Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче Страница 29

Яша стоял у косяка двери и смотрел на всех с сожалением, а Стратилатовна его жалела:

— Яша! Выпей рюмочку… Али пивца?

Яша даже замахал руками.

— Што ты, што ты! Для чего мне?

— Неужели не пьешь? — удивился Васька Слесарь. — Вон девчонки и те пьют, дурак Иваныч! Оно сладкое! Как выпьешь — хорошо на свете жить, как дома… Давай выпьем, водочки, а, старичок?.. А, сон-то свой, што прошлый раз нам рассказывал, вправду штоль видаешь, а?

— А што мне врать?

— И все про тоже? Про избушку, про скиты?

— А, конешно, про мою избушку…

— А правда, Яша, будто с тобой сам архиерей разговаривал? Али ты это врешь, а? — допытывался Васька.

— А што мне врать? — все также ровно и незлобиво говорил Яша. — Понятно, разговаривал. Он вот так вот стоял, а я вот эдак.

— Ну, и он, значит, тебя заметил?..

— А уж этого я не могу знать. Только в ту пору мне впервые приснился сон этот мой. Часовенка для спасения души… Избушечка такая. Да…

— Ну, выпьем за твою избушечку, Яша! — умиленно попросил Слесарь.

Но за Яшу снова заступилась просвирня:

— Да ведь он, поди, еще не кушал, а ты с вином.

— Ах, Господи! Да иди ты, святоша несчастный! — неторопливо прервала Анисья, которой почему-то неприятен был весь этот разговор про Яшину часовенку. — Иди ты за своей просвиркой. Здесь тебя больше не надо.

Но Яша продолжал стоять и успокаивал Анисью:

— А ничего, я подожду. Я привышный.

Тогда Анисья повернулась к Митьке:

— Сыграй, Митя, што нибудь задумное. Скушно што-ето мне стало.

Все расселись поудобнее, затихли. Митька откинулся и, полузакрыв глаза, заиграл и начал напевать:

Ах, девка красна, черноброва,С рубчатой белою косой.

Анисья подшиблась, устремила взгляд куда-то через стены вдаль и сочным, задумчивым голосом вступила:

Д — полюбила девка парня —Потеряла свой спокой.

А за нею следом уже все дружно и созвучно подхватили:

Ах, быстра реченька глубокаПрихожу к тебе с тоской,Ты тоску мою размоешь,Белу косу расплетешь.Д — белу косу расплетешь,Ах, тело белое возьмешь…

Еще звучала песня, как Анисья сорвалась с места и, наливая себе стакан вина, выкрикнула:

— Эх, не дождуся знать-то я мила дружка! Зазнобила, видно, его сердце другая, новая сударушка… Лесная, подколодная змея! — и, запрокинув голову, она большими глотками, по-мужски, стала пить вино. И не видела, что как раз в эту минуту в дверях появился рослый, румяный, с небольшой бородкой, в плохо залатанном тулупе мужик. Остановившись, он пристально посмотрел на Анисью и сказал со смехом:

— Оставь мне хоть на донышке!

— Пришел? — радостно произнесла Анисья. — А я с горя запила… Ну-ка, выпей для сугреву. Ишь, шубенка-то у те ветром пошитая, — говорила она, наливая ему вина. — Эх, милый мой!.. Мотька!.. Зачем мы только с тобой на свет родились, эдакие сволочи!.. Ну, што наша за жизнь с тобой проклятая? Я не хочу так больше жить! Ты понимаешь — не желаю!.. Митька, заводи какую-нибудь самую печальную! Плакать я хочу сегодня… Боже мой — весь свет слезами затоплю я.

— Да вы пошто все про печаль-то?.. — закричала Стратилатовна, — Зачните вы веселую какую-нибудь… Девки хоть попляшут, а она развеселится.

— Веселую, веселую! — заплескав руками, попросила Лизанька. — Мы попляшем, Митя… Играй веселую.

Митька поглядел на Анисью, а она, усадив Матвея, обо всех забыла и шептала ему:

— Сердце мое что-то не спокойно… Ты лукавишь што-то? Знаю я… Не ври-и!

— Да заводи — развесели ее, — подбодряла Митьку Августа Петровна. — Ишь, она сегодня что-то распечалилась.

Митька вдруг высоким развесистым гудом бросил в круг:

Э-э-эх, вы сени, мои сени!Сени новые мои!

И опять все подхватили бурей:

Сени новые кленовые.Решетчатыя!

Плавно, мягко и беззвучно выплыла Анисья на середину комнаты и, хмельно улыбаясь, поманила за собой Матвея.

Выходила молода, да за новы ворота…

И сорвался Матвей, бросил шубу свою на руки Яше, одернул красную рубашку и зычно потребовал:

— Стол уберите!.. Места дайте!.. Места мне больше!

Грузно, буйно, безудержно пустились они в пляс с Анисьей, и пели им угарно все, хлопали в ладоши, лихо ухали, приплясывали, хохотали.

Ай, выпускала сокола, да из правого рукава,А на полётике соколику наказывала…

Обняв Анисью еще в плясе, Матвей прижимал ее к себе, мял, целовал, заглушая песню.

— Ну, и какая же ты баба золотая!.. С тобой весь свет одну копейку стоит!..

А Анисья, уступая круг для пляски девушкам, покачала головою и закричала сдавленным от тоски голосом:

— А мне, Мотя, выпало печальное письмо и дальняя дорога в дом бубновый!

Упиваясь ей, вдруг ослабев телом, Матвей отвечал ей таким же криком:

— А с тобой хоть в каторгу, только бы не расставаться никогда нам, моя разлюбезная!

— Ох, чует, чует что-то сердце мое, пташкой малой бьется, — обхватывая его шею, уже плакала Анисья. — Ну, все равно! Бери меня!.. Неси, куда пожелаешь!.. Твоя я вся! Твоя!

Просвирня встала и старалась их загородить от круга девушек, а Яша, потупившись, теребил бороду и опасливо посматривал назад: не вошел бы пристав в комнату.

Стратилатовна, меж тем, наливала вина Митьке, угощала Ваську и негодовала:

— Ну, скажи же ты: вот, ей Богу, дурака валяют! Взяли бы, да и убежали. Эдакие оба молодые — горы бы перевернули… Вот уж мы с тобой, Васятка, слюни-то не распускали! И по тюрьмам и по ссылкам, — а нигде не расставались… Пирожка-то бери еще… Бери!..

Васька охмелел, но ел за обе щеки, и, растолкавши девок, вырвал у Митьки гармошку.

— Ну, будя тебе пиликать! Вот, брат, я играл, бывало, на тальянке. Куды тебе!.. — но, пробуя заиграть сам, даже не сумел наложить на лады пальцы. — А теперь забыл. Ну, вот, брат ты мой, ни ти-ли-ли… А и хлебнул я горького! Ежели б не баба — подох бы… Стратилатовнушка!.. Налей-ка нам еще по рюмочке! Вот они сейчас плясали, а мне реветь с горя хотелось, — он всхлипнул, вытирая кулаком глаза.

Анисья, между тем, сидела на коленях у Матвея и громко говорила, со смехом и слезами в голосе:

— А я хочу по правде жить. С тобой жить хочу! С тобой, мой окаянный! Мой богатырь оборванный!

Матвей столкнул ее с коленей, встал.

— Дай еще вина!.. И не разжигай ты мне сердце. Не мешай! Думу я задумал новую!..

С тревогой и радостью бросилась Аксинья наливать ему вина.

— Думу?.. Новую?.. Какую?..

Но Матвей молча взял стакан и прислушался к воровскому слову Васьки Слесаря, который полушепотом уверял Митьку:

— Клянусь Богом — денег у Вавилы корчаги с золотом зарыты. Еще от прадеда, сказывают, на зарок положены… Корнями проросли, — а где лежат и сам Вавила, говорят, не знает…

— Эх, брехня!.. — откликнулся Митька Калюшкин. — Сколько мы с тобой курганов перерыли? Сколько поту пролили — ничего не выкопали… И все это брехня. А церкву, либо дом хороший, выкрасть — вот это денежка веселая…

Матвей нащупал, наконец, глазами просвирню и спросил ее насмешливо:

— Ты, баба, говорят, ворожить мастачка? А ну-ка, поворожи мне: стану я богатырем, али нет?

Просвирня захмелела от четвертой рюмки и заплетающимся языком ответила:

— Сказала бы я тебе, родимушка, слово одно…

— Слово?.. Какое слово?.. Ну, заворожи меня сейчас, словом… Чтобы я человеком правильным стал. Ну, на!..

— А слово мое для тех, кто верует, а раз не веруешь — значит, и слов моих не уразумеешь. Вот, Яшеньку взять… Вот верующий, тихий… А вы, ведь, дурачком его считаете.

— Ну, я верую!.. Я верую, Петровнушка! — вступила в разговор Анисья. — Ну-ка научи, как мне жизнь мою счастливой сделать?..

Просвирня покачала головой:

— Не поймешь ты меня, родимушка… Надо тебя приготовить, чтобы слово мудрое до сердца твоего дошло.

— Нет, ты научи нас клад найти!.. — хлопнув по плечу просвирню, пьяно вскрикнул Слесарь, — Сколько кладов в земле зарыто?.. Знаешь? Сколько войн было, сколько разных похорон богатых. В золотых одеждах хоронили, с золотыми седлами — я книжки про это в остроге читал… Сколько тогда думал об этом! Сколько я ночей не спал в остроге. Я дал себе зарок, ребятушки: как выпустят на волю — буду по земле ходить, по сибирским, по нетронутым степям, буду старые могилы копать — наткнусь же где-нибудь на нетронутое золото… И вот сколь годов хожу я по Сибири, копаю — только один раз нашел серебряное стремя… Может и в правду, надо слово знать какое, а?.. Значит правильно, что старые люди заказали клады? А? Кровью залили, зароком запечатали?.. А?.. Ну, какое слово, а?