Борис Екимов - На хуторе (рассказы) Страница 3

За время отлучки старая собака исхудала, глаза ее потускнели, словно не год, а долгий срок ее не было.

- Она снова будет молодая, веселая... - приговаривала Валентина. - Молочка ей...

- Каймачку... - ехидно добавил Тимофей.

- Она не любит каймак, она молочко любит парное. Старые, они тоже как дети...

Тимофей лишь рукой махнул: еще одна колгота.

ПОЗДНИЙ ЗАВТРАК

В летнем хуторском быту утро начинается на белой заре, до солнца. Подоить, напоить скотину, прежде чем выгонять на пастьбу. Птица кудахчет да крякает, требуя своего. Первые дела огородные и дворовые, на базу за скотиной прибрать - тоже по холодку, пока не припечет солнце. Дело дело цепляет, время летит, солнце поднимается быстро. "Господи, уже почти девять..." Пора завтракать. Первый упряг долгой дневной работы - с плеч долой.

Хуторские дела меряются не часами, а упрягами: первый, второй - самый тяжкий, дневной, третий - вечерний, уже до звезды.

Первый упряг - спорый: со свежими силами, по холодку. После него завтрак. Мне нравится время хуторского завтрака. Это - не городское хватанье кусков, когда жуешь на бегу. Здесь, на хуторе, в летнюю пору уже отработано три-четыре часа. Первые дела сделаны, и можно, не торопясь, посидеть, еще и побеседовать.

Летний стол на воле, в тени. На столе в сковородке шкварчит какое-нибудь жарковье: рыба, картошка, мясцо; парит в кастрюле молочная каша, лучше пшенная, с запекшейся желтой корочкой. Рядом - крупитчатый творог, густая сметана, молоко пресное да кислое, крошеная зелень: огурчики да помидоры, молодой лучок с нежными, сладкими луковками, редиска, перец... Глазам и чреву отрада. Похрумкиваешь да причмокиваешь. А потом - чай с молоком, белыми пышками ли, румяными оладушками в каймаке.

Мне нравится этот поздний утренний час. В тени развесистой ивушки еще держится холодок. И еда - в пору: аппетит разгулялся. Торопиться некуда. Самое время для неспешной еды, разговоров, новостей нынешних и прошедших.

Приходят первые гости. Баба Катя - сухонькая востроглазая старушка по прозвищу Газетка; газет она сроду не брала в руки, но знает все. Дед Федор объявится с первым, но не последним в нынешнем дне визитом.

- Беженка вчера с зонтиком гуляла, - сообщает баба Катя, поджимая губы. Туда-сюда, туда-сюда, при зонтике. Приглядный такой, с цветками.

- Либо в вашем куту дождик был? - усмехаясь, спрашивает мой приятель.

- Солнце, - объясняет баба Катя. - От солнца она хоронится. Боится загореть.

- А куда ей загорать? Она и так жуковая, - удивляется дед Федор. Грузинка или армянка... Кто они?

- Лодыри, - веско произносит приятель мой. - Монастырь беззаботный. Вот под зонтиком и хоронятся.

- У тебя одна песня, - заступается Валентина, жена его. - Может, человек больной.

- Мигрень - работать лень...

- Может, аллергия от солнца или давление. У нас - пекло, вот она и прикрылась.

- У тебя тоже давление, но ты с зонтиком не гуляешь. Лодырюки.

Спор этот давний и долгий. Приятель мой к дипломатии непривычен, режет правду-матку. Жена его, Валентина, - другого, мягкого теста. Она жалеет старых и малых, своих и чужих, людей и скотину. К ней подбрасывают котят да кутят. Хуторские старухи в ней души не чают - она их лечит своими средствами: ставит банки, растирает суслиным жиром да муравьиным спиртом, не забудет побаловать печеным да рыбкою, когда муж поймает; секретничает, потакая и сострадая стариковским заботам. Когда она уезжает в город, своих проведать или по делам, старухи ждут ее, а потом признаются: "Тебя нет - и полхутора нет. Мы об табе горимся, плачем... Сберемся и плачем..."

О беженцах у приятеля моего с женой спор давний. На хуторе приезжему люду не больно сладко. Колхоз развалился. Теперь на хуторе - ни молочной фермы, ни гуртов, ни отар, ни свинарника нет, ни птичника, ни амбаров, ни мастерских. Раньше не хватало людей. Бригадир Христа ради просил: "Пойди поработай..." Нынче лишь Шура Мормышка при должности. Другие и этого не имеют, Мормышке завидуя.

- Алырники! Лодыри! - определил мой приятель. - Работать не хотят. Почему не идут к Конькову бахчи полоть? "Жарко... - передразнивает он. - Спина болит... Пыльно..." С зонтиком ходить - не болит спина? А от этого зонтика лишь новый пискун появится. Да-да! У Мормышки появился сын хутора, и у этой не заржавеет. Готовьтесь приданое сбирать. Надо работать! - настаивает мой приятель. - Не слезы точить, а работать. Полинка закопылила нос, когда Евлашин флигель за бесплатно, считай, отдавали: "Базов нет, сараев нет..." Там старый человек проживал, едва пекал, а ты - в силах. Значит, поставь сараи, базы.

- Чем ставить? - возражает Валентина. - Из чего лепить? Из така?

- Плетней наплети.

- Она их не может плесть.

- Отговорки. Я тоже не мог. А приперло, еще каких наплел. Вот они. Ты помазала, и скотина в городьбе и под крышей.

- Ты - мужик, а они - бабы.

- А как же наши матеря... - горячится приятель мой. - После войны на хуторе мужиков не осталось. Одни бабы. Все делали: колхозное и свое. Хлеба, скотина, огороды, кизяки, плетни... Сами жили и нас вырастили. Ну ладно... сдавался он. - Не умеешь плетни плесть. Но башка у тебя должна варить. Постановь Савушке миску щей да чекушку, он тебе весь белый свет заплетет. И базы будут, и сараи. Ребятишкам купи конфет, они тебе и хворосту, и чакану, и столбушков натаскают. Вода - близочко, сделай копанку. Сажай свеклу, морковь, картошку - всю зиму сыт будешь. Бабке Евлаше было девяносто лет, а огород пенился. Все свое. Еще и поросенка держала. Сколько лет бабе Кате? - вопрошал он, пальцем указывая. - Восемьдесят два. Она кому жалится?.. Собесу, властям? Она работает. Себя кормит да еще сынок в город полон кузов везет, аж рессоры лопаются. Скажи, баба Катя?

Старая Катерина лишь смиренно опускает глаза.

- Они - городские, непривычные... - еще один довод. - Они всю жизнь на асфальте.

Мой приятель его отметает решительно:

- Я сам тридцать лет на этом асфальте прожил, и ты столько же. Коля Бахчевник, Коньков, Витя Кравченко, Юрка, Семеныч - все городские. А на хуторе живем, работаем и не жалимся.

- Мы с детства привычные, а они сроду земли не видели. Они и не думали на хутор попасть. Наш Ваха бессовестный, - это уже для меня объяснение. - Он вторую семью обманывает. Забирает в Грозном квартиры. Трехкомнатная у них была. Обещает, что поселит в райцентр, с работой. Они верят. А он привозит сюда и кидает в разоренную хату. Живите, как хотите. Я уж его стыдила.

- Достыдишься, что подожгут нас, - сказал мой приятель. - Больше всех надо? То бича защищала, теперь этих...

- Не буду молчать! - на своем стоит Валентина. - Они бессовестные и наглеют, потому что все молчат. Держишь работника, значит, корми его, одевай. Они кинут кусок хлеба да молока снятого - вот и все. Да еще бьют. Я Вахе так и сказала: не бейте его, он человек. Заявлю в милицию.

- Испугался он твоей милиции. Гуся - участковому, и тот еще поможет живьем закопать этого бича.

Работник ли, по-нынешнему "бич", который пасет скотину у Вахи, существо жалкое: кожа да кости, рваниной прикрытые, калоши на босу ногу. Круглый год пасет: летом, зимой; и спит возле скотины. Хозяин обещает ему "выправить" паспорт. Но это, конечно, сказки...

Споры, которые ведет мой приятель с женой, им конца нет. Это - жизнь.

Приходит старая Хомовна, жалуется:

- Без хлеба сижу... Сухари догрызла, размачивала. Джуреки печь?

Станичная машина-хлебовозка поломалась. Другую неделю хлеб не везут. Люди помоложе что-то придумывают: у кого - машина, у кого - родня... А вот старым да одиноким - беда.

Приятель мой гнет свою линию:

- А как же наши матеря? Никаких хлебовозок не было. Сами пекли. Да еще какой хлеб... С нынешним рядом не постановишь. Помню, бабка печет, еще в печи хлеб, а дух - на весь хутор. Я кружусь возле: "Дай корочку..." Вынет да на лавке раскладет, сбрызнет водой, да накроет полотенцем, чтобы дошел... Наши матеря... А теперь привыкли, чтобы готовое, "под ключ"...

- С вашими матерями... - отмахивается Валентина. - Надоел, как спасовская нуда. Где накваска, где хмелины, где печь, где квашенка? Ты ее сделаешь, квашенку? Языком лишь... - Она берется за телефонную трубку, звонит в кооперацию, в сельсовет.

- На лошадке пришлите! - доказывает. - Старые люди... Без хлеба... Голосовать не будем! - пугает она. - Не будем, и все! Так и запомните! Придут выборы, лучше не приезжайте со своими ящиками!! Всем хутором откажемся! Прославим на всю область!

На следующий день прибывает на хутор невеликая машинешка с хлебом да еще макароны привозит и сладкую воду. Вот тебе и Валентина! Хуторские старухи слезу пускают: "Лишь на тебя надежа..."

Оно и вправду. Ведь до властей - как до Бога. Да и каким властям до нас дело...

Порою Валентина влезает в дела, считай, уголовные.

Операция "Люминь" - позднее назвал эту историю мой приятель, с гордостью за жену добавляя: "Провела как генштаб. Не ниже".

А было так: утром в слезах прибежали Хомовна, Нюра-татарка да Ксеня - все старье. Кричат:

- Участковому звони! Участковому!!