Олег Слободчиков - Нечисть Страница 3

Возле самой воды, где на камнях догнивал остов большой лодки, суетливо бегал лысый старик с облупившимся красным носом, похожим на прокисший помидор, и кричал потревоженной птицей:

- Душегуб!.. Предатель!.. Доносчик! - старик грозно блистал молодыми, в цвет моря глазами и хлестал себя по лысине узловатыми пальцами.

Недалеко от берега волна покачивала лодку, в ней сидел рыбак, к которому обращены были крики, и невозмутимо выбирал сеть. Выпутав из ячеек рыбину, он сладострастно бил ее головой о борт и швырял себе под ноги. При каждом ударе бегавшего по берегу старика встряхивало и корчило, он хватался за голову, снова кричал пронзительным голосом:

- Душегуб!..

Я спустился с насыпи, склонился над волной, плеснул чистой водой в изъеденное болотным гнусом лицо и сел на камни. Вопли старика раздражали меня. Я терпел их, сколько было сил, а когда стало невмочь, плюнул под ноги и спросил:

- Чего орешь?

старик обернулся, подскочил ко мне, размахивая руками:

- Глянь, что делат! Кровосос болотный! Кажну рыбину истязат! Будь тому свидетель - Бог, он все видит!

Спохватившись, старик взглянул на меня пристальней:

- А ты откуль взялся? Турист, чё ли? Может, у тебя выпить чего есть, так заходи. Меня-то весь берег знат. А тот, - кивнул на рыбака, - пришлый, с города. Устроился лесником и браконьерит.

Я взглянул на старика, поводил по сторонам своим длиннющим носом, выпучил один глаз, потом другой. Старик не таращился на мой нос. Я задрал нос к небу и сказал важно:

- Я - Марфин внук!

- Покойной? - глаза старика лукаво блеснули. - Тогда и вовсе никак нельзя не выпить: помянуть и побрызгать... Я тебе рыбы дам, ты снеси к старухе и на водку поменяй. У нее в погребе цельный ящик.

Ну вот, испортили мне встречу с морем: волна как волна плескалась у самых ног, синь как синь застилала горизонт. "Не дело начинать свою новую жизнь с питья, веселья и греха", - подумал я, отгоняя льнущий соблазн, как назойливую муху, еще раз взглянул на волну и пошел на кладбище. Старик подозрительно смотрел мне вслед и чего-то ждал...

От старого кладбища первостроителей на другом берегу речки остались только ровные холмики, обложенные тесаным камнем и заросшие березами. Когда-то деды и прадеды, вдохновленные высокими мечтами и научными идеями, строили железную дорогу, мосты и тоннели к самому лучшему из заливов святого моря, чтобы выстроить город в таком месте, где святости искать не надо - она вокруг и во всем. Они жили для счастья будущих поколений, отказывали себе во всем во имя цели и тем были счастливы; удобных домов себе не построили, погибших и умерших хоронили наспех, как после боя, надеясь вернуться в лучшие времена и поставить памятник каждому павшему на подступах к будущему городу счастья. Но не вернулись.

Нынешнее кладбище было заведено по обряду новому, то есть совсем без обряда: с кичливым намеком на свободу выбора. Всякий покойник лежал головой в ту сторону, в какую надумали положить его хоронившие. А лежали здесь большей частью удавленники и утопленники: должно быть, холуи и соратники нечисти, которым чинная кончина не положена по душепродажному уговору. В одни могилы был воткнут кол с бесовской звездой, на других торчал тесаный камень с живой личиной покойного, таращившей на прохожих скучающие глаза. И только за кустом черемухи стоял высокий, еще не почерневший от времени и непогоды кедровый крест, распахнувший свои крылья навстречу восходящему солнцу. Я шел к нему и вспоминал старушку, жалевшую меня, ублюдка, больше, чем собственного сына - подлинного человека, но забулдыгу, заложившего бессмертную свою душу за мелочь пьяного веселья.

Какая-то добрая душа поставила на могиле моей старушки шестикрылый крест, ненавидимый нечистью, тот самый, от которого у меня волосы начали вставать дыбом, едва я приблизился к нему. Чьи-то поганенькие руки уже криво надпилили одно из крыльев. Но в самой сердцевине креста, в вырезанном углублении, еще не украдена была иконка, смотревшая на меня кроткими и волевыми глазами праведницы.

Я попинал сапогами траву и нашел ржавую ножовку, которой надпиливали крест. "Ведьмачит кто-то!" - подумал я и зашвырнул ее в кусты, обернулся к кресту, лихорадочно соображая, можно ли покойной старушке говорить "здравствуй".

- Ну вот, баба Марфа, я к тебе пришел, - пробормотал вслух, положив руку на крыло креста с надпилом и тут же отдернул ее - электрический разряд десятком кабаньих щетинок впился в мою нечистую кровь.

Порыв ветра прокатился по вершинам деревьев, зашелестел листвой, любопытная пичужка села на крест и уставилась на меня бусинками глаз, качнулась ветвь черемухи. Я был не один. Наверное, душа старушки кружила рядом, пытаясь что-то ненавязчиво объяснить и наставить, утешая меня и укрепляя в предстоящем терпении. Я не мог слышать ее, но чувствовал, что в далеком малолетстве старушка успела сказать мне все, что нужно для жизни. Оставалось только напрячь память и вспомнить. Пташка дернула хвостом, чирикнула. Перед глазами встала вдруг побеленная печь в уютном когда-то доме, сильное плечо бабушки, сидящей у топки с кочергой в руке. Это было много лет назад, но я вспомнил, что она скажет, обернувшись ко мне раскрасневшимся от жара лицом: "Дух сильнее крови. Кто очень хочет, тот всегда встанет и победит!"

По-людски поклонившись кресту, я перебрел речку, удивляясь своей памяти. Бабушка много чего говорила мне, малолетку. Я ее чаще всего не понимал, да и слушал вполуха. Но ведь вспомнил же, когда понадобилось.

На моем крыльце стояла кринка, накрытая чистым блюдцем. Рядом с ней по-хозяйски сидел кот. из-за угла нежилого дома выглядывал волк, уважаемый мною зверь, живущий на свой независимый манер. Я тихонько "укнул" по-волчьи, приветствуя гостя. Кот сорвался с места и сиганул на крышу дома, тот, кого я принял за волка, упал на брюхо, обмочился и, по-собачьи завизжав, бросился к морю. Из-под моего крыльца выскочил вдруг облезлый пес с настороженными глазами и, поджимая хвост так, что спина его выгибалась колесом, сиганул в лес.

Довольный устроенным переполохом, я взял кринку и вошел в дом. Кот, озираясь, цепляясь когтями за дверной косяк, спустился на крыльцо и шмыгнул за печь. Но едва молочный дух заструился по дому, усы его затрепетали, задергались и он заорал дурным голосом. У меня даже в ушах зазвенело от его воплей. Возмущенный таким напором, я пришел в ярость, как это принято у нечисти на болотах, схватил кота за шкирку и так ловко пнул под зад, что он вылетел точно в дверь, приземлился в крапиве, смиренно вернулся в дом, пристойно сел возле печки и, не мигая, стал буравить меня взглядом, взывая к человечьим чувствам сострадания. Я поворчал для оправдания своей вспыльчивости и налил ему молока в консервную банку.

Топорща упругие усы, кот неторопливо вылакал молоко, потянулся и зевнул. Я же взял веник, обмахнул паутину со стен и потолка, вымел мусор к порогу, подняв облако пыли. Затем нашел сношенную до дыр папашину портянку, намочил ее в речке и принялся мыть пол. Кот лежал на кровати, щурился от оседавшей пыли, чихал и всем своим видом показывал, что достойно претерпевает жизненные невзгоды. Я протер окна, засиженную мухами электрическую лампочку, которая когда-то, в далеком далеке моего детства, освещала дом темными вечерами; встав на койку, потянулся с мокрой тряпкой к образу, почерневшему от многолетнего стояния, от дыма и копоти жилья, но едва коснулся - меня так тряхнуло, будто я сунул пальцы в розетку в те времена, когда в деревне еще было электричество.

Я пришел в себя, сидя на старом, стертом тесовом полу. Струились солнечные лучи, вливаясь в дом сквозь промытые окна. В них неторопливо кружились пылинки. Печаль оседала под сердцем: не так-то просто оставаться человеком, даже если родился им, стать человеком и того трудней. Я должен быть терпелив, спокоен и добродушен, я должен платить добром за добро, не мстить близким, не принимать союза со злом и плохо о людях не думать. Я должен первым приветствовать старших и вовремя отдавать долги, о чем, правда, частенько забывал мой папаша - сын подлинных людей, потомок первостроителей дороги.

Я чихнул. Стало легче. Из окна видна была железнодорожная насыпь. Возле нее старушка, та, что заходила ко мне, колола толстые чурки преогромным топором. При каждом ударе она отрывалась от земли на пару вершков и забавно болтала в воздухе ногами. Старик с красным носом сидел на лавке и наблюдал, как старушку мотает на топорище. Возле него лежал пес, издали похожий на волка.

Я закончил приборку, погладил кота, который вытянулся, шаловливо запустил в одеяло когти и запел о том, как хорошо быть котом и жить на берегу моря. Пел он об одном и том же, и этому не предвиделось конца. "Тебя не переслушаешь!"

Я встал, к его неудовольствию, и отправился для человеческого поступка: чтобы помочь старушке наколоть дров.

Старик все так же сидел на лавке. Его пес мирно взглянул на меня плутоватыми скотскими глазами и вильнул куцым обрубком хвоста, оскорбляя все волчье племя своей внешней схожестью с ним. Старик по-свойски схватил меня за штанину и приглушенно пробормотал: