Рустам Гусейнов - Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) Страница 29

Бессонница мучила отца Иннокентия который уж год. Который уж год недели не проходило, чтобы не провел он хоть одну ночь, сидя в жестком кресле своем - так, как теперь. Он научился давно предчувствовать ее задолго до начала ночи. Еще и до ужина он знал обычно, что не ляжет сегодня; что сегодня бесполезно бороться с ней - с бессонницей. За час, за два до полуночи мысли в голове его становились быстры и беспокойны. Мысли обгоняли, перебивали друг друга, каждая была тревожна, каждая без исключения несла в себе боль.

Впервые не смог он заснуть, впервые пришла она к нему бессонница, сразу после того, как запретили в церкви ночные бдения. Может быть, что просто совпало так. Первое время это было мучительно. Первое время он лежал в постели, ворочался с боку на бок, искал сон, молился. Потом он научился принимать ее бестрепетно. Он научился узнавать ее и уже не ложился в постель. И, Боже мой, сколько же передумано было, сколько пережито в эти длинные ночи. Теперь он благодарен был за них Провидению.

Вчера исполнилось ровно четверть века, как бессменно во имя Господне служил отец Иннокентий иереем Преображенского храма в селе Вельяминово, в шести километрах к юго-востоку от Зольска. Четверть века, как жил он в этой просторной крепкой избе за церковной оградой. Огненное дыхание бури, четверть века эти бушующей над Россией, то обжигая, то отступая чуть-чуть, доносилось и сюда - в глухую полунищую деревню, проехать до уездного центра от которой по проселочной дороге было возможно только в погожие дни.

Если случайным прохожим подходить к Вельяминову с любой из сторон света, метров за сто кажется уже неотвязно, что вступаешь в зону безвременную. Зону, где время остановилось сотни лет назад и сотни лет еще не сдвинется с места. Покосившиеся, никогда не крашенные избы, рухнувшие заборы, цветущий пруд; церковь с обветшалой колокольней; ни человека на улице, ни животного. Если не начинается служба, если не сбредаются с окрестных деревень, из Зольска, старушки, кажется, что не живо село, кажется, вымерли жители его или, может быть, спят днями напролет. Кажется, ничто не происходит здесь и не меняется никогда. Но хорошо знал отец Иннокентий, что все это только кажется.

Ах, Господи! Их-то и жаль, быть может, более всего, за них-то и больно, быть может, всего сильнее - за эти вот глухие тихие села, ни сном, ни духом не ведавшие о разыгравшейся на Руси битве бесовских идей, ни единым помыслом не виноватые в этом, кормившие без разбора всех площадных крикунов, сотрясавших воздух в обеих столицах; и безжалостно, как пыль, сброшенные первыми под копыта поднятой на дыбы России.

Редкий мужик за эти четверть века пережил в Вельяминово девятнадцатилетие. Через год после того, как прибыл отец Иннокентий к своему приходу - со скарбом в телеге, с молодой женой - ушла на германский фронт первая череда крестьян. И уходили затем уже беспрерывно - едва переставая лазить за огурцами по чужим огородам, едва начиная бриться - на мировую, потом на гражданскую. И почти никто не возвращался.

Наступила передышка только в двадцать первом году. Были за ним семь относительно покойных лет. Стали забываться голод, конные бандиты, с фиговыми бумажками приезжавшие отбирать то хлеб, то скот. Стал забываться Сергей Кольев - пятидесятилетний мужик, к которому осенью девятнадцатого пришла сначала бумажка о смерти сына, затем продотряд по анонимному доносу, на зиму оставивший его со старухой женой, с невесткой, с годовалым внуком без горсти муки. Этот Кольев, говорили, тронулся умом. Под Рождество он вышел на площадь перед церковью, облил себя керосином, перекрестился на колокольню и поджег. Отец Иннокентий старой своей семинарской шинелью тушил в снегу его скорченный труп.

Стало забываться смутное время. Вырос в селе десяток-другой молодых мужиков. И, конечно, семьи, в которых выросли они, жили получше. За это во главе с мужиками и пошли они в двадцать девятом в Сибирь - как кулаки и подкулачники. И ставшее тогда усадьбой совхоза имени Карла Маркса, снова скорчилось от голода Вельяминово.

Но прошло еще семь лет, и худо-бедно снова налаживаться стала жизнь. Вырос новый десяток мужиков - уже других, чем прежде - без Бога в душе и с ленцой в теле; все ж мужиков. На какую бойню их теперь заберут?

За окном этой ночью не на шутку разыгралось ненастье. Поднявшись из кресла, отец Иннокентий встал у окна. Ветер, подвывая в темноте, беспорядочно косил дождевые струи, хлестал их о стекло. Шла и в природе борьба. Как всякому, природа говорила отцу Иннокентию то, что он хотел от нее слышать.

В двойных оконных рамах отражалось лицо отца Иннокентия. Лицо это было умно, красиво и строго. В могучей литой бороде соперничали черные и седые волны. Густые брови почти прямыми углами окаймляли огромные глаза. Он смотрел на него как бы со стороны.

Господи! Как одиноко ему было в этом ночном ненастье; в захваченной безумием стране, во вражеском лагере, среди всеобщего торжества Сатаны. Боже мой! Боже мой! Зачем оставил меня?! Так, может быть, чувствовали себя апостолы в чужих языческих столицах. Так, может быть, прежде еще чувствовал себя Спаситель, неся свой крест среди беснующейся толпы. И даже не было сил встать на молитву.

- Направь и укрепи меня, Господи, - прошептал отец Иннокентий, вглядываясь в темноту. - Направь и укрепи.

В те далекие уже годы, когда начиналась служба его, был отец Иннокентий строгим, бескомпромиссным, деятельным пастырем. Близко к сердцу принимал все происходившее вокруг, был быстр на слова и поступки, никогда не отмалчивался и не оставался в стороне.

Отец его - вдовый петербуржский пресвитер - считал для сына полезным начать службу в сельской церкви, для того чтобы узнать ему, чем живет простой народ в России. Предполагалось, что затем вернется он в Петербург - на место отца. Кто бы мог представить себе тогда, в тринадцатом, что будет в России "затем".

Как и большинство молодого духовенства в то время, был отец Иннокентий противником синодально-консисторского устройства Церкви, считал его канонически порочным, ратовал за отделение ее от государственного аппарата, за избавление от чуждых ей бюрократических уз, за свободу и самоуправляемость приходской жизни. За это частенько бывал он в контрах с местным архиереем. Но и за это же летом семнадцатого избрали его от епархии членом Поместного Собора, и почти год с перерывами участвовал он в его заседаниях. Сейчас и представить - кажется сном, с какими людьми довелось ему общаться в то время, сколько духовных и сколько исторических событий было пережито тогда в Москве.

Поначалу в размышлениях было немного обидно отцу Иннокентию, что такая эпохальная, надисторическая веха, как созыв Поместного Собора, о котором напрасно мечтало не одно церковное поколение, возможным стало только в силу политических событий - свержения царизма. Тем самым как бы и само освобождение Церкви от государства, восстановление ее канонического строя, получалось в зависимости от перемен в государстве же. Однако свидетелем и соучастником стольких подлинных духовных прорывов довелось ему быть на том Поместном Соборе, что вскоре и думать забыл он об этом. В иные тяжкие минуты там, в огромном храме Христа Спасителя, казалось ему, Дух Святой сходил на людей.

Кровавая бойня, разразившаяся на улицах Москвы в конце октября, многое перевернула в глазах отца Иннокентия. Он ясно увидел тогда помимо прочего, что не просто смута это, не просто социальные беспорядки, но великая битва великих вселенских начал открывается на Руси. И как бы ответом гордым на большевистский шабаш явилось людьми и Богом избрание Патриарха Всероссийского.

Трое кандидатов голосованием соборян было выдвинуто на Патриарший престол. Отец Иннокентий отдал голос за своего митрополита, с которым был знаком к тому времени, которого почитал безмерно - за Тихона. И 5-го ноября старого стиля после Божественной литургии на амвон переполненного храма вынесен был митрополитом Киевским Владимиром ковчежец с тремя жребиями. Слепой старец - схииеромонах Зосимовой пустыни Алексий помолившись, вынул один, передал его Владимиру.

- Тихон, митрополит Московский - аксиос! - прозвучало в полной тишине под сводами храма.

Со слезами в глазах - первыми за много лет слезами, и, наверное, уже последними - вместе со всеми ликуя, воскликнул отец Иннокентий:

- Аксиос!

Протодиакон Успенского Розов знаменитым на всю Россию басом своим возгласил многолетие Патриарху, и тогда казалось ему - вот оно свершилось долгожданное каноническое преображение Церкви. Кто устоит теперь перед могучим духом свободного Православия, получившего достойного вождя? Осталось только Божьим словом призвать народ русский к отпору невиданному доселе врагу, и рассеяны будут бесы, и сгинут во тьму, откуда пришли.

Но оказалось, увы, все гораздо сложнее. Еще не многими на том Соборе оценена была по достоинству пришедшая к власти в Петрограде банда. Большинству оказалось трудно разглядеть, что за сила в действительности стоит за масками кровожадных клоунов - новых хозяев страны. Вместо того, чтобы проклясть ее, восстать на борьбу с ней, призвать к тому же весь мир православный, Собор пошел по пути легчайшему, объявил себя выше политики, как будто могло быть что-то выше политики в те дни на Руси.