Алексей Писемский - Русские лгуны Страница 3

Вакорин, как обреченный на казнь, шел впереди всех.

- Как же ты остановишь? - спрашивали его некоторые из гостей, которые были подобрее.

- А вот как, - отвечал Вакорин, ложась грудью на дрожки и сам, кажется, не зная хорошенько, что он делает, - вот руки сюда засуну, а ноги сюда! сказал он и в самом деле руки засунул в передние колеса, а ноги в задние.

- Отпускай! - крикнул он каким-то отчаянным голосом державшему лошадь кучеру.

Тот отпустил. Лошадь бросилась, колеса завертелись; Вакорин как-то одну ногу и руку успел вытащить, дрожки свернулись набок, лошадь уж совсем понесла, так что посланный за нею верховой едва успел ее остановить.

Вакорин лежал под дрожками.

- Вставайте! - сказал подъехавший к нему верховой.

- Немного, проклятая, наскакала - остановил же! - сказал Вакорин и хотел было подняться, но не мог: у него переломлена была нога.

Лет десять тому назад я встретил его в В... совсем уже стариком, хромым и почти нищим. Он сидел на тротуаре и, макая в пустую воду сухую корку хлеба, ел ее. Невдалеке от него стоял босоногий мальчишка и, видимо, поддразнивал его. "Лисичий охотник, лисичий охотник!" - повторял он беспрестанно. Это было прозвище, которое Вакорину дали в городе после первого несчастного с ним случая по поводу лисьей шкуры. Старик только по временам злобно взглядывал на шалуна. Я подошел к нему.

- Что это, Петр Гаврилыч, до чего это ты дошел? - спросил я его.

- Что делать, сударь? Стар стал уж!.. А добрых господ, как прежде было, нынче совсем нет! - отвечал он, и слезы навернулись у него на глазах.

Кого он под "добрыми господами" разумел - богу известно!

III

КАВАЛЕР ОРДЕНА ПУР-ЛЕ-МЕРИТ{348}

Прелестное июльское утро светит в окна нашей длинной залы; по переднему углу ее стоят местные иконы, принесенные из ближайшего прихода. Священник, усталый и запыленный, сидит невдалеке от них и с заметным нетерпением дожидается, чтобы его заставили поскорее отслужить всенощную, а там, вероятно, и водку подадут. Матушка, впрочем, еще не вставала, а отец ушел в поле к рабочим. Я (очень маленький) стою и смотрю в окно. Из поля и из саду тянет восхитительной свежестью. Тут же по зале ходит ночевавший у нас сосед, Евграф Петрович Хариков, мужчина чрезвычайно маленького роста, но с густыми черными волосами, густыми бровями и вообще с лицом неумным, но выразительным; с шести часов утра он уже в полной своей форме: брючках, жилетике, сюртучке и пур-ле-мерите. Орден сей Евграф Петрович получил за то, что в чине армейского поручика удостоился великого счастия содержать почетный караул при короле прусском в бытность того в Москве. Раздражающее свойство утра заметно действует на Евграфа Петровича; он проворно ходит, подшаркивает ножкою, делает в лице особенную мину. Евграф Петрович чистейший холерик; его маленькой мысли беспрестанно надо работать, фантазировать и выражать самое себя. В настоящую минуту он не выдерживает, наконец, молчания и останавливается перед священником.

- Вы дядю моего Николая Степаныча знавали?

Священник поднимает на него глаза и бороду.

- Нет-с! - отвечает он с убийственным равнодушием.

- Как же, гвардейского корпуса командиром был, - продолжал Хариков опять как бы случайно. - Да вы знаете, что такое корпусный командир?

- Нет-с! - отвечает и на это священник и, в то же время вытянув из своей бороды два волоска, начинает их внимательно рассматривать.

- Войско наше разделяется на роту, батальон, полк, дивизию и корпус поняли?

Священник вытянул целую прядь волос.

- Понял-с, - произнес он.

- Ну, а слыхали ли вы, - продолжал Хариков чисто уже наставническим тоном, - что покойный государь Александр Павлович великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича держал строгонько?

Священник отрицательно покачал головой.

- Ну, так это было! - произнес Хариков полутаинственно и полушепотом. И что значит военная-то дисциплина... - продолжал было он, прищуривая глаза, но в это время в комнату вошел покойный отец, по обыкновению мрачный и серьезный, и сел тут на стул.

Евграф Петрович употребил над собою все усилие, чтобы продолжать разговор в прежнем тоне.

- И так как великий князь был бригадным, дядя корпусным, я адъютантом...

- У кого это адъютантом? - перебил его отец.

- У дяди Николая Степановича, - отвечал ему скороговоркой и не повернувшись даже в его сторону Хариков.

- А!.. - произнес отец.

Все очень хорошо знали, что Хариков никогда и ни у какого своего дяди адъютантом не бывал, и сам он очень хорошо знал, что все это знали, но останавливаться было уже поздно.

- Великий князь обыкновенно каждую неделю являлся к дяде с рапортом, говорит он, стараясь скрыть волнение в голосе, - я, как адъютант, докладываю... Дядя выйдет и хоть бы бровью моргнул... Великий князь два пальца под козырек и рапортует: "Ваше высокопревосходительство, то-то и то-то!.." Дядя иногда скажет: "Хорошо, благодарю, ваше высочество!", а иногда и распеканье. Так не поверите вы, - продолжал Евграф Петрович, обращаясь уж более, кажется, к иконам, чем к своим слушателям, - идет великий князь назад через залу... Я его, разумеется, провожаю... он возьмет меня за руку, крепко-крепко сожмет ее. "Тяжело, говорит, братец Хариков, жить так на свете".

Эти слова священника даже пробрали; он повернулся на стуле и почесал у себя за ухом. В лице отца появляется какая-то злобная радость.

- А как вы с ним кутить ездили? - спросил он хоть бы с малейшим следом улыбки на лице.

- Ездили! - отвечал Хариков, слегка вспыхнув. - С Николаем Павловичем, впрочем, не часто, а все с Михаилом Павловичем... тот любил это... Пишет, бывало, записку: "Хариков, есть у тебя деньги?" Ну, разумеется, пишу: есть, и отправимся, иногда и Николай Павлович с нами...

- А как вас в часть-то было взяли? - спросил отец с дьявольским спокойствием.

- Да, да! - отвечал Хариков, засмеявшись самым добродушным смехом. Ну, разумеется, молодые люди раз как-то на островах перешалили немного!.. Трах!.. Полиция и накрыла. "Бога ради, говорят, не говорите, что мы великие князья, и окажите, что просто офицеры". Как, думаю, сказать: просто офицеры, ведь квартальный их потянет; а дядя, я знаю, только и говорит: "Попадись уж, говорит, этот великий князь в чем-нибудь, я его два года с гауптвахты не выпущу..." Делать нечего, отозвал квартального в сторону... "Дурак, говорю, ведь это великие князья..." Он как стоял, так и присел на корточки и, разумеется, сейчас же скрылся... я деньги там, какие нужно было, заплатил, и уехали.

- Как вы ехали назад: сухим путем или водою? - спросил отец, как бы не думая ничего особенного этим сказать.

- До Дворцового моста на извозчике доехали, а тут встали, до дворца-то пешком дошли, - отвечал Хариков, как бы не поняв насмешки. - И какая, господи, у государя память была... в последний приезд свой к нам... Ну, разумеется, мы все, дворяне, собрались в зале... Впереди вся эта знать наша... губернатор, председатель, предводитель... я, какой-нибудь ничтожный депутатишко от дворянства, стою там где-то в углу... Он идет, только вдруг этак далеко, но прямо против меня останавливается. "Хариков, говорит, это ты?" - "Я, говорю, ваше величество", а у самого слезы так и льются. Вижу, у него на правом глазу слезинка показалась. "Очень рад, говорит, братец, тебя видеть, только смотри, не болтай много..." - "Ваше величество..." - говорю.

- Это и я слышал! - подхватил вдруг отец.

- Ну, да, вот и вы, кажется, тут были! - обратился к нему Хариков, видимо удивленный этой поддержкой.

- Еще тогда государь поотошел немного, - продолжал серьезно отец, - да и говорит дворянству: "Вы, господа, пожалуйста, не верьте ни в чем Харикову: он ужасный лгунишка и непременно вам на меня что-нибудь налжет".

- О, вздор какой! - произнес со смехом Хариков. - Станет государь говорить.

- Как не вздор! - возразил ему отец. - Я дал тебе три короба нагородить, а ты мне маленький кузовочек не хочешь позволить.

К счастию Евграфа Петровича, в то время вошла матушка. Он поспешил перед ней модно расшаркаться, поцеловал у ней ручку и осведомился об ее здоровье.

Во время всенощной он заметно молился на старинный офицерский манер, то есть клал небольшой крестик и едва склонял голову, затем почему-то с особенным чувством пропел: "От юности моея мнози борят мя страсти!" Но когда начали "Взбранной воеводе", он подперся рукою в бок, как будто бы держась за шарф, откуда бас у него взялся, пропел целый псалом, ни в одной ноте не сорвавшись, и, кончив, проговорил со вздохом: "Любимая стихера государя!"

Мне всего еще раз удалось видеть, уже на смертном одре, этого невинного человека в его маленькой усадьбе, маленьком домике и в маленькой спальне, в которой не было никаких следов здорового человека, всюду был удушливый воздух, везде стояли баночки с лекарством, и только на столике у кровати лежал пур-ле-мерит на совершенно свежей ленте.

Когда я сел около Евграфа Петровича, он крепко сжал мне руку.

- Вы, вероятно, будете у меня на похоронах? - проговорил он довольно спокойным голосом. - Прикажите, пожалуйста, чтобы крест этот несли перед моим гробом: я заслужил его кровью моею.