Леонид Леонов - Деяния Азлазивона Страница 3

В ночь, когда, истомившись, прилёг отдохнуть Зосима, заползла в него пёсья муха и в сердце ужалила. С того помер.

Хоронили его в скитском саду, под рябинкой. Цвела она и горние весны собою славила, а покойник был синь и раздут. На многих из братии смущение нашло. И не кончался страх их, пока не выгнал внезапный снег желтобрюхого того табуна.

А Игнат - тот умер буйно, в майскую ясную ночь.

Шёл от полунощницы, и вдруг ему сусенило. "Вот, де, Сысой поста безотступно требовает, а чуть что возрыкает на мене лютым словом, а яз телом слаб. В месячину в Коноксе-т куда больше насберёшь, чем здеся за год дадут. Эк, кабы мне да крылья! Взнялся бы я, как сокол, полетел бы к протопопу с повинной. Там и винцо, и бабы, и ситного прорва, а постеля как пух..."

И задумал сбежать. Стащился тихой татью на пекарню, уворнул оттуда каравай да Петра-пекаря тулуп, пролез в подворотню, как таракан в запечную скважню, незаметный, и побежал мелким ходом, ряску на голову подвернув: всё на живых выйду, думал.

Так он шёл всю ночь и весь день, а к ночи другой приустал. Залёг в овражке едином, где зеленые лебеди пухом землю устлали, - каравашек под голову, храпнул дважды и заснул накрепко.

Ему приснился смертный сон. Будто на койке, в чулане у Кондрата, лежит он с протопопицей Афимьей в блуде. Она его руками охапила, пускает на Игната губами мерзкий ветерок. Её огненные слова Игнату сладко уши жгут. И тянется к ней бессильный Игнат:

- Ты што, де, протопопица, любишь меня,- аль што?..

Афимья грубым рыком ему:

- Люблю, Игнат, ибо мой ты.

Игнат раскрыл глаза и увидел в объятьях своих смердящего, острого. Увидев, умер. Но не скорбел в скиту Сысой по Игнатовой пропаже, говоря так:

- Ушёл от нас Игнат. Ино так лучше. Не хочу, чтоб даже малая скважня была в корабле моём. Впредь сам буду службу править. Мирской поп - адов поводырь.

...А третьим окончал течение жизни своей Никифор-порченой.

Раз, ночью следующего месяца, в девятый день по ущербе луны, молился он так:

- Осподи, неподобно мне тебя на карачках-то славить. Ты дай мне ноги. А я уж тебя стоя славословить буду, столпником у Сысоя стану.

В ту же ночь спящему был слышен голос:

- Встань. Грядет к тебе Спас. Даруется тебе благость. Ты будешь лику светлых сопричислен, сподоблен судьбы Еноховой и Ильиной.

Восстал Никифор, видит. Грядет к нему в облаке как бы сам Исус. Свет слепит глаза, раздвинулись стены настежь, келья как поле, пенье блистающих сладко застилает уши. И поклонился им Никифор трижды и четырежды от усердия своего, а то бесы были.

Его посадили они на колесницу и понесли быстрей ветра над скитом. Летит Никифор по небу, Спасу бок-о-бок, рассуждает, руками разводя, так:

- Вот сподобился-т! Не иначе это как за святость мою. Эк, меня угораздило, каб меня мамынька увидала таким!..

Но тут грянул гром, исчезла обманская колесница, наддал острый Никифору коленком в зад... Полетел тот вниз головой, пал на острый зуб моря, разбился пополам. Так исцелился Никифор от жизни сей.

В скиту двадцать стало, Сысой не в счёт.

По седьмому году скитского жития зима холодна выпала. Кряхтели деревья по ночам, а омутья промерзли до самых доньев, и даже острых много поморозилось. Небо же поднялось в неизвестные выси, давая ветрам прямые пути.

И случилась ночь, был мороз крепок. Вдарили в ту единую ночь рукавицами по земле Севера-по-лунощники, заледенели всякие дыханья и утвердился надолго мороз.

Шёл-гудел стовёрстными шагами северный ветролом. Летели по ветру смертные ледяные стрелы: в кого попадут, тому не живот.

А в скиту тепло, в дровах живут - в тепле-то и молитва пристальней. У рва избушка пузоватеньким грибком стоит. В ней ведёт жизнь свою ключарь Мелетий, неистовый в моленьях.

Вот он молится и дремота его берёт. Он и так и сяк, гороху под колена насыпал, луком докрасна глаза распалил - бьёт свирепые поклоны. А дремота сильна, а дремота лукава. Потухает Мелетия взгляд, повисают руки оббитыми плетьми, тело вялое покоя просит. И сызнов вскакивает и глаза таращит Мелетий, и сызнов лбом ровно б гвозди заколачивает в пол. А дремота не спит, а дремота, как молодая жена, паутинкой ему руки вяжет, клонит ниже, зовет ко сну... Уж он боролся-боролся, да и запрокинулся, да и захрапел.

Тут явился к нему некий муж в блистающей одежде и говорит в нём гнев:

- Вот ты молишься, вот ты каешься. А у дома твоего стоит юнош, просящий приюту. А ты молчишь. А ночь свежа...

Прискочил Мелетий с полу, ухом к окну: впрямь в ворота кто-то накрепко колотит. Вылетел ключарь, манатью подобрав, к воротам,- ожгло его холодом, окликает в том стоячем морозе, щуря дремотные глаза:

- Ты кто-о? Ты пошто в ворота бубни-ишь?

А за воротами голос молодой:

- Укрой меня к ночи. Свежи ночные ветры, а на бору темь и волк, а я молод. Не дай погибнуть, брат!

В подворотню так и прёт боровой ветер, сечет и сушит. Заныло в Мелетии сердце и причудился ему за воротами ноготь кривой, стоящий в ожидании,однако отвечал так:

- Ты погодь, парень... Я к набольшему сбегаю. Ты попрыгай там, я часом и вернусь!..

Помчался Мелетий по скрипучему снегу к Сысою, влетел в сенцы:

- Осподи, Сусе...

Сысой ему аминь отдает:

- Ты што это, Мелетий. в таком волнении?

- Отец, там человек стучит... Полунощники вдарили! Волки... Приюту просит!

Благословился старик:

- Пусти к себе, а наутрия ко мне веди. Ино замёрзнет ещё, грех на весь скит примем.

Подобрав манатью, вприпрыжку унёсся Мелетий к воротам. Ключом в замок тычет, попасть не может. Засов толкает закоченелым кулаком, сил нет, примёрз засов. А за воротами торопит:

- Ой, руки-ноги отморозли... Ой, поспеши, брат!

Наконец концов рванул Мелетий на себя, распахнулись половинки настежь. Впереди чёрная темь. В ней летят со свистом синие смертные стрелы. А водле наружного рва опустился на снег в последнем бессильи жизни молодой человек. Махом мигнул он в ворота, в руках у него как бы узелок малый да берестяник расписной.

Мелетий зубами скрипит:

- Подь-иди в келью скоренько, приду счас, ворота замкну...

Запахнул ворота кое-как и не прибавил аминя, забывшись добротою дела, и не взглянул, откуда за скитом в снегу такое множество копытного следа.

Вбежал в келейку, видит: у печки юнош сидит, прекрасный лицом. Он щёки руками трёт, они у него совсем синие. Мелетий, оттаяв:

- А ты б разулся, брат,- говорит. - Этак без ног тебе весновать придётся. Ох, и стужишша ноне, напор какой!..

Отвечает юнош:

- Отойдут, плюново дело. Я лучше едой займусь...

Мелетий за просвиркой было полез, да остановил его ночной гость:

- Не трудись зазря, брат. Тута у меня в узелке всего напихано!

Отрезал от каравашка тонёхонький краешек, рыбку достал. Ест, покашливает, молчит.

Мелетий говорит юношу:

- Ложись, брат, на койку, а меня моленье моё ждёт. Спи, а завтра к Сысою сказаться поведу.

Встал в угол Мелетий и до утра поклоны бил. А гость лежал в другом углу и грел ноги под Мелетиевым тулупом.

Неспокойно горела Мелетиева свеча, словно дул кто на неё, насмехаясь. Да ещё необычно скрипел снег в морозе. Но притихли бесы в ту ночь. Таково было приказанье Гаркуна, ныне лежащего на койке неистового Мелетия.

Утро развернулось, ровно алая роза в снегах. По сугробным макушкам сосен утренних в сизом небе, ковыляет как бы медный таз. Синие и лиловые тени бегут, струи воздуха резвы и гибки.

В скиту било гудит, сзывая к работе. Из пекарни дым повалил в небо скрученным натугою прямым снопом. Пятеро манатейных в бор ушли, дровоколы. Мелетий ночного юноша к Сысою повёл.

Стучит Мелетий в келью скитским обычаем:

- Осподи Сусе...

Юноша всего тут передёрнуло, и в волнении стукнул он ногой, однако, спохватившись, сказал:

- Адов холод у вас тут!..

Мелетий ему улыбнулся кротко:

- А ты што? Был там, аль как?

А уж из кельи голос Сысоев:

- Аминь, войди, брат!

Входит Мелетий с юношем. У Сысоя в келье умильно, доска голая, а на койке хоть бы половичок. Сысой спрашивает:

- Ты что за человек, пришёл ночью. Каки тебя сюды ветры завеяли?

Юнош начинает:

- А я Матвей, а отец мне богописец Фёдор из Тотьмы. И я тож, по родству моему, боженятами живу...

Сысой подумал: да-кось я его попрошу Нифонта нам списать.

- А отколе ездишь, что по таким глухим местам. Сюда и волк нечаст!

Юнош, в глаза Сысоевы лбом уперевшись, сказывать стал:

- А ехали сутемень я да отец мой, Федор, в Верхнюю Пучугу храм писать. Нас настигли трое-пятеро гулевых, вроде как бы Ипатовых. Хоть ноне про Ипата и не слышно стало. Говорят, молоньей их сожгло враз...

У юноша на лбу синие жилы разбежались. Глаза долу опустив, виновато шепчет Сысой:

- А дальше как?

- Как? Во всю конску пору гнали мы, а сугнали нас. Вруч сперва ударились... Да шибанул один, плешак озорной, отца-то ногой в утробу. Отец пал, а я бегом ушёл, узелок схватив. У меня в нём и прибор весь, и пищи кусочек...