Василий Авенариус - Гоголь-студент Страница 3

– Да, этакая инструкция будет не бесполезна, особенно для приказчика. Он ведь бедовый!

– О да! Ты, милый, еще не знаешь, как он со смерти папеньки зазнался! Он пользуется моею забывчивостью, моими слабыми нервами, видит, что мне теперь уже не до прозы жизни…

– Так я его проберу. В папенькиной библиотеке, верно, найдется кое-что по деревенскому хозяйству?

– Наверное даже. Покойный заимствовался ведь всегда из Кибинец у Дмитрия Прокофьевича, которому из Петербурга придворный книгопродавец высылает книжные новости.

– Ну, вот. Из Нежина у меня тоже взято кое-что с собою. Выходя на бой хоть бы с этаким приказчиком, не лишне вооружиться. А за успех я вам почти ручаюсь.

Глава вторая

Как дебютировал новый глава дома

Оружие для предстоящего боя на мирном поле деревенского хозяйства действительно отыскалось. Порывшись в библиотеке покойного отца, молодой Гоголь унес оттуда под мышкой к себе в светелку ворох книг, которые с привезенными из Нежина составили на столе его почтенный столбец. Два дня он почти безвыходно прокорпел над ними на своей вышке. На третий, уже «во всеоружии», он спустился вниз в отцовский кабинет и послал за приказчиком.

Всесильный на хуторе Левко хотя и получил за два дня назад от барыни надлежащую инструкцию – подчиняться всем распоряжениям молодого панича, но все-таки был несколько озадачен самоуверенностью и солидностью, с какими принял его безбородый юноша, усевшийся за отцовским письменным столом, в отцовском кресле, вполоборота к двери. Правою рукою небрежно перебирая костяшки лежавших на столе счетов, по которым покойный Василий Афанасьевич имел обыкновение проверять приказчика, панич на развязный поклон входящего милостиво только головой кивнул и прямо обратился к делу:

– Скажи-ка, Левок, но по совести, понимаешь! Все ли у вас на хуторе в должном порядке?

«Оце ще! – смекнул бывалый воротила хуторского хозяйства. – Давно ли, кажись, мальчига по полу на четвереньках ползал, а теперича, на-ка поди, за ночь в мужчину вырос! Аль для храбрости важность на себя напускает?»

И со сдержанною почтительностью он доложил паничу, что «все, слава тебе, Господи, в порядке. День недоедаешь, ночь недосыпаешь, чтобы господам спалось незаботно, спокойно…»

– Ладно! Впредь и мы будем спать только одним глазом, – остановил его Гоголь. – Ужо обойдем с тобою все угодья, все на месте осмотрим и проверим. Наперед же нам надо будет с тобою установить основные пункты, и я вкратце изложу тебе, как смотрят на сельское хозяйство люди науки, то есть люди поумнее и тебя и меня, вместе взятых.

Левко широко глаза раскрыл: «Что-то дуже уж мудрено, по-письменному говорит паныч! Погодим, погодим, что-то набалакает?»

Стал он слушать, но чем дальше «балакал» панич, тем все будто мудренее. Говорил он о том, что нынешней оседлой жизни русского народа предшествовала жизнь кочевая; что кочевник, предпочитая растительной пище животную, пользуется землею не столько для посева, сколько для прокормления своих стад; делаясь же оседлым, он прежние пастбища распахивает под посевы…

– Кстати вот, – сам прервал тут молодой лектор, – ты слышал, конечно, про Робинзона?

– Робинзона? – переспросил приказчик и покачал головою. – Ни! Есть у нас тут по соседству шинкарь Буфинзон, тоже из жидовы…

– Ну, мой Робинзон-то не из жидов, разве что из английских, – снисходительно усмехнулся Гоголь. – Так вот, во время бури на океане выбросило его на пустынный остров, и оказался он там также на положении кочевника…

Сам того не замечая, лектор с возрастающим увлечением стал повествовать о первых опытах Робинзона по скотоводству и земледелию.

– Оце добре, – поддакнул Левок, когда Гоголь на минуту перевел дух в своем рассказе. – А вже ж мы тут в Яновщине не на пустынном острове…

Повествователя как ушатом холодной воды окатило.

– И ничего-то ты, братику, милый, не понимаешь! Васильевка наша – а не Яновщина, сколько раз повторять вам, что мы не поляки! – середи степи тот же пустынный остров. Но что с тобой толковать, чоловиче!

– Оно точно, люди мы темные, неученые…

– Ну и слушай, коли раз поучают.

Оставив в стороне частную историю о Робинзоне, Гоголь возвратился к общей истории развития земледелия у оседлых народов, рассказал о том, как постепенно пришли к правильному севообороту, к разведению чужеземных растений, которые, приспособляясь к новому климату, к новой почве, меняют и цвет, и форму.

– Но благоразумный хозяин обращает внимание на то, чтобы растение не выродилось, – продолжал молодой агроном докторским тоном, – потому что одно растение любит больше глинистую почву, другое – песчаную, третье – суглинки или супески…

– И вы, панычу, знаете все сорта почвы! – с видом самого непритворного изумления воскликнул внимательный слушатель. – Велики чудеса твои, о Господи! А мы-то, дурни, сидим тут себе на чистом черноземе, хоть рой вглубь на три аршина, и не ведаем, какая еще там где глинистая, песчаная или другая почва!

«Опять, злодей, срезал! И то ведь, на что ему здесь разные почвы, коли он весь век свой сидит на одном черноземе?»

– Чернозем, строго говоря, даже не почва, – заговорил Гоголь вслух. – Это – перегной растительных и животных остатков. В болотистых местах эти гниющие растения и животные сотнями лет превращаются в торф, на сухих же местах – в чернозем. Иначе сказать, чернозем – созданное самою природою удобрение, а чем гуще удобрение, тем, понятно, лучше.

– Так! – подтвердил Левко и почесал за ухом. – А мы-то здесь – простите неучам! – все удобрение наше кизяком в печи сжигаем, на ветер пускаем.

– Так наперед, по крайней мере, знать будете на поле свозить.

– До последней лопаты свезем. Одна беда вот…

– Ну?

– На черноземе-то хлеб у нас и без того хорошо родится, а как лишнего удобрения прибавишь, так, того гляди, колос поляжет да ржавчина, головня заведется. Как тут быть прикажете?

«Что он, в самом деле, несмышленый младенец или только так прикидывается?»

– А это смотря по обстоятельствам, – нашелся Гоголь, – где почва достаточно жирна, там жиру, разумеется, прибавлять нечего.

– А пахать прикажете?

– Пахать?.. Да для чего, коли чернозем?

– Чернозем, воно точно, да дуже плотный: не пахать, так ничего, поди, не взойдет. Но воля ваша панская…

«Фу ты, пропасть! На каждом слове ловит! Этого доку не перемудришь. Как бы благородным манером отретироваться?»

– Ужо еще потолкуем, когда вместе обойдем поля, – оборвал собеседование Гоголь, приподнимаясь с кресла. – Один еще только вопрос: в нашем пруду ведь не водится раков?

– Ни, панычу, не водятся.

– Между тем это очень прибыльная статья! Французы в Париже зарабатывают себе ими сотни тысяч.

– А возить их мы будем тоже к французам?

– Зачем к французам, коли свой Париж – Москва под боком? Надо только принять меры, чтобы дорогой не поколели, а зиму-то в пруду уже прозимуют.

– Так наконец-то мы тоже познаем, где раки зимуют!

– Ну, это-то, приятелю, ты давным-давно и без меня уже познал. Откосы у пруда обложим каменьями…

– А каменья тоже из Москвы вывезем?

– Гм… У нас их тут, в черноземной полосе, точно, маловато… Ну, так как-нибудь обойдемся. А чтобы вкус раков был нежнее, будем кормить их мясом. Каким вот только – сообразить еще надо.

На тонких губах Левка зазмеилась недобрая усмешка.

– Да утячим, чего лучше? – предложил он. – Уток у нас на хуторе, что журавлей в небе. Да и огороду от них легче будет. Двух бобров зараз убьем.

– Двух бобров и одну бобриху, – с ударением сказал Гоголь, которому вспомнилось о давнишней контре между приказчиком и старшею скотницей из-за верховной власти над скотным и птичьим двором. Левко, очевидно, был рад случаю насолить своей сопернице. – Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, сходи-ка, братику, за обер-скотницей.

– За Ганной? Сходить – отчего нет. Только придет ли вздорная баба!

– А что?

– Да коров сейчас только с поля пригнали и поят.

– Тут ее беспокоить, точно, уже не приходится. Ну что ж, сами к ней побеспокоимся да при сей оказии и коров ее обревизуем.

– А мне теперича можно идти?

– Нет, друже милый, ты пойдешь со мною. Как же тебе, главному ревизору, не быть при ревизии?

Ввиду летнего времени, доение коров на скотном дворе происходило не в хлеве, а под открытым навесом. Работа была в полном разгаре. Из тридцати с лишком коров половина была уже выдоена, остальные в ожидании своей очереди были заняты жвачкой.

– Здорово, титусю! – приветствовал Гоголь «обер-скотницу», женщину дородную, зрелых уже лет и, судя по темному пушку над верхнею губой, мужественного характера.

У двух подначальных коровниц, молоденьких еще дивчин, появление панича вызвало некоторый переполох, так как туалет их был более приспособлен к доению, чем к приему столь редкого гостя. Но начальница тотчас заслонила их своим полным корпусом и подбоченясь, огрызнулась на приказчика: где у него, мол, совесть приводить сюда панича. А затем более мирным тоном предложила последнему убираться вон.