Петр Краснов - Largo Страница 3

Когда Валентина Петровна вошла обратно в спальню, Таня уже кончала уборку. Свежий морозный воздух клубами пара врывался в раскрытую форточку. В комнате было холодно и еще нежнее пахло гиацинтами. На небольшом диванчике Таня разложила хорошенький «taillеur» и подле поставила башмаки для выхода.

IV

Дела было много. Но в этот день сознание, что сегодня — ее рождение, ее праздник, что там, где она родилась и выросла, ее не забыли — это говорила ей горка сердечных, милых, ласковых и нежных писем и телеграмм — точно окрыляло Валентину Петровну. Все ладилось. Все делалось само собою.

Она отправилась пешком — совсем недалеко от них — во Владимирскую церковь и в большой заказной просвире дала вынуть за здравие Иакова и Валентины.

Она стояла в большом белом храме, переполненном великопостными молящимися, — был четверг и много было причащавшихся, — следила за службой, молилась, и временами точно уносилась в свою, так привычную, гарнизонную церковь Захолустного Штаба. За садом, перейти маленькую, всегда пустую уличку и будет церковное крыльцо. Наверх по каменной лестнице и там в двусветном зале церковь их Старо-Пебальгского, тогда драгунского — теперь уже четыре года уланского полка. Ей было приятно сознавать, что там сейчас тоже идет служба и старенький отец Георгий — служили без диакона — будет особо поминать ее. В церкви — не здесь, а там — говеет очередной эскадрон. Ей казалось, что она слышит мягкое позванивание шпор переминающихся с ноги на ногу солдат и их сухой, отрывистый кашель. И так же, как и тут выйдет с блюдцем записочек отец Георгий и первою станет на память вычитывать: — о здравии Петра, Марии, Валентины и Иакова… Так же, как и здесь. Точно вместе молилась она с папочкой и мамочкой и не было тысячи верст, что разделяли их. Там поди — уже весна. В саду верба в золотом цвету, орешник выбросил нежные, дрожащие сережки и девочки польки у входа в церковь продают душистые фиалки. Там было просторно. Она стояла на особо огороженном месте и покойно и чинно шло Богослужение. Здесь давились в толпе. Кто-то похлопал ее по плечу свечкой и сиплым голосом сказал: "Божией Матери". Это развлекало и разсеивало. Она боялась пропустить свою записку. Уже читали — "о здравии". Начались знакомые имена.

"Петра" — она перекрестилась. За папочку.

"Марии" — вздохнула. "Мамунечка милая, ты там за меня, я за тебя".

"Иакова, Валентины и Владимира".

Валентина Петровна низко опустила голову. Румянец залил ее щеки и подошел к ушам. Жарко и душно было в церкви. Милый образ Портоса встал перед глазами. Темные нежные усы… "Владимира"…Она вздохнула. Детская любовь… Там, в Захолустном Штабе, этого имени не прочтут… Там не знают… Здесь — знает она одна.

"Господи, прости меня".

И ясными глазами посмотрела на закрытые Царские врата. Ничего же и нет. Так… Глупость одна. Институтская глупость — помолиться за милого человека.

Наскоро позавтракав дома, Валентина Петровна поехала на Морскую в парикмахерскую Шарля, и в половине третьего в нарядной, блестящей прическе, красивыми волнами поднимавшейся над лбом, змейками, колечками, завитками спускавшейся к бровям и закрывавшей уши с большими жемчужинами в мочках, со спрятанным на затылке, переливавшим золотом узлом, отягчавшим голову и придававшим Валентине Петровне гордый вид, немного усталая, но довольная красотою волос и восхищением ими завивавшего ее парикмахера мосье Николя — вернулась домой.

— Теперь уже до самого вечера ни прилечь, ни порезвиться с собакой! Растреплешься!.. Слышишь Диди. Слышите мистер Топи!.. Вашим бархатным лапкам строжайше воспрещается прикасаться к моей голове!..

Разрумянившаяся от мороза, оживленная, веселая, нарядная и довольная, она вошла в гостиную.

"Ну, конечно!.."

Громадный и, должно быть, очень дорогой куст пунцовой, необычайного цвета, азалии стоял на столике перед зеркалом.

"Зачем!?.. Все это только напрасно возбуждает ревность и подозрения… Подчеркивает то, чего нет… Неисправим!.."

И не в силах удержать счастливой и довольной улыбки, Валентина Петровна подошла к цветку и с ласковою нежностью опустила пылающее лицо в холодные, влажные лепестки. Чуть слышный, оранжерейный запах коснулся ее.

Она отцепила красную ленту. Ни записки… Ни карточки…Все равно…Все знают…И Таня, и Яков Кронидович. Шила в мешке не утаишь!

Она вспыхнула и пожала плечами.

"Какое же шило!.. Просто… нравится… Детьми играли вместе… Ну… любит… Я-то тут причем!"

Она гордо выпрямилась и мельком взглянула в зеркало. Хороша!.. Пошла в столовую. В это время на парадной лестнице позвонили. Валентина Петровна остановилась в дверях и дожидалась доклада Тани.

Горничная вошла, улыбаясь, с большою коробкою конфет, перевязанною золотистою тесьмою. Она дала коробку и сказала, едва сдерживая смех.

— Угадайте, барыня?

— Ну? — подняла брови Валентина Петровна.

— Никак не угадаете. Вот уже подлинно счастливый день… Кого Бог-то на шапку послал!..

— Да, кто же?.. Отчего не попросила?

— Сейчас войдут… Красоту наводят. — Таня совсем рассмеялась. — Да вы коробку-то разверните — сейчас и угадаете…

Валентина Петровна сорвала бумагу. Блестящая лаком, пестрая картинка — гора фруктов на фоне синего моря и синего неба бросилась ей в глаза.

— Абрикосовские глазированные фрукты, — воскликнула она, — что же, Таня, неужели?.. Петрик?..

— Он самый, собственной персоной, раздался в дверях радостно-смущенный голос, — честь имею явиться госпоже нашей начальнице и поздравить ее с пресветлым днем ее рождения.

Высокого роста, худощавый, стройный офицер в скромном драгунском мундире с желтыми кантами стоял у порога гостиной. Левую руку с фуражкой с желтым верхом он держал на эфесе сабли, правую протягивал Валентине Петровне. Серые большие глаза по-детски открыто смотрели прямо в глаза Валентине Петровне.

— Петрик!.. И вам не стыдно!..

Она протянула руку для поцелуя и ласково поцеловала его в лоб.

— Быть два года в Петербурге!.. И только теперь вспомнить свою королевну!

— Во-первых, божественная, госпожа наша начальница…

— Не говорите, Петрик, во-первых… У вас никогда не бывает во-вторых… Стыдно… Почему вы скрывались?

— Такие были обстоятельства, госпожа наша начальница.

— Знаю я ваши обстоятельства! Старая любовь не ржавеет… Ну, спасибо… А я уже думала: заржавела ваша любовь, мой храбрый Атос… Совсем вы забыли меня и знать не хотите королевну сказки Захолустного Штаба!..

— Я, божественная…

— Ну, садитесь… Ах, как хорошо, что вы пришли. Вы меня выручили… Теперь вы мой пленник… До самого вечера… И не отпущу… Боюсь, сбежите!

V

Валентина Петровна дружески, с сердечным порывом протянула обе руки Петрику. Он взял их и они стояли так друг против друга, внимательно вглядываясь один другому в глаза. Точно хотели все узнать, все вычитать один у другого в глазах. Она бросила его руки.

— Все такой же… Как семь лет тому назад, когда последний раз корнетом вы приезжали к нам. Разве выросли чуть-чуть… И усы!.. Помните, как вы огорчались, что у вас все не росли усы?.. Штаб-ротмистр уже! Боже, как время-то летит… И я уже старухой стала. А помните?.. Как вы мне предложение делали? Вам было… Что?.. Вы юнкером были?.. Я в куклы еще играла… Так, по совести… почему не заглянули ко мне раньше?

— Откровенно говоря… боялся, госпожа наша начальница…

— Боялись… Да ведь я замужем!.. Теперь что же?.. Кончено… И вы… в холостом полку… Это у вас написано в полковом садике: — собакам, нижним чинам и дамам вход воспрещается.

— Анекдот, госпожа наша начальница… И про нижних чинов неправда.

— Однако у вас, кто женится, покидает полк, мне Портос рассказывал.

— Истинная правда-с… так лучше. Нет ссор.

— Будто?.. Ну хотя бы мне написали.

— Божественная… Вы же знаете! Литература и я никогда не ночевали вместе.

— Писать письма — литература… И все сочиняете на себя… А стишки?

— Только если про лошадей, госпожа наша начальница. И то карандашом. В моей чернильнице, если запустить туда пером…

— Запустить пером! — ужаснулась Валентина Петровна.

— Только муха вылетит-с… Живая муха.

— Ну, а сегодня, вы все-таки рискнули?

— Уже день-то какой особенный. Помните в Захолустном Штабе… Мы всегда отпрашивались на Благовещенье из корпуса днем раньше… И прямо к вам… А у вас — весна!

— Фиалки!

— Верхом катались… Вы на Еруслане… Мне, Портосу и Долле из трубаческой команды давали лошадей. И как! Как это было хорошо!..

— А странно… Ни к вам, ни к Долле не пристали имена мушкетеров, только к одному Портосу. Вот Портос и даже Долле меня не забыли. Один вы. Фу… Какой гадкий… А прежде… Тоже… стихи!