Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1 Страница 29

Князь Ларіонъ не договаривалъ, и все чаще задумывался о ней… и о томъ „счастливцѣ…“ И что-то еще темное, но уже мучительное все сильнѣй примѣшивалось къ этимъ помысламъ, вливало какую-то тайную горечь въ ту чашу чистаго счастья, къ которой въ первые дни приникалъ онъ неотступными устами…

А время бѣжало, трауръ по его братѣ приходилъ уже къ концу; княгиня Аглая заговорила о „devoirs de société,“ о необходимыхъ выѣздахъ, о Россіи… На князя Ларіона это произвело впечатлѣніе нежданнаго и сокрушительнаго удара; въ уносившемъ его теченіи онъ какъ бы никогда не думалъ о томъ что эта блаженная, одинокая, почти вдвоемъ съ Линой, жизнь его въ Ниццѣ должна была измѣниться не сегодня такъ завтра; ему какъ бы въ голову не приходило, что ее могутъ отнять у него… А теперь — завѣса падала съ его глазъ, — а теперь отдать ее значило для него вырвать у себя сердце!..

Въ первую минуту онъ не повѣрилъ себѣ, онъ хотѣлъ вѣрить въ право свое на то что жгучимъ огнемъ палило теперь его душу. Онъ спрашивалъ себя: не то ли же самое испыталъ бы князь Михайло на его мѣстѣ, не тою ли же тревогой исполнился бы онъ, еслибы его тѣснымъ, нѣжнымъ, счастливымъ отношеніямъ къ дочери грозило чье-либо мертвящее вмѣшательство?… Увы, внутренній голосъ отвѣчалъ ему, что отцовская нѣжность не вѣдала бы подобныхъ опасеній, что это чувство все даетъ и ничего не требуетъ, что ему не грозно никакое соперничество, потому что соперниковъ у этого чувства быть не можетъ… А онъ, — онъ весь исполненъ былъ тоски и страданія, и подъ устремленными на нее горячечно пылавшими его глазами Лина однажды, вся заалѣвъ и опустивъ вѣки, почти испуганно спросила его: „что съ вами, дядя, зачѣмъ смотрите вы на меня такъ?…“

Онъ ужаснулся, дрогнулъ… „Бѣжать, бѣжать скорѣе!“ „было его первою мыслью…

— Намъ, вѣроятно, скоро придется разстаться, сказалъ онъ ей, перемогая себя и потухая взоромъ, — твоя мать желаетъ ѣхать въ Россію, а мнѣ… мнѣ тамъ нечего дѣлать, — я уѣду въ Римъ…

Она съ новымъ испугомъ подняла теперь голову:

— Дядя, что-же мы безъ васъ дѣлать будемъ?…

Онъ понялъ: что ей было бы дѣлать одной съ матерью, которой она съ такимъ смиреніемъ покорялась, и съ которой у нея было такъ мало общаго?…

Князь Ларіонъ ожилъ… Онъ „былъ нуженъ ей, онъ былъ необходимый ингредіентъ въ ея жизни, онъ былъ для нея преемникомъ всего того высшаго, сочувственнаго, просвѣтительнаго что представлялось Линѣ въ ея покойномъ отцѣ, что связывало ее съ нимъ духовными неразрывными узами, и безъ чего ей жить нельзя…“ Онъ жадно уцѣпился за эту мысль: да, онъ ей нуженъ и „не имѣетъ по этому права ее оставить; онъ будетъ, онъ долженъ оберегать это нѣжное растеніе отъ грубыхъ, невѣжественныхъ прикосновеній, будетъ ревниво охранять тотъ священный огонь возженный братомъ его въ душѣ дочери, онъ по праву, единственный ея покровитель; онъ же одинъ и въ состояніи понять чего стоитъ эта душа…“ А ему, — что ему нужно? Чего проситъ онъ отъ судьбы? Продолжить, по возможности, на нѣсколько мѣсяцевъ, на нѣсколько недѣль, эту блаженную, одинокую жизнь подъ италіанскимъ небомъ, на берегахъ сіяющаго моря, гдѣ заслушивался онъ ея тихихъ рѣчей объ отцѣ, о Богѣ, о дальней, холодной родинѣ, которую едва помнила Лина, и о которой не позволяла она никогда „говорить дурно“ дядѣ,- и забывать весь міръ внимая этимъ рѣчамъ, погружаясь украдкой въ эти глаза, глубокіе и лазурные какъ глубь и лазурь того моря, того неба…

Онъ остался, — и весь старый свой дипломатическій опытъ употребилъ онъ теперь въ дѣло чтобы отсрочить отъѣздъ ихъ изъ Италіи, чтобы не дать разыграться воскресавшимъ свѣтскимъ вожделѣніямъ своей невѣстки. Онъ пугалъ ее русскими холодами, петербургскою сыростью, опасными для ея дѣтей взросшихъ подъ умѣреннымъ небомъ Германіи; племянницѣ онъ говорилъ о тщетѣ свѣтской жизни, о безсмысленномъ тщеславіи Петербурга; индиферентъ, онъ поощрялъ замѣченную имъ въ ней религіозную восторженность; онъ растравливалъ горечь и безъ того живучихъ сожалѣній ея о страстно любимомъ отцѣ: на этой почвѣ, онъ зналъ, у него не могло быть соперниковъ…..

Онъ достигъ своей цѣли: еще годъ оттянулъ онъ у Аглаи Константиновны. Вмѣсто Россіи онъ увезъ ее съ дѣтьми въ Римъ… Какъ наслаждался онъ тамъ сосредоточенными восторгами Лины предъ чудесами Святаго Петра и Ватикана! Какъ сама она своимъ чистымъ и задумчивымъ обликомъ подходила въ его глазахъ къ этому міру католическаго искусства, которое единственно было ей понятно и влекло ее въ Римѣ!.. Но за то среди тѣхъ чудесъ ея красота была какъ бы еще замѣтнѣе, жадные молодые взоры чаще останавливались на ней чѣмъ среди больнаго населенія Ниццы…..

„Ее отымутъ отъ меня!“ все мучительнѣе отдавалось въ сердцѣ князя Ларіона…

А свѣтская жизнь уже забирала свои права. Княгиня Аглая завела много знакомствъ, между прочимъ съ одною графинею Анисьевой, петербургскою дамой, жившею въ Римѣ для своего здоровья. Князь Ларіонъ очень не жаловалъ ее, и чуялъ въ ней „интригантку.“ Аглаѣ Константиновнѣ она, напротивъ, пришлась очень по вкусу: онѣ безпрестанно видались, и вѣчно о чемъ-то шушукались. Лину графиня не звала иначе какъ „mon idole,“ и томно вздыхала глядючи на нее, въ изъявленіе своего восхищенія ею. Все это коробило князя Ларіона… А княгиня въ тоже время все настоятельнѣе приставала къ нему вернуться въ Россію. „Ея дѣла… et puis Lina va avoir dixhuit ans, много значительно намекала она, — и ея сынъ, Basile… онъ долженъ получить une éducation russe…“ Подъ „éducation russe“ она разумѣла Пажескій корпусъ, а подъ „Россіею“ Петербургъ, — и ужасно поражена была когда „Larion“ на отрѣзъ объявилъ ей что въ Петербургъ онъ не поѣдетъ. Безъ него, она понимала, „се n'est plus du tout la même chose тамъ…“ Много было поэтому поводу у нея интимныхъ совѣщаній съ графинею Анисьевой, результатомъ которыхъ было то что она тяжело при этомъ вздыхая, предложила князю ѣхать на зиму „s'établir а Moscou…“ Онъ могъ бы еще на время отдалить, отсрочить, но сама она, Лина, всей душею рвалась въ Россію…

Онъ согласился съ сокрушеннымъ сердцемъ…

Они пріѣхали, стали принимать. Княжну повезли на первый балъ къ графу… О, какъ сказать что почувствовалъ князь Ларіонъ когда въ первый разъ рукавъ гвардейскаго офицера обвилъ дѣвственный станъ Лины, и самъ онъ съ казенною улыбкой подъ форменными усами помчалъ ее съ собою по залѣ!.. Древній жрецъ съ такимъ мучительнымъ ужасомъ не глядѣлъ бы на поруганіе своего кумира!.. „Да, вотъ оно, настоящее, — вотъ ma via dolorosa, скорбный путь, по которому суждено было ему брести отъ нынѣ до той минуты — вся внутренность переворачивалась у него думая объ этомъ — когда ее, Héléne, совсѣмъ, совсѣмъ отымутъ… вырвутъ у него, кинутъ въ объятія… предадутъ поцѣлуямъ молодаго, заранѣе ненавистнаго ему, «счастливца…» Что же съ нимъ, съ нимъ что тогда будетъ!.. Сердечныхъ бурь не избѣжалъ въ свое время князь Ларіонъ: у него было нѣсколько связей, двѣ, три привязанности которымъ онъ тогда готовъ былъ пожертвовать всѣмъ дорогимъ въ жизни… Но теперь онъ спрашивалъ себя какъ Шекспировскій Ромео: «любило-ль сердце мое до сихъ поръ?» [22] и ничего въ своемъ прошедшемъ не находилъ онъ подобнаго пламени и мукамъ этой послѣдней, безумной, чуть не преступной страсти…

Догадывалась ли о ней Лина? Онъ боялся этого пуще грома небеснаго. Одно необдуманное слово, невольный взглядъ могли замутить тотъ чистый міръ родственныхъ, довѣрчивыхъ отношеній, въ которомъ единственно возможно было для него близкое общеніе съ нею… Итакъ уже, казалось ему иногда, она не прежнимъ, яснымъ взглядомъ глядѣла ему въ лице говоря съ нимъ, улыбалась еще сдержаннѣе на его ласковыя рѣчи… Нѣтъ, онъ былъ обреченъ на одинокое, безмолвное, — нескончаемое страданіе…

И вотъ неожиданно извѣщаютъ его о какихъ-то предложеніяхъ… зовутъ его опять къ дѣлу, къ власти отъ которой онъ ушелъ тому два года… Не спасеніе-ли это? Въ томъ омутѣ заботъ, интригъ и треволненій онъ можетъ отдохнуть, забыться отъ этой теперешней, неустанно гложущей его муки; подъ тяжестью дѣловаго труда уляжется поневолѣ его эта бунтующая не по лѣтамъ кровь, онъ найдетъ силу смириться передъ неизбѣжнымъ… Да, но какъ понимать этотъ призывъ его обратно. Перемѣнилось ли «теченіе,» какъ онъ выражался, или думаютъ тамъ что онъ, получивъ урокъ, подчинится теперь безусловно тому что порицалъ онъ тогда?… «Въ этомъ случаѣ — нѣтъ, онъ не пойдетъ, разсуждалъ съ собою князь Ларіонъ, — онъ вѣрный слуга, а не рабъ нѣмой; въ саду хозяина онъ не станетъ косить тамъ гдѣ очевидно слѣдуетъ насаждать!..» Онъ невольно усмѣхнулся, вспомнивъ что эти именно слова, сказанныя имъ въ одной гостинной въ Петербургѣ, были главною причиной неудовольствія на него, и, вслѣдствіе того, выхода его въ отставку. «Какимъ былъ, такимъ онъ и умретъ, — Шастуновы не податливы!.. За то Биронъ и отсѣкъ имъ цѣлымъ троимъ головы,» еще разъ усмѣхнулся онъ, вспомнивъ опять…