– Чтожъ такъ рано, сказалъ Степанъ Аркадьичъ, хватая его за руку.

Левинъ нахмурился и, высвобождая схваченную Облонскимъ руку, сердито проговорилъ:

– Мнѣ нужно еще…

– Что же, что? – съ участіемъ проговорилъ по французски Облонскій.

[571]– Да ничего особеннаго. Я тороплюсь.....

Онъ не договорилъ, глотая что то оставшееся въ горлѣ, и сбѣжалъ съ лѣстницы.

* № 17 (рук. № 21).

[572]Удашевъ между тѣмъ, выѣхавъ въ 12 часовъ отъ Щербацкихъ съ тѣмъ выносимымъ всегда отъ нихъ пріятнымъ чувствомъ чистоты, свѣжести и невинности съ присоединеніемъ поэтическаго умиленія за свою любовь къ Кити и ея любовь, про которую онъ зналъ, – чувство, которое отчасти зависѣло и отъ того, что не курилъ цѣлый вечеръ, – закурилъ папиросу и, сѣвъ въ сани, задумался, куда ѣхать коротать вечеръ. Онъ стоялъ у Дюссо и, зайдя въ столовую, ужаснулся на видъ Туровцина, Игнатьева и Кульмана, ужинавщихъ тамъ.

«Нѣтъ, я не могу съ ними сидѣть нынче». Онъ чувствовалъ, что между имъ и Кити, хотя и ничего еще не было сказано, установилась[573] опредѣленная и сознаваемая ими обоими связь и что она почему то особенно усилилась нынѣшній вечеръ.[574]

«Прелестная дѣвушка! И тронулся, тронулся вешній ледокъ», думалъ онъ о ней.

Онъ вернулся въ свой нумеръ, велѣлъ себѣ принести ужинать и, открывъ французскій романъ, разстегнувшись, сѣлъ за столъ. Но книга не читалась. Онъ видѣлъ ея, ея румянецъ, ея улыбку, ея робость ожиданія, что вотъ вотъ онъ скажетъ, и боязнь вызвать это слово.