Евгений Козловский - Шанель Страница 3

Дашенька, один нескромный вопросю онауже открывалаключиком дверцу зеленого Ыжигуленкаы, ая-то, я-то, дурак, все нервничал, откудасейчас брать такси, в центре, в разгар новогодней ночи! и вопрос, что любопытно, в сущности не интересовал меня, во всяком случае -- до неадекватной дашенькиной нанего реакции, так, сдуру, с легкости, с опьянения невероятной своей победою, -лучше уж действительно ляпнул бы сальность, -- Дашенька, сказал, поддерживая ее залокоток, Дашенька! Чем вас Лукич-то наш так прельстил? Что вы в его эпохальной речи услышать надеялись интересного? Ц-ц-цю и Дашавскинулась вся, побледнела: низко, низко лаять налюдей, в круг которых вы не допущены!

Под ровное жужжание прогреваемого моторамы, не успев познакомиться -поссорившиеся, молчасидели в выстуженном салоне -- платье с фижмами по-барски раскинулось назаднем трехместном диванчике -- молчадо самого момента, как подсвеченная стрелочкатермометраминовалазловещую красную зону запрета -только тогдаразомкнулаДашенькарокотовский ротик: может, вас лучше отвезти домой? и я, признавая ее победу, ее в предыдущей реплике правоту, не поднял глаз и качнул несколько раз головою из стороны в сторону, качнул, сжавшись весь изнутри, опасаясь, что добавит сейчас моя водительница: тогдавыходите, мол! и готовый уже извиняться, уговаривать и переубеждать, но Дашеньке, видать, достало моего унижения, готовности моей -- онаскрипнуласцеплением, и мы покатили вперед: по Садовому кольцу = к новогоднему крыльцу.

Нет-нет, не одним желанием не упустить клубничку, не ухнуть новогоднюю ночь в банальную, несытую прорву одиночествавызвано было мое тогдашнее смирение и даже, пожалуй, вовсе не этим желанием -- просто я, довольно чуткий нафальшь, в дашиных словах ее не уловил, напротив: мне тут же вообразилась некая среднестатистическая сценаиз некоего среднестатистического русского романадевятнадцатого столетия: лакейская где-то под лестницеюю ее обитатели, жалкие, напыщенные, изо всех сил тужащиеся сами казаться господами, обсуждают своих господю -- вообразилась лакейская (еще женаназваламеня как-то пару раз лакеем!), и я подумал: адействительно, не низко ли лаять налюдей, в круг которых?.. -- это даже независимо от того, что люди сии из себя представляют. Скажу больше: мне вдруг ясно стало, как глубоко изломанным, как сильно закомплексованным, обиженным неудачником надо быть, чтобы, давно спокойно и устало относясь к фарсовым погремушкам восточной нашей деспотии, всякий раз, завидя их в натуре: какой-нибудь портрет девять надвенадцатью метров, кумачовый лозунг -- давт: традиционное новогоднее выступление -- непроизвольно вздрагивать всей душою, краснеть до колераэтого лозунгаили портретаи тужиться, тужиться, тужиться в плоском, выдающем бессилие остроумии: наш Лукичю в эпохальной речию Не было, не было ни в дашиных словах, ни в экстравагантном для нашего кругасерьезном ее внимании к бубнению вождя той тупой, непробиваемой убежденности (чаще всего скрывающей интересы шкурные), после проявления которой об общении с человеком проявившим речи уже идти не может (да, я вступил в партию, потому что и там должны быть порядочные людию вообще-то идея социализмазамечательна, и если бы ее нею) -- было что-то внеидеологическое, глубоко личное и вовсе не шкурное, непонятно пока, что именно, но, во всяком случае, я совершенно отчетливо почувствовал Дашеньку правой, авиноватым -- себя.

Рефлексы висящих вдоль проспектагазосветных елочек проникают в машину, и перед камейным дашиным профилем с черной точкою родинки нащеке -- только низ подбородканесколько тяжеловат от возрастного жира, тяжеловат и прорезан вдоль тремя глубокими морщинами (чего, впрочем, по влюбленности мне следовало бы не заметить) -- и перед дашиным камейным профилем словно бы качается зеленый маятник. Москванелицемерно празднична: торчащие то здесь, то там дощатые конуса, обшитые хвойными лапами, усыпаны разноцветными спелыми яблоками горящих электроламп; стайки молодежи весело и непьяно порхают между домами; окнасветятся; даже лозунги и портреты девять надвенадцать, кажется, тонут в этом общем настроении, во всяком случае -- ввиду только что проведенного аутогенного тренинга -- уже не раздражают меняю Странен, странен мне этот Новый Год: первый задесятилетие, проводимый без Геры -- без жены.

Мы познакомились в столовке правдинского двенадцатиэтажника: фотокорреспондент журналаи старший художественный редактор издательства. Для меня тапорабылапорою головокружения и творческого, пардон, подъема: в подобном состоянии поэт звонит среди ночи другу, чтобы прочесть четыре строки, которые с рассветом очень может быть уничтожит: именно тогдапришламне в голову идея, под знаком которой я, собственно, и прожил все следующие годы: идея книги документальных фотографий. Я много ездил по службе, и время от времени среди негативов, наряду со съемочным, попадался -- по фантастическому выражению нашего главного -- идеологический брак. Съемочный -- в корзину, идеологический же я откладывал в отдельную папку и, когдатазаметно вспухла -- по человеческим масштабам, месяца, эдак, до седьмого беременности -- начал заниматься папкою всерьез, стал, не надеясь больше насамотек, выходить специально наохоту забраком второго рода: в воображении возниклакнигас названием, прямо цитирующим бессмертное выражение главного. Книгадля там.

Герасталатем самым ночным другом поэта, моей поверенною -- онаувлеклась замыслом, вдохнуласилы, добавиланедостающей мне самоуверенности. Именно наэтих отношениях и сладился наш роман, наш брак, но нет, не подумайте, что чисто идеологический! -- нам хорошо было и в постели, и кожаказалась созданной для кожи, и губы для губ, и руки для рук, и все такое прочее, но это изредкавстречалось у меня и прежде -- духовное же единство -- в первый раз. (Не обессудьте: меня и самого поташнивает от эти вдохновений, веры в себя, духовного единстваи прочей поросячьей ахинеи, но я пишу теперь абзацы о себе тридцатилетнем, и нету у меня для этого человекадругих слов, и неоткудаим браться!).

Книгаже, однако, чем дальше, тем продвигалась медленнее и даже в каком-то смысле -- назад: по мере накопления фотографий я все больше из них отсеивал, ибо альбом, состоящий сплошь из очередей задефицитом, из валяющихся в грязи алкашей, из роющихся напомойках инвалидов войны даиз жирных телес, едваспособных втиснуться в лакированный дверной проем ЫЧайкиы -- такой альбом мало чем отличался бы от альбомаиздательстваЫПланетаы, посвященного культурной революции в Китае, и даже более того (здесь мне труднее объяснить, почему, но чувствую: верно) -- и даже более того: едвали не всякий абличительный снимок являлся словно бы соляризацией негативаулыбающейся доярки, счастливых пионеров или, скажем, могучего атомохода, что под медные звуки оркестрауверенно давит льды арктических просторов. Словом, у меня покаполучалось элементарное школьное уравнение с одним неизвестным: при переносе членаиз правой части в левую знак меняется напротивоположный, только и всего. В жизни же -- начал я к тому времени понимать -- в жизни неизвестен, может быть, каждый член, даже и знак его неизвестен, и, чтобы решить ее уравнение хотя бы в самом приблизительном виде, чтобы отыскать хотя бы несколько из бесчисленного множестваего корней, следует кудавнимательнее смотреть вокруг и пытаться, пытаться, пытаться понять, чем, натурально, живы люди, какими радостями, каким горем, какою инерцией существования, ибо никудаведь не денешься: живы, живы! и, в сущности, даже довольны. Довольны собою, довольны начальством. Диссидента -- дай им в руки -- честное слово, растерзают ведь, загрызут! Я другой такой страны не знаюю А что поругивают порядки -- это дело родственное, семейное.

Понятно, что все свободное время я отдавал теперь будущей книге, и женамоя, поначалу с таким сочувствием и даже, пожалуй, восторгом отнесшаяся к идее и первым фото, мало-помалу сталаутрачивать веру в мой талант. Дело естественное: мерило таланта -- так уж выходит -- успех, и быть тому в конце концов одиноким, кто слишком долго испытывает терпение близких. Если же при этом ссылается нацензуру и отсутствие творческих свобод -- вдобавок еще и осмеянным.

У нас родилась девочка, нажену навалились добавочные заботы, стало не хватать денег. Отсутствие машины, дачи, остального прочего все сильнее раздражало Геру, тем сильнее, что ее родители, люди относительно высокопоставленные и состоятельные, время от времени подбрасывали ей набедность то новую дубленку, то банку икры, и получалось, что реально в дом онаприносит больше, чем я -- какой же я после этого мужик?! -- и так далее. Еще она, противоречасебе самой, ибо подобные заявления следовали обычно впритык закриком о полной моей бездарности, о том, что никогда, никогда, никогда! не закончу я свою несчастную книгу, аесли закончу -- никто ее, серую, как ноябрьское небо, ни накаком Западе не издаст, что другие вон не страдают манией величия и вместо того, чтобыю -- и остальное в этом же роде, -- еще, противоречасебе, говорилаГера, что онапротив, против, против! -- против публикации заграницею, что к диссидентам испытывает брезгливость, что это по-лакейски (!), неинтеллигентно, что это все равно, что сотрудничать с Антантою, что передачи в тюрьму онамне носить не станет и что, если я собираюсь продолжать заниматься своими пакостями, пусть сначаларазведусь с нею. Вот!