Борис Фальков - Тарантелла Страница 29

- Захотите привести себя в порядок, прошу пожаловать ко мне в bottega, сказал цирюльник. Это он завёл свою руку ей за спину и положил на её круп горячую ладонь. - Я лично вас обработаю, в виде исключения.

- И откроете мне кредит по примеру вашего падре. Ну да, лавочка-то одна... - вяло отмахнулась она. Сопротивляться его наглости не было сил, они уже были высосаны вчистую: без остатка поглощены безрезультатным разговором и жарой. По той же причине она давно уже не называла своих анонимных, в сущности, противников придуманными для них именами. И это свидетельствовало уже не о каком-то там размягчении, а о настоящей подавленности.

- Ну нет, - возразил он, - я не такой лопух. Сегодня вы тут - завтра фью-ю... Но лучше бы прямо сегодня. При вашем явно некрепком здоровьи нужно строго придерживаться меры. Иначе - никаких надежд на безболезненный исход.

- Только безнадёжные упования на надежды, - согласилась она. - Зато никаких противоречий в терминологии.

- Но противоречия всё равно остаются в главном, в поведении. Вы ведёте себя, как... сгорающая от любопытства девственница, я хотел сказать: бабочка, так безрассудно играете с огнём. Я имею в виду солнце.

- Скажите прямо: костёр, который вы для меня тут развели. Ладно, я пошла домой, - сказала она, разворачивая корпус на прямой, самый экономный курс к гостинице.

- Ну да, - подтвердил он, - это было бы лучше всего. Назад, домой.

Его ладонь, сорванная начавшимся разворотом с тёплого местечка на её крупе, заскользила ниже, ненадолго задержалась на копчике и вдруг звучно шлёпнула по уже давно напряжённой, не дождавшейся соответствующих приказаний забывшей о ней хозяйки, ягодичной мышце. Тотчас и левая рука хозяйки, тоже не дожидаясь приказа, дёрнулась, чтобы ответить такой же звучной пощёчиной. Или прямым ударом в нагло выпяченное брюшко насильника. Уже крепко, сами собой, сжались для этого в кулак пальцы, побелели их костяшки...

Что это ты, милочка, обратилась она к своей руке, как к чужой. Собираешься устроить грубое увеселение для простонародья, у всех на глазах драку девки с педиком-брадобреем? Не спрашивай: у кого это - у всех. А даже если кругом никого, ты что же, хочешь окончательно загнать меня в гроб? Мы с тобой заслужили это насилие, нам только вернули должное. Придержи-ка лучше сумочку, вон она уже сползает с плеча, сейчас шмякнется на землю - кто тогда станет раком, чтобы её поднять, ты?

И рука, поколебавшись немного, опустилась на прежнее место, и пальцы снова сжали гладкий ремень.

Цирюльник очень даже мило ухмыльнулся. Ещё бы ему не понять, что с нею происходит, конёк у него как раз для этого подходящий. Она приняла и эту милость власть имущего как должное, тоже с пониманием, почти с признательностью. Кислую её горечь, для пущей внятности разделённую надвое, она ощущала и на языке, и в сердце: горечь - сердцем, кислоту - языком.

Они разошлись теми же, так давно проложенными, что уже общепринятыми диагональными путями, какими час назад сходились на этой сцене со священником. Назад за кулисы, по домам. Она и не глянула, действительно ли цирюльник направился в свою bottega, зная, что не удержится и от взгляда на ту клячу, надрывно облизывающую, смачивающую сочащейся слюной голые шершавые камни, оставляя на них мокрые пятна. А зачем на это смотреть? Дурацкая сумочка, от которой так ныло плечо, обстоятельство, созданное ею самой и притягивающее к себе, как мух, всех участников действа... Неужели нельзя было без неё обойтись, дура, как это было всегда раньше? Что за муха тебя тогда укусила, кто подсказал эту затею? Плюнуть бы ему в рожу... Но попробуй, попади в него, нечто в твоём понимании несуществующее. Ты вот всё жалуешься на других. А посмотри-ка на себя, когда доплетёшься до своего трельяжа. По меньшей мере найдёшь, куда плюнуть и попасть.

Ты жалуешься на всё. Между тем, всё даётся тебе для твоего же блага. А за благие дары не плюют в рожу дарящему, покорно его благодарят.

Она помнила: всё это уже думалось ей, и, кажется, теми же словами. Но именно тягостность повторений принуждала сделать что-нибудь, чтобы от них избавиться. И она была этой тягостности по-настоящему признательна, действительно благодарна.

Если бы не ритмическая фигура повтора, которая объединяла и длила всё действо, вряд ли бы ей удалось сделать хотя бы один шаг, не говоря уж о том, чтобы многократно его повторить. Тягость повтора и была тягой, благодаря которой ей как-то ещё удавалось передвигать ноги. Так ритмичное поскрёбывание уже до мяса стёртого воспалённого участка кожи усиливает тягу делать это и дальше, несмотря на то, что одновременно усиливает боль. Ещё бы не быть благодарной, думала она, тащась через площадь под триольный перестук копыт, своих и чужих. Покорных ведут, брыкающихся гонят или тянут насильно, и спасибо за это. Иначе ни тем, ни другим не дастся превозмогание тяжести придавившего и тех, и других, спуда. Превозмогание, которое все они называют одинаково: жизнь. Ей и скажи за всё спасибо.

Задыхаясь, месит копытами за левым плечом твоим эта кляча, жизнь. Ты отлично это знаешь, начто тебе оглядываться. Но и справа встаёт это исчадие, направляет гибельные пути к тебе, чтобы сбить с ног. А твою протоптанную стезю испортили, всё сделано к твоей погибели - не имеешь и одного помощника. И смеются над тобою те, которых ты не поместила бы и со псами, люди без имени, отверженные цивилизованным миром, отмирающие отребия земли! Их-то ты сделалась ныне песнею и пищею разговора их. Они гнушаются тобою и не удерживаются плевать тебе в лицо. Они сбросили с себя узду перед лицом твоим, хотят изгнать, чтобы ты жила в ущельях, ревела между кустами и жалась под тёрн. Они кричат на тебя, как на воровку. Они пришли к тебе, как сквозь широкий пролом, как сквозь проломленную в оболочке мира платановую аллею, и с шумом бросились на тебя. Бросили тебя в грязь, и ты сама стала как пепел, как грязь. Что ж, ныне изливается душа твоя в тебя же, дни скорби объяли тебя, ноют кости и жилы не знают покоя. Полы удобного льняного жилета - и те жмут, натирают язвы тебе. Ужасы устремились на тебя, гонят тебя, как ветер: враз развеялось величие твоё и удача разогнана гоном, как настоящие облака, не эти, фальшивые, обманный туман. Кому сказать за это спасибо?

Благодаришь ты или нет - всё равно: гон продолжается, длится. Тебя протягивают сквозь пылающую печь с прекрасной тягой, прогоняют сквозь реторту, чтобы выгнать из тебя - тебя, ханжески называя это изгнанием из бабы сатаны. Чтобы перегнать тебя в другую, плавят в тигле с безмерным давлением и температурой. Твоя кожа почернела на тебе, кости обгорели от жара. Ходишь почернелая не от солнца, сестра шакалам и подруга страусам. Цитра сделалась унылой перебежкой твоих копыт, а свирель твоя - голосом хрипящим, плачевным. Начто всё это? А нато, что железо получается из земли, из камня выплавляется медь. Вырывают рудокопный колодезь в местах, забытых ногою, спускаются вглубь, висят и зыблются вдали от людей - так я на гранит твой налагаю руку свою, с корнем опрокидываю горы, в скалах просекаю каналы, потому что всё драгоценное видит глаз мой там, где оно сокрыто: в тебе. Я останавливаю течение потоков и всё сокровенное выношу из тебя на свет. Мне скажи спасибо.

Скажи спасибо ещё раз, ведь путь домой, по которому тебя гонят, уже протоптан тобою. Это тот же путь в гостиницу, только в другую сторону, немного назад. Это дорога туда-сюда, протоптанная и другими: всё те же колебания между тем и этим, порождения той же внутренней ищущей дрожи, этой жестокой насмешки, называемой свободой выбора. Благодари, тварь дрожащая, тебя могли принудить первой прокладывать в ней колею. А так - позади у тебя, и совсем не далеко отсюда, известные многим места. Их имена можно найти даже на картах, ногтем последовательно прочеркнуть часть пути: Salerno, Eboli, и дальше, вон, обнадёживающее Potenza. А вот и его цель, почти рядом, тоже обозначенная знакомым именем, пусть и не на карте - на каменной стене над раскалённой крышей твоей "Фиесты", но это ещё крепче. Эту ногтем не продавишь, всесильное солнце - и оно справилось с одной лишь её половиной: тра-та-та... HOTEL. Первую половину трудно распознать, характерные черты знаков выгорели почти бесследно. Что-то вроде ADAMO-HOTEL? Нет, это было бы уж слишком... ALBERGO-HOTEL? Всё равно - очень смешно.

Что ж, рассмеши меня ещё! Я скажу тебе за это только спасибо.

Над крышей "Фиесты" продолжает вибрировать воздух. Знаки на стене корчатся в жарких струях, как в языках пламени, меняют очертания, переплавляются в другие, латинские - в кириллицу. И вот уже и вторая половина надписи, HOTEL, переплавлена в НОТЫ, а под нею теперь не затрапезная гостиница на краю света, а уютный и хорошо знакомый тебе нотный магазинчик в его серединке. Не слишком южно - но и не очень северно, не на дальнем востоке, но и не на дальнем западе: как раз, где нужно. Витрины магазинчика выходят не на какую-нибудь безмерно отдалённую и оттого бесформенную сторону света - на бронзовую скульптуру кабана и на двуглавую кирху, чьи колокольни так смахивают на двойной минарет. За прилавком сердечно улыбается знающая тебя много лет продавщица. Она в деревенской кофточке с кружевами и длинной зелёной юбке. Прохладным батистом обтянуты её груди. В волосах свежая хризантема. На полках никаких прогнивших манускриптов, только кипы пахнущих свежей краской новеньких тетрадок. Мне, пожалуйста, вот эту... Сколько с меня? Дороговато, но вполне по силам. Всё просто, и воздух в магазинчике нагрет не солнцем, и увлажнён не потом, а дыханием простых сердец. Он по-домашнему уютен. Это действительно смешно.