Орест Сомов - Были и небылицы (сборник) Страница 3

Летом 1831 г. Пушкин принял решение: «выдадим „Северные цветы“ в пользу двух сирот», братьев покойного Дельвига. Основная тяжесть хлопот по изданию (и привычных — литературных, и торгово-коммерческих, прежде приходившихся на долю Дельвига) пала на Сомова. Надежд альманах не оправдал, ожидаемой прибыли не принес. А раз Сомов ведал продажей книжек, неудовольствие Пушкина обратилось на него. Литературные противники и просто недоброжелатели Сомова разносили слух, будто он присвоил выручку за альманах и отстранен от дел издания. Последнее было вполне достоверно Сомов не оправдывался, а просто признавал, что «арифметическая бестолковость» никогда не доводила его до добра, и предоставлял в погашение дефицита настоящие и будущие свои доходы. Между тем он был болен и работал с трудом. Письмо его к Пушкину полно достоинства и горечи. В нем еще сказывается недавняя близость отношений, но нет и следа радостного одушевления, которым дышали прежние письма Сомова к поэту. Если до этого у него сохранялась хотя бы иллюзия дружеских отношений с близкими Дельвигу людьми, теперь она рассеялась. Оставалась «коммерческая словесность», где без милости поносили и Сомова и его сочинения, но про себя знали цену этому незаменимому журнальному работнику и рады были поставить его на место, превратив в «литературного илота». После того как Воейков год за годом забрасывал его журнальной грязью, Сомов, оказавшись без пристанища, печатается на страницах воейковских «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду“». А потом настало время снова идти на поклон к Гречу, искать заработка в «Северной пчеле» и «Сыне Отечества». Но испытания его близились к концу. 27 мая 1833 г. Сомов умер на сороковом году жизни. «Литературные прибавления» откликнулись на смерть своего недолгого сотрудника некрологом, писанным Л. Якубовичем, где впервые было отдано должное «истинному жрецу муз, посвятившему всю жизнь свою единственно литературе».

Две стороны деятельности Сомова определяют его вклад в историю отечественной словесности. Сомов — эстетик и критик — не только один из главных представителей декабристского направления в литературно-эстетической мысли своего времени, но и предшественник Надеждина и Белинского. В трактате «О романтической поэзии» он выступил как провозвестник исторического взгляда на развитие литературы, проследил в ее движении смену последовательных закономерных этапов. Говоря о своеобразии классической и романтической словесности, критик подверг анализу самое понятие романтической поэзии, различая в романтизме разные тенденции. Путь к созданию самобытной русской литературы он видит в обращении и к национальному прошлому, и к фольклору, нравам, обычаям народов, населяющих «все пространство родного края», и к «всему миру видимому и мечтательному» современной жизни. Тезисы, близкие материалистической эстетике, Сомов положил в основу ряда полемических статей 1825 г. Он отстаивал в них мысль, что форма «зарождается в душе» поэта «вместе с самою идеею» и что «сотворить что-либо вне природы, или, по крайней мере, несходное с каким-либо из предметов чувственных, есть физически невозможное для человека даже с самым пылким воображением» [Северная пчела, 1825, № 41, 4 апреля; Сын отечества, 1825, ч. СIII, N20, с.473].

Именно эти исходные эстетические принципы позволили Сомову-критику столь глубоко и верно оценить «Горе от ума». Они же побудили его в 1827 г. выступить в роли переводчика той части «Жизни Шекспира» Гизо, которая посвящена разбору шекспировских трагедий, и в частности «Гамлета». «Гамлет служит в какой-то мере прообразом современного героя», — читаем мы здесь. И далее, «Почва, на которой воздвигается новое искусство», указана «системой Шекспира», объемлющей «ту всеобщность чувствований и состояний, которая составляет ныне для нас позорище дел житейских» [Сын отечества, 1827, ч. СХIII, № 9, с. 61].

Другая область, где этот даровитый литератор оставил заметный след, — русская повесть. Именно Сомову выпала в середине 1820-х гг. роль одного из пролагателей новых ее путей.

В истории всякой литературы бывают моменты, когда кипучая подспудная работа не приносит зрелых совершенных плодов, но исподволь готовит приближающийся взрыв. Таковы были 20-е годы прошлого столетия в истории русской прозы. Ведущую роль в литературном развитии по-прежнему сохраняла поэзия, но новое поколение прозаиков, выступившее в начале десятилетия, могло уже опереться иа опыт и на завоевания предшественников: с конца XVIII в. проза год за годом отвоевывала у стихотворных жанров все более широкий круг тем и предметов. На протяжении двух первых десятилетий XIX в. в прозе явственно различались две основные тенденции. Одна, связанная по преимуществу с разработкой большого повествовательного жанра — романа, осваивала, совмещала и развивала традиции просветительской сатирической журналистики XVIII в. и низовой демократической литературы. Элементы сатиры на нравы в сочинениях А. Е. Измайлова или В. Т. Нарежного нанизывались на нить авантюрных похождений героя и неизменно приправлялись назиданием. Такой роман по-прежнему не сопоставлялся с произведениями «высокой» литературы и сохранял особую читательскую среду. Лишь последним завершенным своим произведением («Два Ивана, или Страсть к тяжбам», 1825) Нарежный поколебал предрассудок, будто «наш народный быт не имеет или имеет мало оконечностей живописных» [Вяземский П. А., Полное собрание сочинений, т. I, СПб, 1878, с. 204], которые могли бы послужить основой для создания русского романа. Мыслящие современники без колебаний отдавали предпочтение другой линии развития прозы. Признанным и непревзойденным мастером ее был Н. М. Карамзин — автор эпистолярного «путешествия», прозаических миниатюр, повестей. Повести Карамзина при всем своем разнообразии неизменно отличаются артистической простотой и ясностью построения, стилистическим изяществом и завершенностью. Но главное их завоевание — изображение внутреннего мира мыслящей и чувствующей личности, то, что до Карамзина оставалось достоянием лирики и драматургии. После наполеоновских войн, в годы преддекабрьского общественного брожения стало очевидно, что движение, заданное русской повести Карамзиным, исчерпало себя. Он сам «Историей государства Российского» выдвинул перед русской прозой новые задачи.

Еще в начале XIX в. литературное направление и жанр настраивались как бы по одному камертону. Средний участник литературного процесса следовал общепризнанным законам жанра. Тип героя, сюжета, самый набор средств поэтического выражения складывались в некую устойчивую систему, образовывали жанровое «клише». Повествователи-карамзинисты, не достигая уровня Карамзина-прозаика, не только не переступали жанрово-стилистических границ, им обозначенных, но и разрабатывали, как правило, лишь одну из созданных им модификаций повести.

В первой половине 1820-х гг. положение решительно меняется. Еще выходят в свет очередные тома «Истории» Карамзина, выступает с путевыми очерками Жуковский, интенсивно работает и печатается Нарежный, но лицо прозы с начала десятилетия определяют литераторы нового поколения. Инерция предшествующего литературного развития дает пока о себе знать, проявляясь в преимущественном интересе к привычным жанрам путевого и нравоописательного очерка, повести, к литературным «мелочам». Однако те изменения, которые медленно с начала века накапливались внутри каждого жанра, подготовили выход за пределы жанровых стереотипов, и тех, что достались в наследство от классицизма и сентиментализма, и новых, быстро возникавших в литературе преромантизма. Как ни очевидны завоевания А. Бестужева, который от повести к повести совершенствовал свое искусство, обретал все новые и новые возможности отражения предметного мира и умственной жизни эпохи, неразработанность у нас приемов прозаического повествования способствовала тому, что под его пером повесть по духу и построению приблизилась к романтической поэме, сменив устаревший канон сентиментальной своей предшественницы на другой, не менее четко определившийся. На этот раз, однако, жанровое «клише» просуществовало недолго и сломано было общими усилиями.

Около 1823–1824 гг. значение писательской индивидуальности возрастает настолько, что даже в творчестве начинающих прозаиков (независимо от степени их литературной одаренности) традиционные жанровые формы приобретают несходное, индивидуальное звучание. А поиски ведутся одновременно в разных направлениях, и близится момент, когда их результат станет явным и разом появится несколько повестей, созвучных времени и не похожих одна на другую Этот знаменательный момент не за горами, но пока…

В 1823 г. московские любомудры задумали журнал. Журнал не состоялся, но сохранился рассказ М. П. Погодина — образная характеристика тогдашнего состояния русской прозы. «Одоевский, — вспоминал Погодин, — смело сказал: для первой книжки я напишу повесть. Уверенность, с которой произнесены были эти слова, подействовала на некоторых из нас очень сильно: каков Одоевский! прямо так-таки и говорит, что напишет повесть; стало быть, он надеется на себя!» [В память о кн. В. Ф. Одоевском. М., 1869, с.49]. Между тем В. Ф. Одоевский обещанную повесть написал, а следом явились повести А. Погорельского, Сомова, самого М. П. Погодина, обновил палитру А. Бестужев. Каждая из их повестей (а они не сходны между собой) в 1830-е гг. стала истоком целого направления в развитии русской повести — исторической, психологической, общественно-сатирической, обращенной к исследованию народной жизни. Но первые эти всходы явились в самый канун событий на Сенатской площади, на время их прибило декабрьским морозом. И еще в 1827 г. у нас, по замечанию Пушкина, «…не то что в Европе — повести в диковинку» [Пушкин А. С., Полное собрание сочинений, т. XIII, М.-Л., 1937, с. 341]. В эти-то годы, когда отделы прозы русских журналов заполнялись по преимуществу переводами, а оригинальную русскую прозу за редкими исключениями все еще представляли отрывки из «путешествий», письма, традиционные «малые» жанры — портрет, описание, размышление, за первой повестью Ореста Сомова последовали другие, и их череду оборвала лишь смерть повествователя.