Л Сейфуллина - Правонарушители Страница 3

Живо подхватили:

- Гы-гы... Га-га... И монашкам хотится с кавалерами-та.

- Хотится с ухажерами пройтиться... Ха-ха-ха...

- Лешаки-окаянные. Хайло-то распустили. Матушки наши!

Печальницы!..

- Ы-ы-ы... Еще на копеечку, тетенька, поголоси, советску десятку отвалю...

- Охальники! Кобели проклятые]

- Ах, не выражайтесь, пожалуйста. Пойдем, Маня.

- Гы-гы-гы... "Пойдем, Маня". Фу-ты; ну-ты, ножки гнуты... Юбка клош, карман на боку... Барышни-сударышни!

- Глянь-ка, глянь-ка, монашки добро укладают.

- Ишь, стервы, вышли с узелками. Убогие! А позади сундуки тащат.

- У игуменьи в подполье чугун с золотом нашли.

- Сто аршин мануфактуры!

- Какие мученицы, подумаешь! Не на улицу выгоняют. Молиться и поститься и там можно. Правда, Вася?

- Я, как коммунист, губисполком одобряю.

- А я не коммунист, но тут я их понимаю. Детей девать некуда. П-а-нимаю.

- Знамо, околевать ребятам-то, што ли? Им тут покои да послушницы, а дети под заборами.

- Которы сироты... В пролубь их, што ли?

- Ну-ну, расходись... Граждане, граждане! Осадите!

Монашки юбки подобрали. Суетливо вещи укладывали.

Иконописность свою потеряли. Толпа гудела. Сочувствие монашкам в разговорах сгасло. Гришка от стены тихонько отделился и в толпу шмыгнул.

III

Вот один мужик на станции про себя рассказывал, сколько ему по разным городам шманяться пришлось. И говорит: "Планида у меня такая беспокойная". Гришка тогда засмеялся. Со всеми вместе, а не понял. А теперь вспомнил, к себе применил:

- Планида у меня беспокойная.

Сейчас, к слову сказать, ребятам там "бутенброты" с чаем дают, а Гришка по улице ходит да слушает, как в животе урчит. Назад туда неохота все-таки. Да брюхо-то несговорное.

День протерпит, два, а там и замает человека. И припасы - ау!

Все изничтожили. Шестеро их на кладбище прячется. Пятерых Гришка сыскал, которые склад губнаробразовский с кучером обворовали да из приемника сбежали. Ну, на кладбище на ночевки пристроились. Деньги у тех-то были, да и Гришка с себя рубаху да штаны верхние продал. Пальто казенное на худенькое сменял. Придачу дали. Все проели. Днем по городу канючили без опаски. Кому надо искать? Новых ребят каждый день приводят. Разве на плохого человека попадешь, привяжется.

- Кто ты есть? Откуда?

А хороший пройдет себе по своим делам, куда ему полагается. И не посмотрит!

Нынче день плохой выдался. Гришка у советской столовой стоял, никто билетика не дал. В детской, когда без карточек, с тарелок доедать дают, а нынче погнали. "Рабкрину" какую-то ждут. В один дом сунулся.

- Подайте, Христа ради... Отца на войне убили, мамка от тифу в больнице померла.

Взашей вытолкали.

- Иди, - говорят, - у комиссаров своих проси. Развели вас, пусть кормят.

Дивится Гришка.

- Дак нешто нас комиссары развели? Отцы да матерья.

А к им подбросили. Ну, дак, говори с дураками! А есть охота.

Столовые уже закрывают. Эх ты, незадача какая вышла!

С горя дал башкиренку - тоже у столовой стоял - по уху, а тот ловкий. Кулаком в живот. Охнул, отдохнул да дальше пошел.

- Товарищ... дайте на хлеб...

- Пшел с дороги. Сколько развелось, и мор не берет.

- Ишь, пошел, порфельчиком помахивает! Скупяга толстозадая!

Мальчишка папиросами торгует, к нему подошел:

- Почем десяток?

- Проваливай, шпана! Эдаки папиросы не тебе курить.

Гришка глаза прищурил:

- Ох, какой зазнаистый! А може, у меня десять тыщ есть.

- Есть у тебя десять тыщ, других омманывай. Ну-ка, покажи!

- Стану я всякому показывать. Може, и побольше было.

- Ёыли да сплыли. Проходи, проходи, а то в морду дам!

- А ну, дай!

- И дам!

- А ну, попробуй!

- А попробую!

Встали посреди панели и друг на друга наскакивают. А туг барыню какую-то нанесло:

- Это что такое? Ты торгуешь, мальчик?

А у того папироски-то в ящике в руке. Сдуру-то и сунься:

- Высшего сорту. Сколько? Десяток?

А она его за рукав:

- Пойдем-ка в милицию. Приказ о детской спекуляции читал? Неграмотный? К родителям сходим.

Тот упирается, а она тащит. А Гришка, понятно, драть. Чуть не влопался. Ладно, баба сырая, а то обоих бы захватила. Ну, денек!

- А денек уж сгаcал. Печальным, серым стало небо. Одна полоска веселая, розовая осталась. Да не греет. Люди в дома заспешили. Ветер злее задул.

Путаются ноги одна за другую, а делать нечего. Поплелся на кладбище. Между вокзалом и городом, на пустыре оно. Стенами каменными огорожено, а калитка не запирается. Деревья на нем сейчас от ветру скрипят. И снег не весь растаял. Студеные ночи бывают. Но в яме у них, в углу меж двух стен, потеплее. Два раза осмелели: костер жгли. Но часто нельзя. Дознаются.

Пришел Гришка со вздохом, а там радость ждала. Ребята пищу "настреляли" и Гришке оставили. Две девчонки от сытости песню тихонько заиграли. А они, мальчишек четверо, друг другу про день свой рассказывали. В яме сидели плотно. Тесно, а лучше. Теплее, да и по ночам не страшно. А то ночью на кладбище жуть сходила. Когда ветер шумит и темно - лучше.

А когда месяц на небо выпялится и тихо кругом - страшнее.

Далеко собаки пролают. Там, где живые. А здесь тихо. Одно слово могила. Чудится, затаился кто-то и рот зажал, чтобы не не дышать, а сам смотрит. Из ямы выглянешь, кресты месяц освещает. Все кресты да памятники стоят прямо, застыли. Тоже будто затаились, а грозят. Сегодня ночь темная, ветреная. Ветром живую жизнь от города доносит. Васька конопатый, как сытый, всегда рассказывает. И нынче начал. Девчонки тоже замолчали, слушать стали.

Разговор зашел, что, бывает, живых хоронят. Васька и рассказ повел:

- А вот я вам, товарищи; расскажу, какой случай был.

В одном городе... Ну, дак вот, барышня одна так-то... Не го реалистка, не то емназистка... Пришла ето домой да "ах"... да

"ах, папаша, ах, мамаша, помираю". Дрык-брык, да на пол упанула. Мамашка ето к ней, папаша к ей, а она "помираю да помираю". Ну, канешно, сичас за дохтуром. Дохтура привезли.

Вот так и так, господин дохтур, помирать хочет. Дохтур ее вызволять. Ну, канешно, и квасом и шиколатом, а она, "нет, нет, помираю". Дрыг-брык, и не дышит. Ну дохтур уехал, канешно.

Маменька это повыла, повыла, да в гроб ее обрядили. Ну и схоронили. Вот эдак же на кладбище. Она, канешно, там лежала, лежала да давай шебаршиться. Слушает сторож, шебаршится!

Слушал, слушал да к отцу с матерью барышниньщ. Они людей понабрали, могилку разрыли, а она уж вдругорядь померла, канешно. А, видать, шебаршилась. Ножку одну вот эдак под себя подвернула. И говорит тогда дохтур: с ей был листаргический сон. И в газете так пропечатали. Я тогда маманьке с папанькой своим приказал: меня не хороните, пока я не прокисну и не протухну. Да-а.

Ребята слушали, затаив дыхание. А как кончил, Полька-дура завыла: "Боюсь".

Гришка ее урезонивая:

- Дура, чего воешь? Набрехал все Васька.

А Васька божится:

- Ей-tk), лопни мои глаза, в газете было пропечатано. Не то реалистка, не то емназистка.

Петька-старшой, сам парнишка, - ровесник Гришкин, а строгий. Командир здесь. Он прикрикнул:

- Реви, реви, кобыла. Сторож услышит, он те пострашнее Васышного покажет. А ты, пустобрех, заткнись!

Васька обозлился:

- Ишь ты! "Заткнись"! Я, што ль, в газетах печатал? А вот как дам тебе бляблю хорошую, так поверишь.

В это время в лесу: бах-бах! За стеной кладбищенский лес сразу начинался.

Дети затихли.

- Стреляют, - прошептала Анютка.

Тихо сказала, но страха в голосе уж не было. Не в первый раз они выстрелы слышали.

Гришка в темноте деловито брови нахмурил.

- Это которых на расстрел. Контрреволюционеров.

- А пошто? - Полька пискнула.

Петька отозвался:

- Вот дура. Который раз тебе говорю: супротив советской власти которые.

Завозился молчаливый Антропка:

- А я боюсь, когда человеков стреляют. Больно.

А в лесу опять: бах-бах! Затаились. Слушали с любопытством. Мертвых боялись, а смерти еще не знали. И не пугала мука тех, в кого бахали. Антропка только задрожал. Он войну в своем селе видал. У него сердце в комочек захватило. И тоскливо, слезы проглотив, тихонько сказал:

- В тюрьму бы их лучче.

Петька презрительно сплюнул:

- А который подлец бесконечный, сам сколько поубивал.

Его как?..

- А в тюрьму его...

- А он убегет, да опять убьет.

- А солдатов к ему приставить, он не убегет...

- А он солдатов убьет.

- А у него ривольверту нету, не убьет...

Крыл Петьку. Подумал - и сказал только:

- Ты дурак, Антропка!

А Гришка ничего не говорил, а думал:

"Как в их стреляют, жмурят они глаза али нет?"

И увидал вдруг словно: жмурят. Сердце, как у Антропки, защемило.

Затихли выстрелы. Дети выжидали: не будет ли еще? Не дождались. Пришел сон, веки смежил и всякие мысли отвел.

Антропка только во сне взвизгивал тихонько.

Утром, как солнышко обогрело, все стало живым и радостным. Тьма скрылась и тоску с собой унесла. За стеной кладбищенской в губчека и в расстрел играли. Петька председателем губчека был. В одной руке будто бы револьвер держал, а в другой из пулемета стрелял. Пбльку с Анюткой расстрелять водили.