Борис Можаев - Мужики и бабы Страница 29

- Эй, родима, чего несешь, кунача аль макача?

Мало-помалу эта разношерстная масса людей, напиравшая в село со всех концов, растекалась по улицам и площади, перемешивалась, занимала свои ряды, палатки, коновязи... И шумный пестрый российский базар принимал свои привычные очертания и формы: самая длинная, Сенная улица в зимнее время сплошь заставлялась возами с сеном в ряд по четыре (три рубля за воз, а в возу тридцать пудов), теперь, в весенне-летний сезон, становилась конной сюда сходились барышники и цыгане, коновалы и кузнецы, подрядчики и скотогоны; здесь шумно и долго ладились, хлопали по рукам и совали ладони через полу, тыкали коням в бока, дули в ноздри, заглядывали в зубы; а на соседней улице в Нахаловке шел такой же шумный и азартный торг скотом: "А ну дай руку? Ну, сунь палец... Чуешь, по сгиб ушел?.. Вот колодец так колодец!..", "А хвост какой? Возьми, говорю, хвост! На три казанка ниже колена! Это тебе не порода?" Зерном, мукой - и пшенной, и пшеничной, и ржаной - забиты две улицы, прилегающие к церкви.

Вся площадь центральная застроена татарскими дощатыми корпусами: здесь и краснорядцы с шелками да сукнами, с батистом, сатином, с коврами, с персидскими шалями; здесь и татары-скорняки да меховщики с каракулем черным и серым, с куньими да бобровыми воротниками, с красными женскими сапожками, с мягкой юфтью и блестящим хромом, с твердыми, громыхающими, как полированная кость, спиртовыми подошвами. А вокруг них в легких палатках на фанерных полках расположилась шумная ватага лоточниц, своей яркой и пестрой россыпью товаров уступающая разве что одним китайцам. А на окраине площади, прямо на земле, на разостланных брезентах раскинули свои товары горшечники и бондари, жестянщики и сапожники; перед ними горы лаптей и драного лыка в связках, горшечные пирамиды, радужные переливы свистулек, петухов, глиняных барынь, расписных чайников, кадок, самопрях...

А там еще мясные и рыбные ряды, целиком забившие Сергачевский конец, да на улице Кукане два ряда - медовый да масляный. Мед сливной и сотовый: гречишный, липовый, цветочный. А в грузных серых торпищах тут же продавались семечки ведрами.

И горланили, соперничая, пантюхинские блинницы да пирожницы с тихановскими черепенниками: у одних корчаги со сметаной и чашки да тарелки с блинами, у других подносы с черепенниками.

- Родимый, бери блинка! Ешь, кунай в корчагу!

- А макать можно?

- Макай, макай...

- Так что продаешь, макача аль кунача?

- А мы черепенники! Теплые черепенники... Мягкие, воздушные... кричали вперебой тихановские молодайки, поднося на большом противне принакрытые полотенцем, дымящиеся, коричневые, похожие на маленькие куличи, ноздрястые черепенники, испеченные из гречневой муки. Рядом с черепенниками бутылка конопляного масла с натянутой на горлышке продырявленной соской. Прохожий бросает на противень пятачок, берет мягкий, пахнущий гречневой кашей черепенник, разламывает пополам и подставляет дымящиеся ноздрястые половины:

- Голуба, посикай-ка!

Молодка берет бутылку и брызгает маслом на черепенник, отсюда и прозвище:

- Эй, ты, посикай-ка, подь сюда! Черепенники парные?

- Ой, родимый, духом исходят... Только рот разевай.

А над всем этим людским гомоном и гвалтом, над поросячьим визгом и лошадиным ржанием, над ревом и мычанием, над петушиными криками, над тележным грохотом и скрипом колес величаво и густо плывут в вышине тяжелые и мерные удары большого церковного колокола: "Бам-м-м! Бам-м-м!" Это корноухий церковный звонарь Андрей Кукурай, принаряженный по случаю праздника в черный суконный костюм и хромовые сапоги с галошами, с высокой колокольни под зеленой крышей посылает прихожанам господний благовест, приглашая к обедне в раскрытый храм, где входные врата и двери, иконы и клирос увиты зелеными ветвями берез; а на паперти, на изразцовом церковном полу густо раструшена только что скошенная трава, отдающая горьковатым свежим запахом сырости.

Андрей Иванович Бородин вывел на Сенную улицу в конный ряд своего трехлетнего жеребенка Набата; ведет его под уздцы, шаги печатает прямехонько, точно половица под ним, а не дорога, сапожки хромовые, косоворотка сатиновая, прямой, как солдат на смотру, и жеребенок гарцует, ушами прядает. Картина! Темно-гнедой, с вороненым отливом по хребтине, грива стоит щеточкой, челка на лбу... Оброть с медными бляшками, с наглазниками, чтоб в сторонку не шарахался от каждого взмаха руки напористого барышника. Эй, православные, посторонись, которые глаза продают!

Не успел Андрей Иванович толком привязать жеребенка, как ринулся к нему бородатый хриплый цыган в белой рубахе и длинных черных шароварах, почти до каблуков свисавших над сапогами.

- Хозяин, давай минять? Твой молодой - мой молодой.

За цыганом вел мальчик круглого игреневого меринка.

- Хрен на хрен менять, только время терять, - ответил Андрей Иванович.

- Ай, хозяин!.. Пагади, не торопись. У тебя двугривенный в руке - я тебе целковый в карман кладу.

- Иди ты со своим целковым... Чертова деньга дерьмом выходит.

- Ай, хозяин! Ты пагляди, не копыта - камень. Гвоздь не лезет... Ковать не надо, - азартно хвалил за бабки своего мерина цыган.

- Эй, цыган, чавел! Не в те двери стучишься, - окликнул цыгана желудевский барышник, известный на всю округу по прозвищу Чирей. - Здесь именная фирма, понял? Здоров, Андрей Иванович, - протянул он руку Бородину и кивнул на жеребенка: - Объезженный?

- Да... Весной даже пахать пробовал.

- Как в телеге ходит? На галоп не сбивается?

- Рысь ровная... идет, как часы... Можно посмотреть.

- Понятно! - Чирей худой и суровый на вид, в белесой кепке, натянутой по самые рыжие брови, нагнулся и быстро ощупал ноги Набата, хлопнул по груди, схватил пальцами за храп и так сдавил его, что лошадь ощерилась...

- Ну, что ж, - сказал, окидывая взглядом жеребенка. - Коротковат малость, и зад вислый.

- А грудь какая? А ноги? - сказал Андрей Иванович.

- Грудь широкая. Сколько просишь?

- Для кого ладишься? Для приезжих или своих?

- Свояк просил. Лошадь стара стала, татарам на колбасу продал.

- А что сам не пришел? Хворый, что ли?

- Слушай, ты лошадь продаешь или милиционером работаешь?

- Я ее три года растил. Хочу знать - в какие руки попадет.

Чирей растопырил свои длинные пальцы с рыжими волосами:

- А что, мои руки дегтем мазаны?

- Так бы и говорил - через твои руки пойдет. А там что будет делать камни возить или на кругу землю толочь - это тебя не касается.

Чирей осклабился, выказывая редкие желтые зубы:

- Ты чего? На поглядку под закрышу хочешь его поставить, да? Чтоб овес на дерьмо перегонял... Ну, сколько просишь?

- Две сотни, - хмуро ответил Андрей Иванович.

- Вон как! Ты что, и телегу со сбруей отдаешь в придачу?

- Ага. И кушак золотой на пупок. Скидывай ремень!

- Это кто здесь народ раздевает? При белом свете! - послышался за спиной Андрея Ивановича частый знакомый говорок. Он вздрогнул и обернулся. Ну да!.. Перед ним стоял Иван Жадов, руки скрестил на груди, глаза нагло выпучил и ухмылялся. А за ним - шаг назад, шаг в сторону, руки навытяжку, как ординарец за командиром, стоял в серой толстовке и в сапогах Лысый. На Иване белая рубашка с распахнутым воротником, треугольник тельняшки на груди и брюки клеш. Андрей Иванович тоже скрестил руки на груди и с вызовом оглядывал их.

- Нехорошо как-то мы стоим, не здороваемся... Не узнаешь, что ли? спросил Жадов и обернулся к Лысому: - Вася, тебе не кажется, что этот фрайер, который скушать нас хочет, вроде бы жил на нашей улице?

- Он, видишь ли, с нашей Сенной переехал в Нахаловку, а там народ невоспитанный.

- Вон что! - мотнул головой Жадов. - Он с нашей улицей теперь знаться не хочет.

- Ваша улица та, по которой веревка плачет, - сказал Андрей Иванович. А Сенную вы не трогайте.

- За оскорбление бьют и плакать не велят, - процедил сквозь зубы Жадов.

- Начинать? - Лысый сделал шаг вперед и нагнул голову.

Андрей Иванович ни с места, только ноздри заиграли да вздулись, заалели желваки на скулах.

- Вы чего, ребята? С ума спятили! - сказал Чирей.

- Заткнись! - цыкнул на него Жадов.

- Ты давай не фулигань! - заорал вдруг Чирей. - Не то мы тебе найдем место...

- Отойди! - надуваясь и багровея, сказал Жадов.

- Нет уж, это извини-подвинься. Я ладился, а вы подошли. Вы и отходите. Я первым подошел - и право мое! - горланил Чирей.

- У нас свои счеты, понял ты, паскуда мокрая! - давился словами Жадов.

Чирей раскинул губы раструбом, как мегафон:

- Плевать мне на твои счеты. Ты нам свои законы не устанавливай. Здесь базар, торговое место...

Эту скандальную вспышку, уже собравшую толпу зевак и грозившую разразиться потасовкой, погасил внезапно появившийся Федорок Селютан. Он ехал в санях по Сенной, стоял в валенках на головашках, держался за вожжи и орал на всю улицу:

В осстровах охотник целый день гуля-а-ет,