Иван Мележ - Дыхание грозы Страница 3

— Поел бы, может, — услышал, словно издалека, заботливое, материнское: мать смотрела, как и тогда, три года назад, будто на маленького. Он не отозвался. Полежать бы, полежать бы прежде! Чувствовал, словно издалека: мать подсунула под голову свитку, — в звонкой, чистой тени сразу же забылся в дремоте.

Дремал он недолго; проснувшись, разморенный, лежал, закрыв глаза, и ни о чем не думал. Когда поел, поплелся к коню: хотелось побыть одному. Лежал в тени, слушал, как лепечет молодой осинник, и утомленно, рассеянно думал.

Думал про новую хату, от которой пришлось оторваться из-за косовицы; чувствовал запах свежего, смолистого дерева, слышал, как трещат под ногами белые щепки. Было сожаление: не кончил, — и нетерпеливое желание: кончить бы, войти скорей в хату. И озабоченность: не так скоро удастся войти, много еще работы. Крыша, потолок, окна, пол… Подумалось, что неплохо картошка идет возле цагельни, на полоске, выторгованной у Маниного отца. "Картошка будет, если погода не подведет…" Снова вспомнилось, как обгонял Ганну; вспомнились далекий огонек и ночь, и он нахмурился. Вот же прицепилось! Вновь строго приказал себе: "Нечего!.." Нарочно стал утешать себя, что вот не напрасно бился три года: добился, мсгжно сказать, того, чего хотел. Земля хорошая есть, конь надежный, хата новая. Хозяйство не хуже, чем у людей!.. Но, как ни успокаивал себя, с души не спадала тяжесть тоски, неудовлетворенность. Ощущение какой-то обидной нескладности, несправедливости жизни.

На краю Глушакова надела стоял молодой, уже крепкий дубок. Остановились у дубка.

Вскоре Евхим и Степан с косами за плечами чавкали по мокрой траве к углу, откуда должны были начинать косить.

Глушак отвел коней, спутал, вернулся и сказал старухе, чтоб посматривала.

— Да баклагу вкопай в землю. В тени, — бросил он.

Глянул на Ганну, как бы хотел и ей дать работу, однако не сказал ничего, с косой подался к сыновьям.

Ганна, повесив люльку на сук, укачивала дочурку. Девочка лежала распеленатая, радовалась свободе — минуты не могла полежать смирно: стригла ручонками, ножонками, шевелила розовыми губками — что-то сказать хотела!

— Ну что? Ну что?! — смеялась, наклоняла к ней голову Ганна. — Что? Ну, скажи!.. Ну, скажи, Верочка!..

А!.. Знаю! Хорошо, говоришь!.. Хорошб-хонько!.. Тепленько! Солнышко! Пташечки тиликают! Тилик-тилик!..

Комарики только недобрые! Укусить хочут! А мы их отгоним! Идите, идите отсюда! Не кусайте Верочку!.. — Снова смеялась, радовалась: Хорошо-хонько! Мотыльки летают!

Жучки гудят! Гу-гу-гу!.. Поют Верочке! Все поют Верочке!..

— Агу-агу! — подошла, ткнула черным, в трещинах, пальнем Глушачиха. Пощекотала Верочкину грудку. — Агуагу!.. — Промолвила, похваливая: Евхим!.. Чистый Евхим! Как две капли похожи!

Маленькая быстро-быстро засучила ножками.

— Ну что? — вновь склонилась над дочкой Ганна. — Рада?! Побегать захотелось!.. Ну, ну, побегай! Побегай!..

У-у, как быстро! Как быстро! А я — догоню! А я — догоню!

Догоню!! Не-е, не могу! Верочка быстро бегает! Быстро!..

Никто Верочку не догонит!..

Быстрая Верочка схватила ручонкой ногу, потянула в рот.

— Вот и Евхим все брал в рот…

— Ну куда ты! Куда ты! — не слушала старуху, смеялась Ганна. — Бе-е! Ножку нехорошо сосать! Нехорошо!..

Ну, куда ты?!

Забавлялась бы, играла бы целый день с малышкой, если бы скрипучий голос старого Глушака не позвал грести.

Завернула, стала пеленать дочурку. Верочка не давалась, все сбивала пеленки, не хотела неволи; но что поделаешь: не спеленаешь — выкатится, не дай бог, из люльки, стукнется оземь. Ганна, жалея маленькую, старалась пеленать слабо:

пусть все же будет дочурке вольней!

— Не плачь, не скучай тут одна! Я скоренько вернусь! Скоренько!..

Аккуратно завесила люльку пологом от комаров, ухватила грабли и заторопилась к прокосам.

Ворошила граблями сено, а мысли, а душа были около дуба, около дочурки: не захотела ли есть, не мокренькая ли, не кусают ли комары? Останавливалась, внимательно вслушивалась — не плачет ли? Плача не было. Жихали только косы поодаль да звенела, стрекотала болотная мелюзга. Все же не смогла долго сдержать беспокойство: ткнув рукоятку граблей в болото, бегом заспешила снова к дубку.

В люльке было тихо. Верочка спала. Однако несколько комаров забилось под полог, один, побагровевший уже, сидел на щечке. Согнала, убила комара, выгнала других, — успокоенная, побежала к граблям.

Так было весь день. То шуршала сеном, то бегала к дубку, меняла, сушила пеленки, давала маленькой грудь, качала, успокаивала, убаюкивала. Старый Глушак, видя эту бесконечную беготню, разозлился, просипел с упреком:

— Что ты ето все бегаешь туда! Лежит — и нехай лежит! Не сделается ничего!..

Наработалась, набегалась за день так, что вечером, давая грудь ребенку, если б и хотела, не могла б устоять на ногах.

Сидела, прислонясь к дубку. Все жив усталости теплилась, жила нежность, радость. Тихо, сонно, ласково тянула:

Люли, люди, Верочка,

Люли, люли, милая.

Вечером на болоте то там, то тут начали собираться группки. У телег, вокруг костров, под каким-нибудь дубком.

Несколько женщин сошлись к костру, у которого возилась Дятлиха. Началось с того, что по пути откуда-то забежала Сорока, она и привлекла к костру Дятлихи внимание.

Не прошло и нескольких минут, как около Дятлихи, варившей картошку в котелке, толковали с Сорокой Вроде Игнатиха, мачеха Чернушковых, невестка Дятликовых Маня и еще несколько соседок. Увлеченные разговором, они не обращали внимания на меньшого Дятлика — Володьку, тем более что хозяина Василя — у огня не было: где-то поил коня.

Вроде Игнатиха, при сочувственном молчании женщин, сказала, что, может, еще ничего такого и не будет, что, может, страхи те людские — пустое, и все, кто был у костра, поняли, о чем она. Дятлиха охотно поддержала: хорошо было б, если б было пустое, если б одумались, Отступились…

Сорока словно ждала этого, ринулась сразу:

— Не отступятся! Не отступятся, и не думайте! — Она уверенно напророчила: — Вот только вернемся домой! Увидите! Почуете — как дома переночуете!

— Наверно, не отступятся так, — рассудительно согласилась Василева мать.

Кулина, Ганнина мачеха, вдруг раздраженно отрезала:

— Нет дураков!

— Есть или нет, а только так не кончится. Не для того говорили, чтоб посудачили да и забыли.

Кулину аж затрясло:

— Ето ж додумались! Отдай свое все, все, что наживал век мозолем своим! Отдай черту лысому, а сам останься ни при чем! Как все равно голый!

— Коника, коровку, телегу — все! — поддержала Вроде Игнатиха. — Землю отдай, семена отдай — все отдай! Все, что изо дня в день наживал, огоревал.

— От батьки, от матки что осталось! — добавила свою думку Василева жена Маня, кормившая грудью ребенка.

— Где ето видано, — кипела Ганнина мачеха, — чтоб все село как одна семья была! Тут и в семье грызня вечно, брат брата за горло берет! А то чтоб с чужим — мирно! Смех да и только!

— И все-таки — не отступятся! Не так завязали, чтоб ладно и так сказали! Момент только ждут, когда в колхоз поведут.

— Не дождутся!

— А вот же в Олешниках, тем часом, живут как-то! — отозвался дед Денис, который до сих пор будто и не слушал ничего: сушил только лапти да онучи.

— Живут?! Не дай бог так жить!..

Дед повернул онучи, приблизил снова к огню, промолвил на удивление спокойно:

— Живут, тем часом. Не поели один одного…

— Жатку привезли! — ворвался в разговор Володька, радуясь, что знает такую новость. Он удивился: никто на его новость не отозвался ни словом, будто не слышали, даже дед.

— Олешники — то еще вилами по воде писано! Поживем — увидим, на дорогу ли в болото выйдем!

— Олешники — не Водовичи! — вытаскивая котелок из огня, заметила Дятлиха.

— А Водовичи что?! Была я там, в тех Водовичах, к золовке ходила. Видела! — Вроде Игнатиха покачала головой.

Даметиха, подошедшая позже других, возразила:

— Водовичи — то Водовичи! Про Водовичи нечего говорить!

— Ага! Нечего! — Сорока опередила Ганнину мачеху, готовую ринуться в бой. — Хорошо им коммуну свою делать было на всем готовеньком! И дом готовый, и все другие основы! И амбары, и сарай, — живите себе, как в раю. Все готовенькое! И сад еще этакий! На целую версту сад!..

— И все равно — что толку из того! — перебила Сороку Ганнина мачеха. Радость от него кому, если оно все чужое! И хлев — не твой, и амбар — не твой, и хата — чужая!

И коники, и коровки — все чужое. Не возьмешь сам! И всё по команде! Сделай то, сделай другое — хочешь не хочешь.

Как при панах!

— Что по команде, то еще не страшно! Было б что есть, давали б что в рот несть! На всем готовеньком панском — то легко! Да еще и с помощью от казны! Мало пан оставил дворов, дак еще и казна — коней да коров!