Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога Страница 29

— Куда?

— Ну, извѣстно, — къ намъ!

Г. Самойленко кивнулъ по направленію главнаго зданія.

— Нѣтъ, не приду!

— Что же это значитъ? Вѣдь ты же все время ходила туда чай пить?

— То было время… а теперь другое!…

Голосъ ея дрогнулъ.

Іосифъ Козьмичъ снова поглядѣлъ ей въ лицо.

— Да ты говори путно, Марина: обидѣла тебя чѣмъ княгиня, что-ли?…

— Кто же меня можетъ обидѣть? вскрикнула Марина, сверкнувъ широко раскрывшимися зрачками.

— И я такъ думаю! одобрилъ ее "потомокъ гетмановъ", — такъ, значитъ, съ твоей стороны это больше ничего какъ… капризъ, да!… и… и неучтивость!… Вѣдь княгиня можетъ подумать, что ты… моя дочь… не хочешь, такъ-сказать…

Страннымъ показалась Іосифу Козьмичу выраженіе глазъ Марины, когда онъ произнесъ эти слова: "моя дочь"… Онъ невольно смутился…

— Не теперь же объясняться съ нею на счетъ этого! подумалъ онъ.

— А я вамъ вотъ что скажу, поспѣшно промолвила она, какъ бы боясь, въ свою очередь, объясненія на счетъ этого, — княгиня ваша можетъ про меня думать все, что ей вздумается. Она меня также интересуетъ, какъ снѣгъ прошлогодній!…

— Ну, это напрасно! наставительно молвилъ г. Самойленко:- очень могла бы ты, напротивъ, позаимствоваться отъ нея… на счетъ манеръ…

Марина какъ-то особенно повела плечами:

— А мнѣ на что онѣ? Или вы изъ меня также думаете титулованную сдѣлать?

— А почему бы нѣтъ, почему нѣтъ, Марина? задвигался въ своемъ вольтерѣ Іосифъ Козьмичъ… Да что ты стоишь?… Присядь на минутку, успѣешь со своимъ порханіемъ, поговоримъ-ка толкомъ!

Онъ потянулся къ ней, словилъ ея руку и привлекъ къ креслу, насупротивъ себя… Марина опустилась въ него, недоумѣвая… Не подлилъ-ли онъ себѣ коньяку въ чай? подумала она. Но вмѣстѣ съ тѣмъ она съ какимъ-то ужасомъ чувствовала, что кровь приливаетъ въ ея голову, и сердце забилось учащеннымъ біеніемъ…

Іосифъ Козьмичъ торопливо глотнулъ изъ своего стакана, кашлянулъ и, близко наклонясь къ дѣвушкѣ, заговорилъ съ какою-то торжественною таинственностью:

— Я такъ полагаю, Марина Осиповна, что быть вамъ такожде княгиней совершенно отъ васъ зависитъ.

Ея заалѣвшее лицо такъ же мгновенно поблѣднѣло.

— Перестаньте глупости говорить! воскликнула она, порываясь съ мѣста.

Г. Самойленко удержалъ ее за обѣ руки.

— А ты перестань недотрогу-царевну предо мной разыгрывать! Сама лучше меня знаешь…

— Что я знаю! крикнула Марина.

— А то, что онъ въ тебя посюда врѣзался! Іосифъ Козьмичъ показалъ на свое горло.

— Кто онъ?

— Коли быть тебѣ княгиней, — значитъ, князю должно быть! И широкая грудь г. Самойленки заколыхалась отъ самодовольнаго смѣха…

— Это что же вы — на счетъ Александра Ивановича прогуливаетесь? коротко поставила вопросъ дѣвушка.

— Ну, какъ ты тамъ ни зови его, все равно… А только что меня, стараго воробья, не проведешь, — къ тому идетъ…

— Александръ Иванычъ на такую гадость неспособенъ! негодующимъ тономъ проговорила Марина.

Іосифъ Козьмичъ такъ и привскочилъ на своемъ мѣстѣ:

— Гадость! Жениться на тебѣ — гадость?… Да ты, что же, и дѣйствительно съ реальностью своею съ ума спятила? Вѣдь это выходитъ такъ, что если человѣкъ руку-сердце предлагаетъ, такъ по-вашему значитъ, — онъ оскорбляетъ васъ?.. Смилуйтесь, Марина Осиповна, научите меня, стараго дурака, какъ это мнѣ понимать ваши современныя воззрѣнія?…

Она высокомѣрно улыбнулась:

— Очень просто: во-первыхъ, онъ знаетъ, что я не люблю его, а во-вторыхъ, я ему не ровня.

— Такъ-съ! проговорилъ г. Самойленко и съ торжествующею улыбкой повелъ на нее взглядомъ. — Во-первыхъ, любите вы его или не любите, того, я полагаю, вы и сами не знаете; человѣкъ онъ не старый, лѣтъ сорока не болѣе, ученый и опричь того развѣ, что голосомъ визжитъ маленько, да борода красная, — такъ вотъ, онъ же сказывалъ, въ Азіи даже нарочно въ этотъ цвѣтъ красятъ, — опричь сего, и наружностью, можно сказать, представителенъ… Значитъ, любить его можно… Во-вторыхъ, кто кому не ровня — выходитъ еще вопросъ…

Марина вопросительно взглянула на него:

— Это еще какъ?…

— А такъ это, какъ мнѣ хорошо извѣстно, князь этотъ разоренъ въ конецъ… А, при условіяхъ нашего вѣка, съ тѣмъ приданымъ, какимъ я намѣренъ наградить тебя…

— Никакого вашего приданаго мнѣ не нужно, пылко перебила его дѣвушка, — и вы никогда не поймете…

— Чего я не пойму? обидѣлся г. Самойленко.

— Долго разсказывать… Только объ одномъ прошу васъ: не обижать Александра Иваныча!… ему въ голову не можетъ прійти такой вздоръ, потому что это бы значило…

— Ничего бы не значило, прервалъ ее Іосифъ Козьмичъ, — окромѣ того, что влюбленъ онъ по уши…

— Во что ему влюбиться? даже топнула ногою она.

— Такъ вѣдь ты же красива на рѣдкость, Марина, объяснилъ онъ, любовно оглядывая ее, — Что мудренаго, что человѣкъ врѣжется…

— Въ физическую красоту! воскликнула она, и молодое лицо загорѣлось стыдливостью и гнѣвомъ по самые глаза. — Если бы такъ было, я бы его глубоко презирала! рѣшила дѣвушка… А затѣмъ прощайте!

Она вскочила съ кресла и выпорхнула изъ комнаты.

— Въ меня, вся въ меня нравомъ! сказалъ себѣ еще разъ господинъ Самойленко, проводивъ Марину долгимъ взглядомъ… А выраженіе у нея, глаза вылитые Машины глаза, только у той кротче у бѣдной были… Онъ вздохнулъ и, задумавшись, принялся машинально постукивать ложечкой по своему опорожненному стакану…

— А что она теперь кобенится, сказалъ себѣ послѣ нѣкотораго времени Іосифъ Козьмичъ, — такъ это пустяки! Обойдется!… Главное съ ней — поделикатнѣе… А тотъ… — онъ засмѣялся, — тотъ съ крючка не сорвется… клюнулъ, повидимому, солидно!…

"Потомокъ гетмановъ" широко еще разъ улыбнулся, всталъ, самодовольно крякнулъ, вздѣлъ свою отставную гусарскую фуражку, — онъ не зналъ другаго головнаго убора, и, вооружившись длиннымъ манежнымъ бичомъ, отправился на конный дворъ, на проводку своихъ арабчиковъ.

XII

Марина почти бѣгомъ пробѣжала садъ, — ее ужасно въ эту минуту пугала мысль, что она можетъ встрѣтиться съ Пужбольскимъ, — и вышла въ поле.

Длиннымъ лоскутомъ тянулся межъ садомъ и ближнею рощей свѣжевспаханный подъ коноплю клинъ. Взвороченные пласты чернозема маслянистыми пятнами отливали на солнцѣ, и лакомые до червей грачи весело попрыгивали по комьямъ и стокамъ взрѣзанныхъ полосъ. Вдали на синемъ фонѣ неба отчетливо рисовался очеркъ понурой крестьянской лошадки, съ плетущеюся за нею бороной и мальчикомъ безъ шапки, со звонкимъ крикомъ взмахивающимъ длинными возжами… что-то похожее на зависть промелькнуло въ душѣ Марины:

"Идетъ себѣ, не думаетъ ни о чемъ, лишь бы отборонить ему поскорѣй свою полоску, да бѣжать затѣмъ съ робятками въ бабки играть! Счастливецъ!"…

Но вотъ дубовый лѣсовъ съ давно знакомыми ей утоптанными тропинками, съ его молодою, узорчатою тѣнью… Нѣтъ, дальше, въ настоящій лѣсъ, въ боръ темный, гдѣ-бъ сплошнѣе и мрачнѣй падали длинныя древесныя тѣни, гдѣ-бъ человѣкомъ не пахло, какъ говорилъ вчера Александръ Иванычъ… а "пахло бы смолой и земляникой", съ печальною улыбкой договаривала себѣ Марина, вспоминая стихотвореніе. которое онъ, онъ читалъ ей на-дняхъ своимъ чуднымъ, захватывающимъ голосомъ…

И шла она спѣшно, не оглядывалась, выбирая тропинки поуже, продираясь сквозь дромъ и валежникъ, не зная, куда идетъ она, и повинуясь лишь безотчетной жаждѣ уйти куда-нибудь подальше, подальше отъ людей…

Но и итти ужь словно некуда… Зашла она въ оврагу, въ глушь поросшую цѣпкою жимолостью, можжухой, да папоротникомъ, высокимъ и густымъ. Продора нѣтъ сквозь эти злые сучья, иглы и листву, — а гдѣ-то тамъ, на днѣ обрыва, шумитъ вода какимъ-то недобрымъ плескомъ…

Остановилась, оглянулась Марина… Никогда еще не бывала она здѣсь, — да и едва-ли заходила когда-либо сюда нога человѣческая.

— Не найти меня! проговорила она громко со страннымъ чувствомъ какой-то ѣдкой сладости… "Пустыня, Ливійская степь", проносилось у нея въ головѣ…

Она опустилась наземь, въ мягкую мураву, у коряваго корня старой сосны, оперлась спиной о широкій стволъ и, полузакрывъ глаза, задумалась, глубоко задумалась.

Два минувшіе дня стояли предъ ея мысленными очами… Они исчезли, они не вернутся, эти дни, — она говорила себѣ это теперь безъ слезъ, безъ злобы, безъ вчерашняго безумія, — она это еще болѣе чувствовала, чѣмъ доказывала себѣ разсудкомъ, чувствовала внутреннимъ, неотразимымъ чутьемъ… "Какое дѣло ей до нихъ всѣхъ: жила она безъ нихъ, безъ нихъ и проживетъ!" утѣшала она себя только-что. Нѣтъ, это не такъ, это неправда! что-то порвалось, что-то надломилось въ ней… Уѣзжай сейчасъ эта женщина, — все равно, ей уже не связать порвавшейся нити! Она уже не найдетъ въ себѣ того, что вчера въ лодкѣ… она неспособна болѣе на то ребяческое, глупое самообольщеніе… Ей теперь совершенно ясно, ей очевидно, какая непроходимая пропасть отдѣляетъ ее отъ него… И она уже не призираетъ то, что вѣчно должно стоять стѣною между ними, — она признаетъ это… и безнадежно клонитъ голову, какъ спаленный солнцемъ цвѣтовъ…