Сергей Семенов - Немилая жена Страница 3

И все это время я вздыхаю и на судьбу жалуюсь. "Господи,- думаю, – за что ты меня наказал, что с такой женой па целый век связал? Чем я так согрешил пред тобою? И час от часу, день ото дня все противнее и противнее моя Федосья кажется, – стало мне на нее и глядеть тошно.

Мясоедом у нас несколько свадеб сыграли: двух девок отдали да одного парня женили. Парня женили из бедной семьи и некрасивого, а молодую взяли – так глядеть любо: высокая, грудастая, из лица кровь с молоком; первый раз на улицу вышла, так все диву дались – что поговористая, что песельница, куда моей Федосье до ней: как земле до неба, так и ей до этой молодухи. И взяла меня зависть к этому парню, что такую жену себе привел. Стал я подумывать, как бы мне ухитриться у него жену отбить.

"Отобью, – думаю я,- у него бабу, напотешусь с ней, а там все равно … все равно, не радость меня с моей женой впереди ожидает".

И стал я похаживать в тот дом, где эта молодуха была. Посматриваю на нее, любуюсь, а в душе моей все больше и больше страсть разгорается. Стал я с ней шуточками перекидываться, а случится, где наедине встречу, заигрывать начну. Только не поддавалась она заигрыванию. Один раз так меня осадила, что я всякую охоту потерял. И перестал я с этих пор к ним в дом ходить …

"И зачем,- думаю я,- я к бабе пристаю? Ну, хоть и подговорю я ее со мной связаться, так что ж из этого выйдет-то? Видаться тайно нужно, дрожать всякий раз, как бы не увидал кто. Грех один! Нет. Вот хорошо бы было, если бы у меня жена такая была,- вот тогда бы я счастлив был".

Только об этом и думал я. Дело ль делаю, без дела ль сижу,- все одно в голове.

Видит Федосья, что все задумчив я, и тоже стала грустить; догадывалась баба, что она мне не по сердцу пришлась. Еще с самого начала примечала она это, все, должно быть, думала, что привыкну я к ней, поласковее буду. Но дальше – больше … и все холоднее и холоднее стал с ней. Видит баба – дело не радует, затосковала.

Стала и она угрюмая и молчаливая, в избе сидит – слова не проронит, а на улицу пойдет – молча стоит. Другие бабы смеются, тараторят меж собой, а моя стоит как оплеванная. За это еще пуще невзлюбил я ее.

Один раз в праздник как-то сидел я у одного приятеля.

Просидел я часа два и пошел домой. Вхожу я в избу и вижу – матушки нет в избе, а сидит одна Федосья, грустная такая, на глазах слезы блестят. Видно, плакала она. Стал я спрашивать ее:

– Что это ты такая?

– Какая такая? – говорит она.

– Да грустная-то. Глаза заплаканы. О чем ты?

– Так, ни о чем,- говорит Федосья, а сама усмехнуться старается.

– Ну как так ни о чем, а я не вижу словно? О чем- нибудь да плакала?

Припала Федосья ко мне на грудь и говорит:

– Да вот гляжу я на тебя, вижу, что ты невеселый все ходишь, ну и грустно мне стало …

Засмеялся я.

– Чего ж,- говорю,- тебе груститься-то, дура этакая? Что тебе до того, что я невеселый?

– Как что мне? Знаю я, отчего ты невеселый-то такой …

– Отчего?

– А оттого, что не по душе я пришлась тебе,- вот отчего.

Нахмурился я, ничего не сказал.

Вздохнула Федосья, заплакала и заговорила:

– Милый ты мой, сошлись мы с тобой не на радость, не на счастье. Как только нам будет век прожить?

– Как-нибудь проживем,- сказал я,- что ж делать, нужно привыкать.

– Привыкать? А каково привыкать-то? Ох, уж лучше умереть бы!

Опять засмеялся я и говорю:

– Так что ж, кто тебя держит? Вон возьми вожжи да и … А то в воду нырни; нынче прорубь большая… по крайней мере, меня-то развяжешь.

Взглянула на меня Федосья и ничего не сказала, только тяжело вздохнула. И стала она с этих пор еще грустнее и задумчивее; в разговорах разве только что спросишь, ну, ответит, а сама никогда ничего не заведет.

Стала она худеть: в один месяц лицо опало, словно после болезни какой. Гляжу я на нее, вижу, что она еще дурнее делается,- и противнее мне становится.

Мясоед к концу подходит,- мало веселился я за праздники. Не до веселья мне было, когда на сердце темная ночь лежала. И все чернее думы мои становились. Взбрели мне на ум уж такие мысли: стал я подумывать, как бы мне с Федосьей развязаться.

Один раз в праздник надоело мне в избе сидеть, и вышел я на улицу, а на улице погода была – снег хлопьями валил, дальше крыльца некуда было носа высунуть. И опустился я на крыльцо, сижу, на улицу поглядываю.

Вдруг слышу я неподалеку у от себя разговор чей-то. Вслушался: разговор девичий. И догадался я, что это девки у соседова двора в шалашку от погоды спрятались да и разговаривают.

Стал я прислушиваться, про что говорят девки. И говорит одна девка:

– Да, что ни говори, а женишься – переменишься, правда истинная это. Уж то ли не молодцы наши ребята быґ ли, то ли не весельчаки, а как женились. – все как рукой сняло.

– Да,- говорит другая девка,- верно: вот хоть Павел Степанов, уж то ли не удалец был, а теперь и хвост прижал.

– Как есть хвост прижал … Где-то он теперь?

– Где? Небось сидит около своей Фенечки, либо спать завалился. Ихнее дело теперь хорошее …

– Да, уж и Фенечка, господи боже мой, вот туркаґ то? – сказала третья девка.- И где только такие родятся-то? Ни разговорится она, ни рассмеется, ходит нос повеся, точно отца с матерью похоронила.

– Говорят, он не любит ее, ну, вот она и невеселая такая

– А за что ее любить-то? Ни кожи, ни рожи, шут знает что.

– И то – на что это он польстился-то? Какую замухрышку взял. Такую ль ему надо!

– Може, полюбилась.

– Та, что ж это он с ней так живет-то? Если полюбилась бы, то он и жил бы с ней поладнее…

– Это вот отчего так вышло, – заговорила еще одна девка, – тут колдовство было – вот что.

– Какое колдовство?

– А такое: поправился девке-то парень, ну и приворожила она его к себе – вот и все.

– Так что же она на короткое время его приворожила-то? Она уж навек бы постаралась.

– Ну, что же, снадобье такое попалось, что на короткое время только …

– Какое же это снадобье-то?

– А кто его знает? Разные ведь есть: то порошок, то травы, а то еще что-нибудь.

– А где ж его достать-то можно?

– Эва! Где достать! А у колдунов или колдуний сколько хошь.

Услыхал я этот разговор девок и подумал: "А что, как правда они говорят, что Федосья приколдовала меня". И стал я вспоминать, что было тогда, как первый раз я Федосью увидал; хоть и не вспомнил я ни одного такого случая, чтобы видно колдовство было, а все-таки я думал, что не без греха тут. А то отчего же это первый раз Федосья понравилась мне? И как вздумаю я, что Федосья обошла меня, так и закипит во мне сердце, – так бы я ее на мелкие части изорвал.

От этого-то и стал я подумывать, как бы избавиться от нее.

Однако что ни думал я, как ни ломал мозги, а все ниґ чего не мог придумать, как бы жену избыть. От этой неудачи еще пуще разгоралась во мне злоба на Федосью,ґ стал я поколачивать ее.

Придерешься иной раз из пустого к, ней, пырнешь в бок или по уху засветишь,- ничего баба, смолчит, только слезы из глаз градом посыплются.

Поколачивал я ее наедине все – либо на дворе где, либо в сарае, а дома при матушке боялся, потому что матушка очень любила ее и не раз мне колола глаза, что, дескать, вот ты какой, уж первый год так с женой обращаешься, что же дальше будет?

На вербной неделе ушла матушка в село говеть, остались дома мы вдвоем с Федосьей. Федосья за стирку принялась, а я начал кнут вить, к пахоте готовить. Прокопались так до обеда. После обеда стала Федосья на речку собираться – белье полоскать.

Речка в то время вскрылась уже. Вдруг вспомнил я, что скоро будет можно верши ставить, а у меня ни одной верши нет, и надумал я сходить за прутьями на верши и стал собираться.

Надел я кафтан, подпоясался. Видит Федосья, что я собираюсь куда-то, спрашивает: – Куда это ты идешь-то? Промолчал я, а она опять:

– Что ж это ты, онемел, что ли? Скажи, Куда справляешься-то?

– А тебе что за дело? Ну! – сердито крикнул я.

Подошла ко мне Федосья, взглянула в глаза мне и говорит:

– Паша, милый мой, что ты все сердишься-то? А? Когда ты переменишься? А? Неужели так всегда будет?

И хотела было обнять меня; но опротивели мне ее ласки.

– Что еще выдумала-то? – сердито сказал я и оттолкнул ее от себя прочь.

Пошатнулась Федосья, ударилась головой о косяк, да больно, должно быть, так что опустилась она на коник и заплакала. Досадно мне стало, что она заплакала; Закричал я:

– Захныкала! Ишь, какая недотрога, и дотронуться нельзя.

И замахнулся я кулаком, хотел было ударить ее; вдруг поднялась Федосья с коника, выпрямилась и заговорила отчаянным голосом:

– Бей, что ж … доколачивай … Теперь во мне немного силы-то … всю высушил … так добивай. Теперь весна … земля оттаяла, могилу не трудно рыть будет … колоти, что ль … – А то что ж,- сказал я,- и доколочу. Ты думаешь – житья тебе дам? Нет, матушка, не надейся.

И толкнул я ее в грудь, и вышел из избы, и стал в сенях подпоясываться.