Святослав Рыбас - Узкий круг Страница 3

Ему стало жаль Шурочку и себя. Он посмотрел на жену, надеясь, что Зина поможет. Но Зина стала допытывать, кто этот человек, и в ее голосе появились педагогические нотки, а Шурочка неопределенно улыбалась и оттягивала цепочку на шее. Хохлову все это не понравилось. Он вспомнил, что Зина не хотела рожать второго ребенка; тогда они еще жили в Грушовке; и потом вспомнил, что приходившая сегодня грушовская старуха знала его мать и, возможно, его вину перед покойницей. Наверное, Митя и Шурочка тоже считали, что отец бросил свою мать умирать в одиночестве?

Зина сказала:

- В твоем возрасте просто неприлично тратить такие деньги!

- Я могла их взять без твоего разрешения, - возразила Шурочка. - Ничего неприличного не вижу.

- Ладно, Зина, - сказал Хохлов. - Разреши.

Жена встала, принялась убирать чашки и, гремя ими больше обычного, как будто продолжала разговор. Хохлова тяготило такое общение. Она показывает свое недовольство? А что мы? Вот Шурочка выскальзывает из-за стола, щебечет: "Я сама, мамочка" - и моет посуду. Митя протирает столешницу. Стол поскрипывает. Зина, у которой отняли кухонную работу, смотрит то на детей, то на Хохлова.

- Ладно, Зина, - успокоил он ее. - Мы ведь доверяем своей дочери...

Других доводов у него нет. "Мы не бессильны, - хочет сказать Хохлов. Мы научили нашего ребенка, как надо жить. Теперь не переучишь".

- Не верится! - воскликнула Зина. - Девушка берет деньги, чтобы везти парня отдыхать. Что за отношения?

- Хватит об этом! - сказал Хохлов.

Он вынес приговор и, как всегда, почувствовал свою вину. Ее не с кем было разделить, не к кому было воззвать, чтобы увериться в безошибочности решения, - в такие мгновения он был одинок. Он знал, что для будущего безошибочных решений не бывает, человек не способен предвидеть все последствия и лишь надеется на лучшее.

Жена и дети разошлись по комнатам. Словно он их разогнал. Но кто-то должен сказать: "Будет так!" И судебные ошибки здесь ни при чем, у Хохлова их нет. Его решения очищали людей от ужаса преступлений, вели к искуплению вины, отогревали жаждущих мести, в конечном счете умиротворяли всех. В семье - то же. Но и самому праведному судье свойственно со временем переоценивать свои решения, особенно тогда, когда открывается их неожиданный итог.

Мать Хохлова завещала внукам свой грушовский дом, ибо полагала, что это поможет им во взрослой жизни. Ей в голову не пришло, что она лишает сына наследства. И Хохлов тогда не думал об этом. Решение матери было для нее естественным, как и вся ее жизнь, посвященная главному - сохранить детей. В последний год она мучилась странной болезнью: ее тело покрылось зудящими пузырьками. Сперва мать лечилась настойкой чистотела, мазала пузырьки зеленкой и не хотела обращаться к врачу. Хохлов перевез ее к себе, Зина не возражала. Но консультация у врача неожиданно показала, что болезнь, возможно, и заразная, и неизлечимая. Хохловы сразу подумали о детях. Им было жаль измученную мать, было стыдно решать, кто им дороже, а кем можно пожертвовать... Но вопрос стоял именно так. Зина подавленно молчала, не смела ничего предлагать. А решение было только одно, и супруги его знали. Однако Хохлов не мог произнести его вслух. "Я скажу детям, чтобы они побереглись?" - спросила Зина. Впрочем, она продолжала безбоязненно ухаживать за больной свекровью еще несколько дней, но не выпускала ее из комнаты, с наивной хитростью затеяв в других комнатах что-то похожее на побелку. Однако, когда днем в доме никого не было, старуха выбралась во двор и со слезами поведала полузнакомым соседям, что сноха держит ее взаперти и тщательно моется после того, как выйдет от нее.

Вскоре Хохлов отвез мать в больницу, где ей вводили транквилизаторы и где взгляд ее потух от тоски. Оттуда она вернулась к себе домой, в Грушовку. "Нет, сыночек, - твердо сказала она ему. - Мне у тебя и поговорить не с кем, а в Грушовке все мои подруги..." Мать успела посадить огород и умерла от сердечного приступа. То, что потом Шурочка приносила зелень и редиску с бабушкиного огорода, казалось Хохлову кощунственным. Со смертью матери он понял, что в свой черед тоже пройдет по ее последней дороге, и из его души умчался тот грушовский мальчик... мальчик, о котором сегодня напомнила древняя грушовская старуха.

Хохлов поднял голову и посмотрел на навесные кухонные шкафы. Там среди глиняных крылатых драконов, свистулек и баранцов возвышался большой кувшин, похожий на амфору. Хохлов залез на табурет, взял кувшин, обтер ладонью. Это был глиняный сосуд, покрытый пупырчатым слоем охристой глазури, сделанный в начале прошлого века. Хохлов помнил его с детства - единственная вещь, оставшаяся от прадедов.

На кухню вошла Зина, увидела мужа на табуретке и устало спросила:

- Хочешь вызвать джинна?

Он слез с табуретки, ожидая упрека. И еще, кроме кувшина, от матери осталось воспоминание о надрывном труде - пусть грушовский дом и продали, оно заключалось как будто даже в деньгах.

Зина уже переоделась в халат голубого цвета, под глазами блестел ночной крем.

- Ты зря ей потакаешь, - сказала она. - Девочка еще ничему не знает цены.

- Все будет хорошо. Ей хочется поиграть в независимость? Пусть поиграет. За детей нам нечего волноваться.

- Я волнуюсь. Ведь мы не сможем повезти их ни в какое путешествие. Она улыбнулась, словно спросила: "Помнишь, как ты когда-то придумал путешествовать?"

Он обнял ее и сказал шепотом:

- Давай поженимся?

- У меня муж и дети, - ответила Зина. - Я серьезная женщина. - Она отстранилась.

- В сорок пять - ягодка опять, - шутливо продолжал Хохлов.

Они играли в любовное ухаживание. Знали, конечно, что это игра, не больше. Но она уже давно помогала. С той поры, когда стали убегать от семейной рутины.

- Ягодка, - вздохнула Зина. - Боюсь, мы воспитали их слишком независимыми... И ей кажется все естественным! Почему ей не стыдно?

Тревога занимала жену прочнее, чем игра, и Хохлов ощутил ревность, а потом неловкость за свою ревность, как будто теперь нельзя было ни о чем думать, кроме Шурочки.

Загадка таилась в том, что вдруг дети и родители стали равны. Прежний опыт все еще порождал страх за детей, а им сейчас уже ничего не грозило. Чего же родители боятся? Того, что дочь узнает любовь мужчины? Но это неизбежно. Забеременеет? Вряд ли. Зина прорабатывала с ней эту тему. Чего же они испугались? Своего страха?

3

Шурочка уже легла, читала перед сном, когда вошел Митя и сел рядом с ней.

- Стучать надо, - проворчала она, не отрываясь от журнала.

- Кому стучать? - усмехнулся брат. - Я тебя еще на горшок сажал...

- "Она хочет сказать, что у нас разные стили жизни", - передразнила Шурочка, глядя поверх журнала. - Теперь они будут мучиться, что не так нас воспитывали. Кто тебя за язык тянул? - Она положила журнал себе на живот и приподнялась на локтях.

Митя посмотрел на ее груди, торчащие под сорочкой, сказал:

- Конечно, ты девица смазливая, - сказал таким тоном, будто обругал ее. - Не знаю, с кем ты собралась на природу... Настоящих кавалеров я у тебя не замечал... Может, не поедешь?

- Нету у меня никаких кавалеров, я честная девушка, - отмахнулась Шурочка. - Ты пришел пожелать спокойной ночи?

Митя с семилетнего возраста был прикреплен к сестре как нянька и порой постигал свою ответственность через шлепки матери, когда малышка вдруг куда-то терялась. Избавиться от обузы он не смог, и в его вольное детство постепенно вошла привычка заботиться о сестре. Шурочка до трех лет не разговаривала, лишь агукала и мычала. Он стыдился ее недоразвитости, но, слыша от ребят дразнилку "Муму", сразу лез драться, и с той поры его нос сделался чуть кривым. Митя иногда оттягивал кончик носа, чтобы кривизна стала заметнее, и попрекал Шурочку своим, как он называл, калечеством. В душе он по-прежнему относился к ней точно к маленькой Муму.

Шурочка тоже любила Митю.

Когда сегодня папа спрашивал у него, станет ли он защищать Шурочку, ей было досадно. Она почувствовала фальшь и неуверенность отца. Он нарушал созданный им же самим порядок жизни старших и младших, порядок, который опирался на доверие к детям.

Если вспомнить школьные годы, то родители уже тогда внушили Мите и Шурочке, что хотят видеть их свободными и что свободным можно стать, лишь исполнив долг. Они не проверяли уроков у детей, не наказывали, не донимали тревогой за отметки. Даже не заставляли вскапывать бабушкин огород, хотя во всей Грушовке весной выходили на огород целыми семьями. Не спрашивали у подростков, хотят ли они работать на земле. Хотят - не хотят, а работать надо. Работали и Хохловы. Но при этом Мите и Шурочке выделялись особые грядки, где они сажали все, что им нравилось, и устраивали нечто похожее на соревнование друг с другом. Брат и сестра сами постигали жизнь природы и радость работы без принуждения. Кроме этого, отец открывал им другие тайны человеческой жизни. В его разговорах не слышалось назидательности. Понятие о долге, чести, мужестве нужно было вынести самим из его историй. Вот он рассказывает о неукротимом воине Тарасе Бульбе, о его сыне Андрии, предавшем казаков из-за любви к прекрасной полячке; Тарас в бою сталкивается с Андрием; и отец вдруг спрашивает Митю и Шурочку: что было дальше? Митя убивал предателя, а Шурочка прощала, мирила всех, играла свадьбу.