Максим Горький - Романтик Страница 3

- Это несколько странно слышать! Признавая единство интересов...

- Дело в том, видите ли, - возражал Фома, - что ежели один луч - тут, другой - там, то не будет тепла... необходимо слияние всех лучей воедино, так?

- Ну да, но что же вы называете лучом?..

- Душа моя и ваша, вот - лучи солнца, фигурно говоря...

Когда Фома уходил, ему показалось, что Лиза смотрела на него подозрительно, стараясь держаться в стороне, и когда он, прощаясь, сжал её руку, она сильно потянула её к себе.

И снова он почти всю ночь ходил по пустынным улицам сонного города, будя дремавших у ворот сторожей и возбуждая внимание городовых.

Вспоминал свои речи и недовольно морщился, видя, что говорил запутанно, не о том, что хотел сказать, и не так, как хотелось.

"Вот история! - думалось ему. - Когда я шёл к ней - всё так складно лежало в голове. В следующий раз - уж и я подготовлюсь..."

И остановился, вспомнив, что Лиза не сказала ему, когда ещё можно придти к ней.

"Забыла! Очень я говорил много!"

А потом он опять провожал её по ночам до дома и всю дорогу осыпал её своими восторженными речами, рассказывал, незаметно для себя, секреты проснувшейся души, не замечая, что она слушает его молча, отвечает на его вопросы односложно и - уже не приглашает его к себе, в маленькую тёплую комнатку.

- А ведь вы - романтик! - воскликнула она как-то раз с чувством, подобным сожалению, и, глядя в лицо ему, неодобрительно покачала головой.

Фому сконфузило слово, напоминавшее о романах и любви, он тихонько засмеялся, а Лиза продолжала:

- Как это странно! Вообще - я, конечно, понимаю романтизм, но...

Она говорила долго и поучительно, а Фома не понял её слов.

И постепенно для него стало необходимостью видеть Лизу - её глаза возбуждали в нём приятное опьянение и, подсказывая новые слова, зажигали какие-то пылкие, особенные мысли. Видя её, окружённую тесным кольцом рабочих, внимательно и вдумчиво слушающих негромкий, убеждающий голос, видя, как в полутьме комнаты мелькают, точно маленькие голуби, её белые руки, двигаются тёмные брови над голубыми глазами и непрерывно дрожат цветут - розовые губы, Фома думал:

"Идея! Всем скорбящим радость..."

И ему представлялся ручей свежей воды, говорливо сбегающий с горы в долину, измученную засухой, - в долину, где стоят деревья, окутанные пылью, уныло опустив тяжёлые, завядшие листья, - а живой ручей пробивается к их корням.

Вспоминалась славная сказка о девочке, заплутавшейся в лесу, - вот она забрела в пещеру карликов и доверчиво сидит среди них, полная желания добра всему живому.

Иногда Лиза, возбуждённая тем, о чём говорила, волнуясь, заикалась, не находя слов, и глаза её тревожно бегали по лицам людей, - в эти минуты Фома напрягался, сдерживая дыхание, ему хотелось подкинуть, подсказать недостающие слова, и - это было почти мучительно для него - он даже потел от напряжения.

- Алёша! - говорил он Сомову, размахивая руками. - Какая это замечательная вещь, когда вот так приходит к людям чистый человек - почти дитя ведь, а? - и говорит: "Позвольте, всё это не так, всё неверно, от вас скрыто главное - идея объединения мира скрыта!" Чудесно! Положительно сказка, а?

Алексей искоса смотрел па него и говорил насмешливо и едко:

- Смотри - растаешь, грязь будет!

- Ты полно, чудак! Ведь ты же и сам, ведь ты веришь, чувствуешь...

Сомов кривил губы и, словно отталкивая товарища, сердито поучал его:

- Ты бы слушал - больше, а болтал - меньше. Да не пускался бы объяснять людям то, чего не понимаешь. Гляди - на тебя не очень ласково смотрят: мешаешь ты разговором своим...

- Мешаю? - удивлялся Фома Вараксин.

Однажды у него заболел зуб, он усердно старался остановить боль, засовывая в дупло вату, смоченную спиртовым лаком, купил даже креозота, который считал вредным, но боль не поддалась, и он не мог пойти на чтение.

Поздно вечером Сомов, хмурый, недовольный, пришёл в мастерскую, отозвал Фому в угол и строго спросил:

- Ты о чём третьего дня говорил с Лизой?

- Я? Так, обо всём, а что?

Алексей, искривив губы, искоса посмотрел на него и, затянувшись дымом папиросы, опять спросил:

- На одиночество жаловался, что ли?

- Жаловался? Нисколько! Это просто вообще, к слову...

- Ты бы считал слова-то!

- Ты провожал её?

- Ну да!

- Что же она про меня говорила? - спросил Фома, поглаживая опухшую щёку.

- То же, что и я говорю: башка у тебя путаная...

- Нет, в самом деле?

Рассматривая дымящийся конец папиросы, Сомов насмешливо сказал:

- Уж поверь! Так и сказала.

- Это ничего! - воскликнул Фома, и ему показалось, что даже зуб меньше болит. - Я ей докажу...

- Вот что, - сказал Алексей, усмехаясь и расшвыривая ногой стружки на полу, - дам я тебе совет, - а то просто расскажу случай, со мной было. Увидал я в тюрьме на прогулке девицу-интеллигентку и тоже вот так, сразу втюрился...

- Что ты? - удивлённо воскликнул Фома. Но Алексей, морщась тоже, точно и у него зуб заболел, продолжал, не глядя на товарища:

- Перестукивался с ней ночами и всё такое... тоже об одиночестве говорил, и вышло, брат, очень нехорошо!

- Что ты, Алёша! - размахнув руками, тихонько прошептал Фома. - Почему ты это, разве я влюбился? Откуда ты это?

- Ну, не верти хвостом! Брось лучше всё это загодя...

- Это - чепуха, Алёша! - сказал Фома, прижимая руки к сердцу и чувствуя, что оно бьётся удивительно часто, точно испугалось чего-то и обрадовалось. - Господи боже мой, ну куда к чёрту? Замечательно, право! И не думал даже, что такое? Ничего же не выйдет? Хотя, конечно, если взять, что она решилась идти с нашим братом, то - ну что ж? Очень просто, собственно говоря! Скажем так: пусть человек, подобно щепотке соли, растворится в среде пресной нашей и насытит...

Докурив папиросу, Сомов тщательно растёр окурок пальцами, оглянулся, засвистал сквозь зубы. Фома, заметив, что товарищ не хочет слушать его, вздохнул и заявил:

- Зуб, чёрт его, сильно мешает, болит...

- Не заболело бы ещё что, смотри! - предупредил Алексей, спрятав глаза под ресницы, и вдруг заговорил новым для Фомы голосом:

- Вот что, уж коли до конца беседовать... хоть и не мастер я к этому. Говорят про тебя, что ты - путаный человек, и сам я это говорю... оно и верно, - иногда ты такое несёшь - уши ломит! Ну а всё-таки... я, брат, тебя всегда слышу... то есть слушаю...

Он сидел на верстаке согнув спину, его плечи, локти и колени торчали во все стороны острыми углами, и казалось, что он наскоро сделан из неровных кусков дерева. Поглаживая рукою прямые, тёмные волосы, он не торопясь и тихо продолжал:

- Нравится мне, что ты такой, вроде ребёнка: что знаешь, в то и веришь...

- Алёша - это очень правильно! - вскричал Фома, наваливаясь на него. Помнишь, я тебе говорил, Фёдор-то Григорьич? Он так и утверждает: отец ему - вера! А он - и под ней, говорит, заложено некоторое знание, без него невозможны никакие толкования жизни...

- Ну, ты, брат, брось это! - посоветовал Сомов. - Не понимаю я этого...

- Нет, ты пойми, очень же просто! Впереди всего - знание, а потом вера! Оно - мать веры, оно её рождает, ты подумай - как верить, не зная?.. Товарищ Марк и Василий - они просто не верят в силу знания, по-моему, оттого и выражаются против веры вообще...

Сомов посмотрел на него скорбящим и насмешливым взглядом и проговорил, покачивая головой:

- Трудно с тобой! Нахватался ты какой-то чепухи, и никогда тебе, видно, не выбраться из неё... Я вот что хочу сказать - жалко мне тебя! Понял? И советую я тебе: Лизу оставь!

Фома Вараксин неохотно засмеялся, прищурив глаза, точно обласканный кот.

- Нет, я уж до конца дойду, до полного, если так! Я её спрошу, - это, брат, замечательно! Главное - что она скажет, а?

- Это ты о чём спросишь? - сухо осведомился Алексей.

- Вообще спрошу о полном единении! Слово и дело - одно ли?

Сомов вынул папироску дрожащей рукой, сунул её в рот, но не тем концом. Откусив зубами смоченное место, он выплюнул его и бросил папиросу на пол, спросив:

- Ты её любишь? Говори уж!

Тогда Фома, не задумываясь, ответил:

- Да, конечно, очень... То есть, если бы ты не сказал - я бы ещё не догадался, может быть, ну, а теперь - ясно! Когда я говорю с ней - мне так хорошо и легко, как будто я действительно ребёнок, ей-богу!

- Прощай! - сказал Алексей, сунув ему руку, и пошёл к двери. Но остановясь в глубине мастерской, тёмный и маленький, он спросил негромко:

- Ты, чёрт, может, сейчас выдумал это?

- Что?

- Да вот любовь эту твою?

- Чудак! - воскликнул Фома. - Ты же сам сказал, вот какой чудак! Я не выдумал, а просто не умел ещё понять... ты же...

- И я дурак! - сказал Сомов, исчезая.

От возбуждения и томительно тревожных мечтаний о будущей встрече с Лизой Фома забыл о зубной боли, начал шагать по мастерской, шумя стружками. На стене коптила лампа, едва освещая жёлтые полосы досок над головой и у стен, кудри стружек в углу, маленькое тело мальчика, разбросанное на них, тёмные верстаки, кривые ножки стульев, дерево, зажатое в тисках.