Юрий Слёзкин - Бабье лето Страница 29

Все сидели у него на крыльце и пили квас, поданный услужливой Еленой. Они, должно быть, хвалили этот удивительный напиток, потому что галдинская хозяйка улыбалась от гордости. Верховые лошади стояли тут же, помахивая хвостами. Панна Галина с Жоржиком приехали на эгоистке {87}, панна Ванда, панна Зося, Тадеуш и Ржевуцкий — верхом.

— Мы к вам и за вами,— приветливо улыбаясь, сказала панна Ванда, глянув на Галдина с видимой радостью. Она крепко пожала ему руку и некоторое время даже не выпускала ее из своей. Ее глаза прямо смотрели на него, как на старого знакомого.

От него еще пахло лесом и древесной кровью. Он казался очень крепким, очень сильным в своей красной рубахе.

— Как жарко,— говорила панна Ванда, более оживленная, чем когда-либо,— никто не скажет, что уже сентябрь. Но где вы были сейчас? У вас такой здоровый, бодрый вид, вы так загорели…

— Я помогал дровосекам…

— Вот как? Это должно быть очень весело. Расскажите нам, как это делается…

Пан Бронислав похлопывал себя стеком по ногам, зажил, он смотрел так же насмешливо и самоуверенно, как и раньше.

— Панна Ванда забыла, зачем мы сюда приехали,— заметил он.

Она нетерпеливо пожала плечами.

— Ах, право, это не так важно. Мы вас слушаем, Григорий Петрович.

Галдин усмехнулся и, подойдя к Санеку, погладил его по шее. Потом начал рассказывать, как пилят ель, как ее режут на куски, как приготовляются шпалы, бруски, лафетки… Все очень просто и незамысловато… Приятен сам труд; приятно взмахивать топором и с силой ударять им по живому дереву; приятно чувствовать свою собственную силу, а потом, уморившись, лечь на сочные стружки, вдыхать их запах и, ни о чем не думая, смотреть, как качаются под ветром верхушки уцелевших деревьев. Вот и все…

— Счастлив тот, у кого такие вкусы,— ядовито улыбаясь, сказал пан Бронислав.— Я предпочел бы что-нибудь получше…

Панна Ванда резко обернулась к нему и произнесла, отделяя каждое слово:

— Люди, довольствующиеся малым, сохраняют в себе силу на крупные поступки, изнеженные люди годятся только на то, чтобы принимать оказываемую им помощь…

— Но это слишком, панна Ванда — негодующе воскликнул Ржевуцкий и даже взмахнул в воздухе стеком,— я, кажется, не давал повода смеяться надо мною!

Тадеуш зло усмехнулся, сочувственно поглядывая на Галдина. Панна Зося и панна Галина качали укоризненно головами.

— Как не стыдно, Ванда…

— Это мое убеждение,— спокойно ответила молодая девушка, презрительно улыбаясь и поджав губы, как делал это пан Бронислав,— я не хочу никого обидеть, мои слова не что иное, как сентенция…

Она рассмеялась:

— Боже мой, как обидчивы господа эстеты! Их тонкая душа вибрирует от каждого неосторожного слова: они злы, потому что это их право — злость так красива в эффектном освещении,— но кто смеет коснуться их грубыми руками? Мы с вами слишком грубы, Григорий Петрович!

Она опять засмеялась и вскочила на лошадь.

— Но куда вы? — остановил ее Галдин.— Посидите еще немного…

— Нет, нет, солнечные дни на перечете — нужно пользоваться ими по-своему. Седлайте своего Джека и едемте. Только за этим мы приехали к вам, как любезно напомнил мне пан Бронислав. Я очень рада,— обратилась она к Ржевуцкому,— что на вас сегодня серый костюм, а не красный фрак; быть может, это не так стильно, но зато, надеюсь, более безопасно!

На этот раз Ржевуцкий промолчал. Он сдвинул брови, опустил вниз углы губ, вздернул плечи. Он даже усмехнулся, когда садился в седло. Усмехнулся с таким видом, который говорил, что он далеко не считает себя побежденным.

— Rira bien qui rira le dernier! [28]— шептал он, глядя на панну Ванду.

Она хотела во что бы то ни стало посмотреть на то место, где рубят лес. Галдин проводил их туда. Они ехали шагом, разговаривая все вместе. Даже Жорж расспрашивал Григория Петровича, хорош ли полк, в котором он служил: ему хотелось быть гусаром, это была его мечта. Тадеуш тоже не прочь был бы стать военным, но отец этого не хочет: он думает его пустить по дипломатической части, но дипломаты все большие врали и дураки,— добавил он шепотом, косясь на отстающего Ржевуцкого.

Панна Ванда смеялась сегодня ничуть не меньше панны Галины. Они точно состязались в смехе. Галдин не сводил с панны Ванды глаз, он положительно любовался ею. Он даже не знал, что больше идет ей — смех или строгое выражение. Впервые он ощутил непреодолимое желание дотронуться до нее. Одно только прикосновение к ней доставило бы ему блаженство. Он нарочно ехал совсем рядом с нею. Джек и Санек дружелюбно обнюхивали друг друга.

На повороте, когда они проезжали под густо нависшими над ними ветвями елей, Галдин схватил одну из этих веток и пригнул ее так, что она мягко легла на плечо молодой девушки — он радовался как ребенок этому далекому прикосновению. Сердце его билось взволнованно.

— Что вы делаете? — спросила панна Ванда. Он смущенно пробормотал:

— Я думал, что она может ударить вас по лицу.

Потом понял, что сказал глупость,— его поступок говорил совершенно обратное,— и смутился еще больше. Она посмотрела на него и, точно прочтя все, что было у него на душе, ободряюще кивнула ему головой и, ударив Санека, помчалась вскачь.

Галдин, обезумев, кинулся за нею.

Панну Ванду нельзя было узнать сегодня. Ее веселость оживляла всех, ее шутки повторялись всеми, потому что они были так остроумны, что невольно хотелось их запомнить. Только с Ржевуцким она почти не говорила и каждый раз извинялась, когда упоминала его имя. Она похожа была на молодую лошадь, вырвавшуюся на волю, носящуюся легко и без цели по лугам. С того времени, как Галдин кинулся за нею в непреодолимом желании догнать ее, она уже не отпускала его от себя, заставляла показывать те разнообразные фокусы, которые он умел проделывать сидя на лошади, заставляла его рассказывать о себе, о своих полковых похождениях, о поваре своем, который так любил выпить,— она не давала ему ни минуты, чтобы придти в себя сказать ей что-нибудь такое, что предназначалось бы только ей одной.

И он потерял голову, сам не знал, что с ним, чувствовал себя возбужденным, как никогда. Она попросила его остаться в красной рубахе, и ему казалось, что точно такой костюм совсем уж не так плох. Чего она добивалась? Григорий Петрович смутно сознавал, что все это неспроста, что тут есть что-то тайное, касающееся, несомненно, пана Ржевуцкого, но что именно? Галдин замечал, как иногда панна Ванда бросала мгновенные взгляды на пана Бронислава и как при этом суживались ее темные глаза, радостно сверкая, точно говорили: «видишь, я делаю все-таки то, что мне нравится!» Видел и ответные взгляды Ржевуцкого, улыбавшегося снисходительно и уверенно, как улыбаются детям, когда они слишком расшалятся, но не хотят им этого поставить в вину, выжидая удобного случая. Все это Галдин видел; но разве можно было задумываться над этим, когда у самого все шло кубарем, все ломалось и созидалось вновь, без плана, без определенных соображений, точно так же, как в марте на реке громоздится друг на друга протаявший лед и некогда гладкую дорогу превращает в нечто бесформенное, глухо гудящее, живое и жутко-веселое.

Только в сумерки, к позднему обеду приехали они в Новозерье. Их встретила панна Эмилия упреками, что обед застоялся, что за своими глупостями они забывают о хозяйстве. На ней было затрапезное, из простого мужицкого полотна платье, волосы были гладко приглажены, но она все-таки покосилась на красную рубаху Галдина.

— Каким сегодня пан москалем!

Она небрежно подала ему для поцелуя руку, которая пахла кухней: панна Эмилия наряжалась только в праздники, по будням ей некогда было думать об этом. Такое большое хозяйство на руках: за всем надо присмотреть, каждая мерзавка норовит что-нибудь стянуть и ничего не делать! Галдин заметил, что белые чулки на хозяйке тоже немного позапачкались, но, конечно, и это объяснялось множеством хлопот и скверной прислугой. Григорий Петрович добродушно улыбался. Все ему казалось очень милым и забавным. Даже будничный обед из крестьянской похлебки с салом и картофельных блинов не показался ему несколько странным у таких состоятельных людей, как Лабинские. Он готов был радоваться тучам, которые начали сползаться черными глыбами и грозили выкупать его на обратном пути в холодном осеннем ливне. Эти тучи тоже были хороши. Края их горели пурпуром от заходящего солнца, а выше они похожи были на аспидную доску, опрокинутую над усадьбой. Неистово каркали вороны, ветер предостерегающе шумел в обнажившихся ветвях липовой аллеи; там, на самом ее конце, можно было увидеть помутившееся озеро с белыми гребнями волн.

После обеда панна Ванда вышла на террасу. Только Ржевуцкий и Галдин последовали за ней; остальные нашли, что слишком холодно; то же самое, впрочем, говорил и пан Бронислав. Он поднял воротник своего пиджака и заложил руки за спину. У него было скучающее выражение лица, он думал, по-видимому, что нужно положить конец всем этим экстравагантностям мальчишеского пошиба.