Надежда Лухманова - Мельничиха Страница 3

— Плюнь, Семёныч, говорю, плюнь, как ей паршивой не любить тебя, ноги твои мыть должна и ту воду пить, вот какой ты, значит, ей муж.

Герасим потянулся к водке. «Давай лучше пить, чего канитель-то разводить».

— Нет, ты постой, — остановил его руку мельник, — ты рассуди нас, на то ты отец. Чего она норовит, всё из дому, да из дому? Ох, Анна, вертишь ты хвостом, вертишь, да себе горе и вывертишь. Чует сердце моё, не доброй дорогой ты, жена, пошла.

Пытливо, не моргая, мельник глядел на молодую женщину, но та только повела презрительно плечами и даже головы не повернула к мужу.

— Чу, кто кольцом в ворота брякнул? — вдруг встрепенулся мельник. — Кому быть о сю пору?

Анна встала с места бледнее стены, тонкий слух её уловил знакомый, желанный голос, окликавший мельника за воротами.

Покатый торопливо встал из-за стола и направился вон из избы. Герасим, как ворон, накинулся на водку и, схватив жадно двумя руками графин, тянул прямо из горлышка.

Анна с замиранием сердца слышала восклицание удивлённого мельника, короткий, властный ответ Стогова; затем дверь в избу распахнулась, и перед нею стоял Алексей Константинович и прямо, любовно глядел ей в глаза. За ним вошёл мельник с недобрым, пожелтевшим лицом.

— Что ж, хозяин, устроил мне облаву на зверя, как обещал? — начал Стогов. — А у тебя что, гость? — обернулся он к Герасиму, но тот, выпивший всю водку, не имел лучшего желания, как улизнуть, а потому, не успел мельник дать новому пришельцу ответ, как он уже схватил свою шапку, дёрнул острым плечом, чтобы накинуть сползший озям, и живо выскочил из избы.

— Пожалуй, и бабе не радость наши разговоры слушать? — спросил мельник, подозрительно косясь на жену.

— Пожалуй! — согласился Стогов, садясь на лавку и глядя в глаза Анне, — пожалуй, что ж за радость толки про охоту слушать.

Анна поклонилась гостю и молча вышла, но не к себе в светёлку, а на двор, и села у журавля колодца. Женское сердце подсказало ей, что пришёл конец, что каков бы ни был разговор с мужем, а только сегодня разразится гроза и — всё покончится. Почему именно сегодня, и что разразится, — этого она и сама не знала. Голос постылого мужа и отповеди милого смутно долетали до неё; она прокралась кругом дома и поглядела в сердцевидную скважину. На столе перед мельником стоял почти пустой штоф водки; очевидно, он вытащил для барина запасное угощение, но угощался один и усиленно.

Что знал муж, насколько подозревал, ревновал ли он её именно к барину, Анна не знала. Стогов и ранее не раз заходил к мельнику и всегда по поводу медведя или другой охоты, до которой он был страстный любитель; мельник сам не охотился, но на всю округу знал места и мог всегда снарядить всякую облаву.

Анна снова обошла избу, тихонько пробралась в сени и прильнула ухом к дверям.

— Медведь ли тебя, барин, сюда занёс, аль что другое помудренее? — говорил пьяным голосом мельник.

— А. ты не мели, Наум, — отвечал Стогов, — коли говорю медведь, так о нём и речь.

— Так-с, будем знать, потому, барин, — голос мельника вырос и принял дикий отголосок, — ежели что другое, коснись что дома моего, значит, к примеру, жены, то я, барин, тому человеку не хуже медведя шкуру спущу.

С бьющимся сердцем Анна взялась за щеколду двери, её бледное лицо теперь пылало, предчувствие чего-то, что вот-вот должно совершиться, давило ей грудь.

— Ты что закидываешь-то? — загремел голос Стогова, — коли что сказать хочешь, так говори прямо. Чего пьёшь без меры, мыслями больше не владеешь?

Анна слышала, как тяжело дышал мельник, и вдруг всем существом поняла, что медлить нельзя ни минуты. Сильным толчком руки она распахнула дверь. Стогов рванулся к ней, и в ту же секунду раздался страшный треск: тяжёлый, дубовый табурет, пущенный рукою мельника, ударился об стену. Мужчины стояли друг против друга, оба бледные, с вызывающим видом. Анна бросилась между ними.

— Уходите, Алексей Константинович, смутили его сегодня должно сплётками какими, аль-бо так, глаза залил, и впрямь вас за медведя зачёл. Уходите!

Она обратила к Стогову лицо, полное такой мольбы, что он невольно сделал шаг вперёд.

— И впрямь уходи, барин, не дело тебе якшаться с нами, людьми серыми. Може и не от тебя остуда промеж нас пошла, так ладно, сами и разберёмся.

— Анна, куда? Сам гость дорогу найдёт! Назад, паскуда! — бешено крикнул мельник жене, двинувшейся к двери.

Стогов, бывший уже у порога, повернул обратно; перед ним стояла Анна, высокая, бледная, с тёмными, горевшими глазами, с видом женщины, готовой умереть за любимого человека. Он понял, что не в силах уйти и оставить её одну во власти этого зверя. Насилие в виде побоев, насилие в виде любви, мелькнуло в его мозгу.

— Уходи ты сперва, с ним я тебя не оставлю! — и в глазах, и в словах Стогова было столько силы, что Анна рванулась с места и бросилась за ним.

— С тобой! — крикнула она и, схватив его крепко за руку, выбежала из избы.

Хмель и злость на мгновение затуманили голову мельника, ноги его задрожали, он опустился на лавку и как безумный глядел кругом. Сквозь открытую в сени дверь он увидел на полу топор, всаженный в полено. Мельник вскочил, выхватил топор и бросился из избы. Он видел, как Анна уже открыла калитку, мелькнуло её платье, за нею шагнул Стогов. Вот они вступили уже на плотину. Наум, с топором в руке, нагнув голову как тяжело раненный зверь, гнался за ними. Сквозь шум и рёв клокотавшей под колесом воды Стогов и Анна вдруг одновременно услышали нечеловеческий крик. Пьяный мельник замахнулся топором, чтобы бросить им в убегавших, потерял равновесие и полетел головой вниз под громадные лопасти колеса.

IV

Раннее летнее солнце уже взошло. Деревня просыпалась, скрипели ворота, слышался окрик баб, выгонявших в поле скотину, где-то лязгала о точило коса. Жизнь суетная, полная заботы о хлебе насущном, вступала в свои права. О. Андрей, встававший всегда с зарёй, вышел давно в свой сад и там, в укромном месте, где пышные кусты калины, вперемежку со стройными деревьями образовали род беседки, он стоял на коленях и молился на чистое небо. Сердце молодого священника жило в гармонии с природой, он страстно любил жизнь, не за её земные блага, не за страсти людские, не за наслаждения плоти, а за свет, тепло, благоухание, за мир Божий, нерукотворённый, окружавший его. У о. Андрея бывали минуты счастья, минуты громадного наслаждения, когда ему казалось, что сердце его тает в груди, что весь он сливается в одно с природой, что в нём бьёт пульс этой жизни, разлитой в каждом луче, в каждой былинке. Его чистые мысли, его светлое незапятнанное никакими грязными представлениями воображение находило отклик в пении птиц, в жужжании пчёл, в игре света и тени, даже молитвы у него были свои, особенные. Часто, став на колени, как и теперь, среди росистой зелени, под звонкими голосами проснувшихся птиц, весь согретый утренним воздухом, он глядел на небо, и чувство наслаждения жизнью доходило в нём до сладкой боли; он мог только повторять: «О, Господи, Господи, благодарю тебя за то, что ты вложил мне в тело душу бессмертную, которую ощущаю в себе! Благодарю Тебя, Господи, за то, что живу, ибо жизнь сама по себе есть великое благо и счастье, и не дай Господи омрачить её каким недостойным делом или злым помыслом!»

Окончив молитву, о. Андрей вошёл в свой огород и хотел обойти оплот, полюбоваться на кусты смородины, обременённые красными и чёрными гроздьями, как вдруг перед ним, точно из-под земли, выросла Анна. Молодая женщина была смертельно бледна, под глазами её лежали тёмные круги; раньше чем сказать слово, она смочила языком губы и проглотила слюну, как человек, у которого до того пересохло горло, что он не в силах был издать звук. О. Андрей стоял перед нею и вдруг, тихо подняв руку, перекрестил её.

— Господь над тобою, Анна Герасимовна.

— Батюшка, отойдём вот сюда, под деревья, не надо, чтобы народ меня видел, давно ведь я тут прячусь, — тебя, о. Андрей, поджидала.

Священник отошёл с нею под плотно сдвинутые деревья, из-за которых, с соседнего поля, их нельзя было видеть.

— Вот что, батюшка, некогда мне говорить. Умер мельник, муж-то мой постылый.

О. Андрей побледнел, в свою очередь схватил за руку молодую женщину и притянул её близко к себе; другой рукой он поднял её подбородок и впился глазами в её как бы выцветшие, глаза, в которых расширенный зрачок глядел тёмным пятном. В глазах лежал страх, но не было лжи или смущения. Священник опустил её руку.

— Как умер, сказывай?

— Сам умер, вот те Христос.

— Не клянись.

— Сам умер. Пьян был, ссору начал со Стоговским барином, а тот за охотой на медведя, аль так, меня посмотреть, зашёл к нему вечор.

— А барин, Стогов?

— Пальцем его не тронул. Веришь, о. Андрей?

Священник снова поглядел ей в глаза.

— Верю.

— Вот спасибо, батюшка, полегчало мне с твоего слова! Побежала я с барином Стоговым, — перепугал он меня, муж-то, а он погнался за нами по плотине, да пьяный, да с топором, замахнулся, да знать вес свой потерял, на бок, и как есть — в пучину, под колесо. Прощай, батюшка, больше меня здесь, пока жива, люди не увидят, а только не могла я уйти без твоего благословенья, вот грешна я, вся грешна, а без твоего благословенья не уйти мне, и не виновна я делом, срывались у меня мысли злые, желанье смерти ему, постылому, а только вот Богом на небе клянусь тебе, ни я, ни Стоговский барин не виновны. Разреши душу мою, благослови, не то будет казаться мне, что моё слово убило его.