Олег Павлов - Антикритика Страница 3

А проза Нарбиковой не иначе, как "литинститутская"; как и проза Виктора Пелевина, который бросил институт, обзаведясь популярностью; и как проза новоявленной Екатерины Садур, которая начинает уже распечатываться журналами. Такие сочинения в огромном объеме и в подавляющем большинстве пишут студенты очного отделения, то есть талантливая, но молодежь, лишенная жизненного опыта и потому - бессмысленная, гримасничающая. Вот это - беда института, его действительное противоречие, что очное его отделение дает филологическое образование, связанное с литературным творчеством тем условней, чем беднее опыт жизненный и слабее сама творческая связь с жизнью. Заочное отделение и высшие литературные курсы как бы сглаживают это противоречие, и для их слушателей условней является как раз образование, так что справедливо даже говорить о самообразовании, которое происходит под влиянием институтской художественной и научной среды. Но это противоречие, устранись оно в литинституте, все равно будет существенно для современной литературы, которая неожиданно обесценилась и в которой востребуются уже незрелые плоды. Если литинститут грешит своим полуобразованием, то полуписателями грешна теперь она, наша литература. Институт же никогда никого не учил писать, хоть на это пеняли. Но если он не учит писать, тогда чему он вообще учит и зачем нужен? На вопрос, кому он теперь нужен, я уже постарался ответить. Но есть в нем обратная ответная необходимость и для современной литературы. В то время как в ней господствует нетерпимость, в литинституте уживаются и сосуществуют в каком-то природном единстве творческие семинары - от Лобанова до Приставкина. Всему есть место, как вероисповеданию свободному и волеизъявлению. И если мастера могут быть уже бесконечно неинтересны друг другу и чужды, то их влияние, знание и восприятие литературы, жизни создают о б щ у ю духовную среду, потому что они интересны и необходимы тем, кто ищет и обретает дух, историю литературы, но не разносит их по клочкам, соединяет и претворяет в своей массе - в массе творческих, если не сдружившихся, то сжившихся друг с другом людей.

Вообще явление мастера уникально - в нем собрана вся справедливость, если хотите, и цельность, на которые только способно наше растратившееся нравственно и умственно время. В литинституте каждый, кто подымается на кафедру - мастер; кто внушает cобой веру в необходимость творчества, знания, вот ведь о чем речь. Они - такие же дух, нерв и плоть института.

Тут ничего не свергали и не переустраивали. Некому было свергать. И некого. Нашим мастером был Николай Семенович Евдокимов. Сам он пришел на семинар к Леонову, это после войны, в который тогда входили и Бакланов, Бондарев, такие же фронтовики. Это факт истории, которая не даст себя тут ни свергнуть, ни переустроить, и всякую неправду одинаково оттолкнет и за стены выставит - и во всякое время. Эта история - она же и судьба литературы, то есть духовное и художественное единство. Не выхлопы времени, но связь времен. И эту связь институт не столько хранит, сколько образует, тогда как литература задыхается и мечется в пустоте. Но ведь из пустоты и родиться может только пустота - художественная, духовная.

Литература оказывается еще в пустоте, усыхая географически. Пишет и публикуется Москва, Петербург, Екатеринбург, кое-как Саратов - вот все острова, обитаемые художественно. Литинститут в этом опустении стал Ноевым ковчегом для российской словесности. В нем-то и нет места узкому руссизму литературы, и предстает она в своем полном географическом, стало быть, и национальном, именно российском масштабе. С другой стороны, и сам этот "масштаб" не сгнивает в собственном соку. У Евдокимова нас было - из Омска, из Киева, из Москвы, из Донецка, из Таллинна, из Ростова, вот уже как Украина, Сибирь, Эстония, Дон, Московская область. В другое время это было бы рапортом о дружбе народов. Но теперь это звучит невероятно, что есть еще кто-то в Эстонии или на Украине, что они сумели вырваться, добраться.

Ввиду этой человеческой бескорыстности институт не может хоть в чем-то вводить плату за образование, пока он есть, и невозможно даже требовать, чтобы окупалось, скажем, общежитие или, напротив, уплотнялось, хотя именно за счет уплотнения пытаются выгадать, но это уже - на каждом шагу предательство. В здании на Тверском под меняльную контору институтское начальство сдало помещение, выходящее окошком на улицу - и так оказалась "уступленной" менялам комната, где жил и умер Андрей Платонов, с чем нельзя смириться ни одному читающему и пишущему русскому человеку, но что стало уже буднично и привычно знать, видеть.

Но я хочу сказать, что нет больше "гениальной ошибки", а есть жизненная необходимость, которая является только с человеком. Все, что в институте подлинное - достигнуто его трудом и талантом, а не по ошибке. Идеального же института мы никогда не добьемся, как никогда не ответим ни на один из тех вопросов, что ставятся в лоб: для чего, для кого и т.д. Так и я могу ответить на вопрос, что значит литературный институт, но не сумею сказать, если б спросили, для чего он существует. Потому что существует он с практической точки зрения именно "ни для чего" - ради таланта, которого понятие даже не просто определить.

Вот это вы не поймите, а попытайтесь ощутить, что это такое - вера в талант, одинаково для всех искупляющая, изначальная, как сама жизнь!

ВЗГЛЯД НА СОВРЕМЕННОСТЬ И СОВРЕМЕННУЮ ПРОЗУ

(заочное выступление в журнале "Вопросы литературы")

Современная проза как текущая литература - понятие ущербное. Тут мы хотим историчный, протяженный во времени художественный опыт как раз выкорчевать из истории и сплавить как "текущий", пытаясь обогнать течение самой реки. А тот процесс, если мы хотим именно движения, должен начинаться от истоков, восходить из корней и тогда-то становиться ощутимым. День же сегодняшний, настоящий - это область не исторического, но временного бытования литературы. Художественный опыт сталкивается со временными порывами, веяньями как бы в противоход. Противоречие и противостояние - это сказано верно, а вот "процесса", то есть поступательного и последовательного движения ввиду извечной противоречивости этого настоящего дня не может и быть. То есть наш взгляд на современную литературу в настоящем времени должен охватывать художественный опыт не на протяжении его истории, а в противоречии и столкновении со временным, с действительностью.

Мы ждали серьезных изменений в настоящем времени литературы, потому что проглядели их в ее истории. Они должны были произойти на рубеже шестидесятых годов - и произошли. Художественный вымысел сменился художественным исследованием личной, опытной темы. Через осознание художественного значения личного опыта явились громадные писатели, а литература коренным образом преобразилась.

Потому и кажется Сергею Костырко, что в литературе "жизнь эта есть", хоть и в последние годы никаких ожидаемых потрясений не происходило. Но из этого же делается на новый лад старый вывод, что значит вообще ничего принципиального не произошло и что "литература не кончалась". Но хочется спросить, с каких пор это нескончаемое движение началось? И что это за традиция, которая продолжается, и что в этой традиции, интересно, продолжается?

Я согласен, что с привычными схемами анализа к современной литературе уже не подступиться. Согласен и с тем, что творчество современных писателей не укладывается в прежние схемы, но вопрос в том, чтобы связать новейший художественный опыт с предыдущим, из которого литература и исходит, а не выдумать новейшие схемы. Революционность Бутова считаю сомнительной, как раз схематичной. Его творчество, как и вся настоящая новомировская проза, значимо тем, что исследование личного опыта переходит в исследование опыта художественного, духовного, исторического - уже через осознание их значимости. Родилась потребность не в Правде, на чем росла литература, начиная с Солженицына, а в Истине. При том отстаивается еще и ценность национальной традиции и классическая ее цельность, что становится опорой, творческим и в чем-то нравственным убеждением. Но творчество хоть и самобытно, но далеко еще не самостоятельно и говорить о нем самом как о каком-то ценном, цельном художественном опыте невозможно, тогда как Петрушевская или Астафьев в современной литературе и в том же "Новом мире" это уже воплощенные опыты.

И тогда-то рождает недоуменье отповедь Андрея Немзера, c его "дебютантами" и "мастерами", которые одни буксуют, другие исписываются. Что-то было н а п и с а н о и теми и другими, став плотью литературы, ее фактом, а требуются, оказывается, какие-то спортивные результаты - "быстрее, выше, сильней"... А чего ради, чтобы убегать самого спортивного Немзера, который, оказывается, молодей и живей самой литературы. И идеальный критик это не тот, которой "выбранит, что погано пишешь", сидя с удобством на возу, а который постарается написанное понять, что Солженицын называл еще "редчайшим даром" - "чувствовать искусство так, как художник, но почему-то не быть художником".