Ирина Кудесова - Циники Страница 3

- Петер, я позвоню. Как ты?

- Нормалноо. Тэбе привэтт отт маамы... и отт сэстрыы.

Про сестрицу мог бы и не привирать. Где это написано, что в семье все должны друг друга любить?

- Спасибо, Петер. Передай им то же... самое. Маму... поцелуй.

- Хорошоо. Буду ждатть звонкаа.

- Пока, Петер.

Шорох за дверью. Растопырили уши: неймется узнать, когда я отсюда выметусь.

Я-то буду смотреть на Финский залив, а вы - на помойку под окном. Буду без визы кататься в Германию и Бельгию. А вы - если только на оптовый рынок и на барахолку.

(...Патриот в семейных трусах лупит кулачищем в грудную клетку:

- Меня отсюда калачом не выманишь!

Одного не учел: никто, собственно, и не выманивает.)

Я для них - сволочь, променявшая радости коммунальной жизни на ужасы пестрого буржуазного мирка.

Ничего, еще посмотрим, кто из нас окажется счастливее.

* * *

... - Ты изменял жене?

Огромная дождевая капля прячется под кофточку, ныряет в ладошку лифчика.

- Так, пару раз.

- С твоими-то ухватками... Маловато.

- Не рассчитываю увидеть что-то принципиально новое. К тому же всегда спрашиваю себя: "Зачем?". Все, что мне нужно, я получаю дома.

Про оргии в семействе Балашовых мне пока ничего не известно. Даже если знала бы - все равно странно: а как же нездоровый синдром завоевателя? И вообще, что значит "зачем"? Тоже, философ выискался. Обидно как-то... за всех баб - в моем скромном лице. Да, за всех перевозбужденных зацелованных баб, сидящих на мокрых скамеечках планеты в сырых загрубевших лифчиках и выслушивающих раздумчивое "Милая, зачем?". Дыхание срывается, при каждом вдохе проснувшийся сосок касается холодного кружева (х/б, атласа... что там еще бывает) - это будоражит воображение еще больше. Хочется задохнуться или прекратить приторную пытку. Или впасть в сладкое ожидание. Надеюсь, я правильно поняла среднестатистическую женщину.

Она готова сделать ему одолжение, он предупреждает ее восторженное "да!" мудрым вопросом. Мудрым - до цинизма.

Тогда вообще незачем было приближаться. Сидел бы дома, а не героически шатался бы по паркам - с промокшими ногами. Не обломится тебе, Дашка, на закате личной жизни. ...Может, он импотент?

Сейчас смешно вспоминать все это.

Беру в ладони твое лицо. Медленно целую губы. О чем ты думал, лежа поперек безразмерного теткиного дивана... Губы пробуждаются, не отпускают.

Ускользаю:

- Я принесла кофе.

- Тебя не было лет сто. Но я подумал, что выходить на кухню мне все равно не стоит. Аборигены даже жарить не будут - сырым съедят.

- Эти поборники чужой нравственности уже в койке. Представляешь - в одной комнате с двенадцатилетней дочкой...

- ...не разгуляешься. Их завидки и берут - на наш-то счет.

- А то. ...Я открыла окно на кухне: душно было. А там такой ливень. Стояла и вспоминала что-то... Очнулась только, когда чайник свистнул.

- А я думал о тебе. Помнишь, ты спросила меня, изменял ли я жене? В первый вечер? Мы еще продрогли, как собаки, и ты простудилась.

- Ну да. Ты заявил, что все женщины одинаковые. Мне ничего не оставалось, как пискнуть: зато я эмоциональная...

- Да... вид у тебя был отчаянный... Мне так смешно стало: это смахивало на соблазнение... которое на соблазнение вовсе не похоже.

- Пыталась тебя хоть чем-то заинтересовать.

- Брось. Помнишь, я как-то сказал: я в тебя верю? Ты перед этим приносила свои фотоработы. Они меня поразили.

- Правда?

- Отчего же неправда.

- Никому до моего творчества нет дела. И денег оно не приносит.

- Демьянова, ты хочешь все и сразу. Так не бывает. А я действительно считаю, что ты - можешь. Легче пробиться, если знаешь, что на земле есть люди, которые в тебя верят.

- Ты - такой - единственный. Хочется снимать - для тебя.

- Ну так сними...

Маечка летит в пространстве. По дороге цепляется за спинку стула, медлит, срывается вниз.

Ныряю в тепло губ: ухожу под неторопливую волну. Мне кажется, любое море теперь будет пахнуть для меня кофе. Горьковатым кофе: Балашов пьет его без сахара. Извращенец.

Иван подминает под себя: мира больше нет - лишь холодок под лопатками... и дальше, выше - горячий хмель, погружение... в глинтвейн; погружение.

- Я как-нибудь утону в тебе, Демьянова.

Что ж, встретимся на дне. Друг у друга. Как хорошо, что он не верит в то, что говорит. Вернее, верит - на эту минуту, и только. Минута - почти ничто.

Минута - миллиарды крохотных мгновений. Минута - калейдоскоп из осколочков безумия.

Allegro.

Задыхаюсь. Бросаю в душную накрывающую волну горсточку грубых словечек. Мужики это любят.

Да: ему нравится. Он отвечает мне:

- Сучка.

Немею от восторга.

Петер, ты слышал, что я - сучка? Слов таких по-русски не знаешь? Мама не научила, а больше некому.

- Ты... с-сучка.

Тонкие длинные пальцы мертвой хваткой сцепляют запястья. Еще немного - я вскрикну и камнем полечу на дно.

Вскрикну: никто не знает, что это - от страха. Глупое тело: все не верит, что оттуда возвращаются.

...С некоторых пор обожаю красть у жен. Особенно - у фантастических.

Хорошо, что Балашов мне не нужен. Иначе я сошла бы с ума.

От ревности.

От счастья.

Сошла бы с ума.

* * *

"Наполняйся же хмелем, Осушайся до дна. Только емкость поделим, но не крепость вина. Да и я не загублен, даже ежели впредь, кроме сходства зазубрин, общих черт не узреть."

- Сходство зазубрин... Ложное чувство, что оно у меня - с Бродским. Даже хотела послать ему письмо, фотографии. Ну, фотоработы, конечно.

- А я-то уж представил себе: вскрывает Бродский конверт - а там Демьянова в купальнике.

- В то время ему как раз уже можно было жить по принципу "Зачем?". Я потерпела бы фиаско!

- Кто знает. Как-никак, сходство зазубрин.

- К сожалению, только у меня с ним. Но не у него со мной. На осколки одного разбитого сосуда мы не тянем.

- А мы с тобой на что тянем?

- Сам-то как думаешь?

- По крайней мере, мы одной крови.

- Вот-вот. Мы одинаковые осколки. Да только от разных сосудов.

- А значит... нас можно поменять местами. С Петером как-нибудь познакомишь?

Идиотская шутка. Начинаю злиться.

- Если тебе понадобится почувствовать себя женщиной - я устрою тебе это лучше любого Петера. И вообще, можешь три дня потерпеть и не упоминать при мне о жене, других женщинах и мужчинах?

- Демьянова, ты ревнуешь? Ревнуешь чужого мужа. И вообще - чужого человека. Потрясающе. Я тебя люблю.

Он - циник, не я.

Я хоть не употребляю это слово: любить. Не опошляю его.

* * *

Дождь разбросал огромные лужи.

Странно: Иван вовсе не боится навредить себе. То и дело подхватывает меня на руки и идет по воде, аки по суху. Ему наплевать на то, что ботинки скоро можно будет выжимать.

Манера такая - наплевать. А это дает определенную свободу ощущений.

В ближайшем дождевом озерце отражаются морды двух иномарок. Одна подъехала у нас на глазах, во второй парочка жрет гамбургеры.

- Иван, смотри, номера одинаковые! Шесть семь шесть - у этой, и у той шесть семь шесть! Только буквы не совпадают.

- Ничего себе. Значит, между ними можно загадывать желания.

Подхватывает на руки, по глади озерца - прямиком в проемчик между машинами. Мыском ботиночка касаюсь дверцы - модного темно-зеленого цвета. За бликующим стеклом жующие застыли: лиц не разглядеть, но челюсти не двигаются. Челюсти смотрят на нас.

Затылком я вижу плохо, поэтому обитатель другой машины остается вне поля моего зрения. Сейчас как вылезет наружу, как накостыляет... на всякий случай. Тоненькому, но наглому Балашову, как обычно, плевать.

- Загадывай.

- ...Загадала.

Иван протискивается обратно, я скольжу ботиночком по темно-зеленой эмали: места мало, вода кругом.

Челюсти, помедлив, принимаются за работу.

Ведь двое сумасшедших ничего дурного не сделали: они просто влюблены. А потому немножечко безумны.

Челюсти, знаете, в чем ошибочка-то? Мы просто безумны. И - немножечко влюблены.

Или так: мы немножечко влюблены. А потому просто безумны.

* * *

Может, и хотелось бы "большой любви".

Не подпускают.

Да я и не сумею.

Давно надо было свалить в Америку. Ходила бы к Бродскому на лекции, в университет.

Теперь-то что. Единственный, и тот помер.

В детстве я много плакала. Упаду и реву. Никто не поднимает. Родители молодые, закроются в комнате: им не до меня. Или просто не подходят. Поплачу и перестану. Реакции - ноль, чего силы-то терять.

Теперь, чтобы заплакать, столько преодолеть надо в себе. Ушибиться побольней.

Еще в детстве поняла: никто никому не нужен. Из-за кого рыдать-то?

Однако: чем тесней единенье, тем кромешней разрыв.

Значит: не допустить - чтобы - тесней. Вообще не допустить единенья.

А так - просто шататься по полночному Тушино - рука в руке. Листья липнут к мокрому асфальту. Ветер щекочет дерево. Оно поводит телом, стряхивает мириады крошечных капелек. Единенья нет. Есть желание говорить. Говорить: о вчера дочитанном Фаулзе, о моем школьном учителе немецкого, о "Небе над Берлином" Вендерса.