Юрий Пахомов - Тесть приехал Страница 3

Так, с внезапным озарением, без всякой, казалось бы, связи, он подумал, что Лера с годами стала удивительно напоминать свою мать. И дело, конечно, не во внешнем сходстве - Лере перевалило за тридцать, и такое сходство было вполне естественным. Но в чем-то она изменилась. В чем именно, он не мог бы сейчас себе ответить.

- Лесик, - говорила она ему со знакомыми интонациями (вот ведь гадость - Лесик!), - сходи в булочную за хлебчиком и не обжирайся, толстячок.

Швырков и правда обрюзг за последнее время и всякий раз, поглядывая на себя во время бритья, думал с неодобрением: "Наел, однако, будку... фуфло!"

Жаргонные словечки приносила в дом Лера. Подруги ее, сорокалетние молодящиеся "девочки", говорили на каком-то странном, бог знает откуда пришедшем языке. "Девочки" эти были дамы ученые: переводчицы, искусствоведы.

Да, мало что в Лере осталось от той провинциальной студенточки, с которой он познакомился на квартире одного своего холостого приятеля в незапамятные времена.

Думая теперь о своей жизни с Лерой, он с изумлением припоминал, с какой ловкостью Лера подводила его к решениям, давно уже ею принятым. Поездка за границу. Господи! Ведь вышло так, что он, ни за какие коврижки не хотевший ехать в эту Африку, сам потом уговаривал Леру. И она - надо же так! - для убедительности легонько сопротивлялась. Между тем идея целиком принадлежала ей. Потом машина. Машина - ладно. К ней он привык, даже полюбил ее, хотя, экономист по образованию, он никогда не имел тяготения к технике.

Работалось плохо.

Когда до тошноты надоедало сидеть за пишущей машинкой и от сухих, трескучих фраз делалось не по себе, Швырков отправлялся в гараж. Возиться с новенькой, вишневого цвета "Волгой", купленной на чеки, доставляло ему почти физическое удовольствие.

Однако, копаясь теперь в гараже, разговаривая с такими же, как он, одержимыми автолюбителями, Швырков не испытывал прежнего удовлетворения.

6

В один из вечеров Вениамин Борисович приехал поздно, был тих, кротко, по-детски вздыхал, осторожно ходил по комнатам, прикасался к корешкам книг - он вроде хотел что-то сказать, очень важное, но не решался.

Швыркову стало тревожно. Нечто совсем новое было в старике, и это новое пугало.

"Может, я его чем-нибудь обидел?" - подумал он.

- Ты... здоров?

- Немного устал, - смутился старику - и... грустно, дорогой мой. Я посетил места своей юности. Был на Чистопрудном. Но до обеда, пока ты занимался в гараже, я исправно трудился. Я постирал белье...

- Белье? Какое белье?

- Твое и мое. Нижнее...

- Зачем? Ведь мы сдаем в стирку! Что за блажь?

- Нет, нет... Я не люблю неглижанс... М-м-м. Запущенность. И потом, это совсем нетрудно. Скажи, дорогой мой, было ли что от Леры?

- Нет. Подожди, скоро сама объявится.

Старик вздохнул, подошел к окну, глянцевито темному, без единого огонька, легонько постучал пальцем по стеклу и с горечью произнес:

- Cruaute mentale.

- Что? - не понял Швырков.

- А-а, так, не обращай внимания. У нас, стариков, есть свои причуды... Я сейчас знаешь что вспомнил? Лерочка росла очень ласковой девочкой. Розовая, как кукла. Года два ей было или три... перед войной. Я называл ее... оладышком. Смешно, да?

- Страшно весело. Аж жуть.

- Шутишь? Шутник... Скажи, дорогой, ты не позволил бы мне закурить твою трубку?

Он застенчиво улыбнулся.

- Ах, какой замечательный у тебя табак. "Клан". Тhe pipe tabacco with the unique aroma - табак с уникальным ароматом. Я никогда не курил, но всю жизнь мечтал курить трубку. Почему, не знаю... Мне казалось, что курение трубки таит в себе неслыханное удовольствие. Я где-то читал о капитанах трансатлантических лайнеров, которые специально обкуривали трубки. Фирма потом продавала их за бешеные деньги. Бауэровские, пенковые, из фарфора, трубки из дерева бриар, корня вереска и из вишневого корня. Я знаю многие сорта табаков: "виргиния", "кепстен", "амфора", "клан", "арк роял"... До войны был замечательный табак "жемчужина России". Сладкие турецкие табаки, ароматнейшие египетские. Я только читал... Но никогда не курил трубку. Мне семьдесят пять, а я еще чего-то жду. Смешно. Я всю жизнь прождал...

Он горько усмехнулся. - A point, как говорят французы. Однако чепуха! В прошлом году умер мой друг. Он жил взахлеб и успел все. Он умер с улыбкой... К черту! Да-да!

Когда он набивал табаком трубку, у него мелко, по-стариковски дрожали руки.

За вечер они больше не произнесли ни слова.

Старик подавленно молчал - видимо, ему было неудобно за свою вспышку.

Он вздыхал, шуршал страницами книг. А Швырков, поглядывая на него, с холодной убежден-ностью думал, что конечно же тесть - чудак, странная личность. И, наверное, с таким нелегко в семье... Трубку закурил, надо же...

Отчего-то сегодня тесть не вызывал сочувствия.

А на другой день была суббота - старик незаметно исчез. Вместе с ним исчезла новенькая, тесноватая Швыркову, дубленка и его роскошная, из серебристой нерпы, шапка.

Немало подивившись этому, Швырков заварил крепкий кофе и отправился "к станку" - так он называл свой рабочий стол. Одиноко висевшее пальто старика и его тронутая молью папаха вызывали странное, томительное ощущение. Стучал ли Швырков на машинке, перелистывал ли книгу, где-то рядом, в стороне от главной мысли, как бы неясно скользила мысль о старике: зачем, спрашивается, ему понадобился этот маскарад? Впрочем, пора бы уже привыкнуть к его страннос-тям. И все же! Вспомнилась вчерашняя потерянность старика, детские вздохи, а потом... монолог о табаке, обретший утром уже другое, горькое и страшное значение.

- О черт, - мычал Швырков, пропуская буквы, ничего не понимая и напряженно прислуши-ваясь к тому, что делается за дверью, на лестничной площадке.

Старик заявился что-то около десяти вечера, и вид у него был разудалого гуляки: дубленка распахнута, шапка лихо сдвинута на затылок, глаза блестели.

- Ах, дорогой мой! - закричал старик. - Как прекрасна вечерняя столица! Огни, жизнь! В метро, на эскалаторе - читают! Мы поистине великая читающая нация. Можешь себе предста-вить, пятьдесят четыре процента французов вообще не читают!

Он возбужденно прошелся по комнате, улыбаясь и гримасничая. Припоминал что-то, и на лице его, болезненно-худом, с обтянутыми скулами, обозначились неведомые Швыркову черты - уверенность и сила чувствовались в нем, будто старик решился на что-то очень важное для себя.

- Ну ты даешь! Чего такой веселый? - спросил Швырков.

- Я был у своих... южан. На Солянке. Мы вспоминали молодость, Москву, двадцать пятый год. Мороз, любовь и... вера в будущее. Все прекрасно, дорогой, все прекрасно!

Старик снял дубленку, небрежно бросил шапку на вешалку. Движения его были размашисты-ми, артистичными. И Швырков представил, как Вениамин Борисович так же вот раздевался у своих, надо полагать, удачливых и влиятельных друзей, громко говорил, веселился, целовал величественным старухам руки. И внезапно понял, зачем старику понадобился маскарад с переодеванием. Разве мог он туда явиться неудачником, в жалком своем пальто и съеденной молью папахе? Неудачник всегда кому-то укор.

- А ведь завтра я улетаю, дорогой мой, - сказал старик.

- Как?

- Самолетом.

- Что за спешка?

- Дела, дорогой... дела. Да и дом не годится бросать.

- Что у тебя там, брильянты?

Старик спокойно посмотрел на него.

- За последние годы мне удалось собрать небольшую, но по-своему уникальную библиоте-ку... Эту библиотеку я завещаю вам. У вас ведь мало книг, и подобраны они, прости меня, наспех. Было бы очень жаль...

- Черт возьми, но ведь скоро Лера приедет, - перебил его Швырков.

- Вряд ли... Мне... мне нельзя у вас долго задерживаться.

- Когда улетает самолет?

- В двенадцать с небольшим.

- О черт!.. В одиннадцать у меня ученый совет.

- Дорогой мой, я прекрасно доберусь сам. Вещей - один портфельчик. Если успеешь, подбрось меня до Центрального аэровокзала.

- Подбросить-то подброшу... Да неловко, право.

- Ах, оставь, пожалуйста... Теперь буду ждать вас к... себе, - сказал он со странным выражением, но тут же отвернулся и заговорил о какой-то старой учительнице, которой он обещал привезти из Москвы апельсины.

Они уже укладывались спать, когда старик громко сказал из своей комнаты:

- Ты знаешь, дорогой, что написал генерал де Голль в своем завещании?

- Нет.

- Ni fanfares, ni musique, ni sonnerie. Ни фанфар, ни музыки, ни колокольного звона!.. Оригинальный ум! А теперь спать, спать.

7

Утром пришлось мотаться по городу в поисках апельсинов, кофе.

Старик после вчерашнего подъема как-то сразу ослаб, был вял, неразговорчив. И впалые щеки его, покрывшиеся за ночь серебристой щетиной, вздрагивали, точно кто прикасался к ним холодными руками.

И день был тягостный, серый, машина то и дело натыкалась на красный свет, и прохожие, будто сговорившись, лезли под колеса. Швырков, поругиваясь, косился на старика - все его раздражало в это утро: и люди, и небо, и старик. А внутри ныла, точно болячка, вызревала смутная еще тревога, которую Швырков связывал с ученым советом в институте, хотя ничего, лично его касающегося, на совете произойти не могло. И только усадив старика в зале ожидания аэровокзала и убедившись, что самолеты улетают вовремя, Швырков повеселел, простился с тестем легко, а через полчаса почти забыл о нем.