Александр Амфитеатров - Землетрясение Страница 3

В Тифлисе, где был мой первый дебют по землетрясениям, меня учили: если Σεισμός застигнет вас в доме, надо немедленно стать в дверях или на подоконнике: окна и двери якобы разрушаются последними из составных частей дома. Может быть, это и так, но самая хорошая теория весьма часто оказывается трудно приложимою на практике. Я только что, повинуясь тифлисскому совету, выбрал себе пункт спасения в выходных дверях, как вдруг, на счастье своё, взглянул вверх и увидал, что над головою моею дрожат готовые обрушиться ступени и перила парадной лестницы. Я забыл всякую теорию, отложил в сторону все спасательные затеи, кроме быстроты своих ног, и в два прыжка очутился на улице.

Шатания земли замерли; остался только лёгкий трепет. Переулок гудел стонами и воплями; бежали мужчины без шляп, без сюртуков, растерзанные женщины, — кто в чём попало. Константинопольские дамы дома не стесняются туалетом; измученные жарою, они по целым дням валяются в своих тёмных спальнях, причём, разумеется, заботятся об одном — как можно более облегчить себя от одежды. Так как землетрясение приключилось немного позже полдня, поистине палящего, то легко представить, в каких наивных костюмах застало оно и выгнало на улицу злополучных красавиц Перы и Галаты. В саду Aux petits champs, куда сбежалось спасаться общество Перы, самыми приличными дамами оказались горничные, продавщицы из лавочек, магазинов, кельнерши пивных, то есть женщины служащие, обязанные с раннего утра быть одетыми. Что же касается барынь… право, мудрено придумать художника, который бы рискнул утешить публику точным изображением их группы в первые минуты по землетрясении. Наконец, нашлись решительные люди, сжалились над конфузом бедняжек: вошли в ещё трепещущие и готовые рухнуть при следующем подземном ударе дома, набрали пледов, платков, манто, первых, какие под руку попались, и прикрыли горемычных «Ев поневоле».

Горничную нашего отеля угораздило свалиться мне на руки в глубочайшем обмороке, и мне, попав в рыцари тоже поневоле, пришлось удирать из узкого и опасного переулка, спасая не только свою собственную особу, но и волоча добрых пять пудов бесчувственного тела. Это, конечно, значительно задерживало мою рысь, и ни один галерный каторжник, я думаю, не проклинал свою тачку сильнее, чем я свою толстомясую ношу. С завистью поглядывал я на спины моих товарищей по отелю, а в особенности на спины нашего хозяина и отельной прислуги, улепётывавших налегке с быстротою скаковых лошадей. Вот, когда я практически понял значение гандикапа наших спортсменов. Наконец, дотащился и я до сада и сложил на землю свой груз… боюсь, что с меньшею бережливостью, чем требовало того истинно христианское милосердие: по крайней мере, толстомясая девица что-то уж слишком скоро пришла в чувство и стала водить вокруг себя дикими глазами, ощупывая себя: жива, мол, я, или уже на том свете? Кругом — дикое отчаяние, во всех его градусах, от обмороков до истерического хохота, от коленопреклонений и молитв до проклятий и богохульства; дети, к удивлению, вели себя лучше взрослых. Словно — в морской качке. Дети очень редко страдают от морской болезни, и часто, когда весь пароход уже обращён волею Нептуна в юдоль стенаний, рвоты и проклятий, ребята, как ни в чём не бывало, резвятся на юте. Встреча с Мальтеном послужила мне твёрдою точкой опоры в круговороте искажённых лиц и горестных звуков и спасла от возможности заразиться паникою, подавляюще царившей над садом. Кроме Мальтена, вёл себя довольно спокойно петербургский адвокат. Но его спокойствие было какое-то жуткое, фаталистическое. Он стоял без шляпы, борода его веяла по ветру, глаза горели мистическим огнём. Я окликнул его. Он вздрогнул.

— Как знать? — пробормотал он, сжимая мою руку, в ответ на свои мысли, — может-быть, это за меня.

— Что «за вас»?

— Страдает Константинополь.

Я дико взглянул на него:

— Никак, компатриот сошёл с ума от страха?

У него в глазах стояли слёзы.

— Друг мой, я великий грешник. Я разрушил тысячу шестьсот браков. Может быть, Бог карает Стамбул именно за то, что я здесь… за моё богомерзкое присутствие…

— Ну, — возразил я бракоразводчику, — вы уж слишком самонадеянный грешник. Землетрясения в Царьграде не было четыреста лет, и — успокойтесь — за этот срок здесь совершались деяния не вашим чета. Если город не провалился сквозь землю после разных Махмудов, Селимов, Солиманов, и как, бишь, их там ещё, то логика Немезиды не позволяет ему провалиться только потому, что его надумался посетить русский бракоразводчик, с хорошею практикою…

Мало-помалу народ успокаивался. Истерического визга и бесчувственных тел стало меньше. И почти тотчас же из-за плеч трагедии стали выглядывать комедия и водевиль. Действительность иной раз создаёт курьёзные нечаянности, каких не придумать самому бойкому юмористу. После землетрясения прошло уже часа полтора. Одна дама, левантинка, средних лет и замечательной красоты, прекрасно одетая, сидела близ нашего столика; она продолжала плакать в три ручья и закрывать лицо руками. Мы с Мальтеном стали её успокаивать, говоря, что от первого землетрясения, слава Богу, уцелели, стало быть, плакать уже не о чем; а второго удара вряд ли можно ждать раньше полуночи. Почему мы так храбро ручались за добропорядочное поведение землетрясения, — решительно не понимаю, но Мальтен диктовал программу дальнейшего дня с такою самоуверенностью, точно он, по меньшей мере, начальник отделения в небесной канцелярии. Дама не унималась. Видя, что у неё нервы расходились не на шутку, я предложил ей стакан вина или рюмку коньяку. Она с жадностью схватилась за коньяк, но, вижу, не проглотила его, а держит во рту. После нескольких минуть удивлённого молчания с нашей стороны, красавица выплюнула коньяк и заговорила:

— Вот теперь немножко легче. Представьте себе, какой со мной ужасный случай! Ведь я вовсе не от землетрясения плачу. Я живу на даче на острове Халькис. Простудилась купаясь, схватила зубную боль. Четыре дня мучилась, на пятый не вытерпела, приехала в Перу к дантисту, и какова же моя несчастная звезда. Осмотрел он мой зуб, растревожил, десну мне исцарапал, говорит, что надо вырвать. Боль невыносимая. Ну, рвите! Только что он наложил ключ на зуб, как вдруг это землетрясение. Он взвизгивает не своим голосом, бросает ключ и меня и летит стрелою вон из кабинета. Я, забыв на минуту боль, вслед за ним. Мы кубарем скатываемся, обгоняя друг друга по лестнице, из четвёртого этажа, и вот я здесь. Пока не оправилась от страха, зубы не болели. Сейчас первое впечатление прошло, и вы вообразить не можете, как я страдаю. Уж лучше бы опять землетрясение!

Экономка нашего отеля бродила между постояльцами в полном отчаянии.

— Ну, что я теперь буду делать, чем стану вас кормить? В нашей кухне потолок обрушился прямо над плитою, и весь завтрак уничтожен.

— Но вы, madame Louise, обещали нам, между прочим, устриц, — перебил я её. — Устриц не ставят на плиту. Следовательно, их не раздавило, и мы их съедим.

— Ах, monsieur, их-то первыми и прихлопнуло. И их мне особенно жаль. Ведь это были первые по разрешении торговать ими. Всеми признано, что устрицы хорошее противохолерное средство, однако, в прошлом году один паша ухитрился умереть от холеры, заболев ею прямо после ужина с устрицами. И вот уже целый год они были контрабандою и были так дороги, что и не подступайся. А я их так любила! Вчера, наконец, полиция сняла запрещение. Я накупила превосходнейших устриц; наш Юсуп вскрыл их, положил на блюдо, я разинула рот, чтобы проглотить первую… но… стук! грохот! с полки летят кастрюли и горшки! Блюдо с устрицами — вдребезги. Я не помню, как очутилась в саду.

Глядя с высоты садика Aux petits champs на Стамбул, — наиболее пострадавшую часть Царьграда, что за Золотым рогом, — я никак не мог сообразить сразу: чего не хватает как будто его великолепной, оригинальной, не имеющей себе подобия по захвату зрителя панораме? Что-то было, что-то исчезло, и теперь этого чего-то ужасно недостаёт; а чего именно, не догадаешься. Мальтен тоже щурился, видимо недоумевая. Наконец мы оба переглянулись, сразу догадались и сразу оба расхохотались над своею долгою недогадливостью. Землетрясение срезало множество минаретов и, если можно так выразиться, «окургузило» великолепные мечети Стамбула. Стрелки их исчезли с горизонта, и отсутствие их совершенно изменило пейзаж — не в пользу его красоты. Минареты наделали много беды. Длинные и тонкие, они падали на далёкое расстояние: рухнет — и точно каменной плетью хлестнёт толпу нищих, всегда спящих близ мечетей. Вести из Стамбула приходили ужасные. Число жертв, — сперва, по слухам, незначительное, — всё росло и росло. Больше всего погибло людей на Старом Базаре Стамбула: он с тех пор так и остался не восстановленным; обрушенные своды его лежат во прахе… место запустения и проклятия! Пришла весть, что и на проливе, и в Мраморном море тоже неблагополучно. Центр землетрясения был в Бруссе в шести часах от Константинополя. Пострадали Принцевы острова. Халкис, откуда приехала лечить свои зубы наша трагикомическая левантинка, был разрушен до основания… Город понемножку одевался в траур… Четыре часа спустя, я оставил Константинополь. Пароход «Чихачёв» медленно прошёл в искажённых, израненных землетрясением берегах, оставляя за собою восемьсот тысяч человек населения унылого, в мрачном и безнадёжном ужасе, ждущего повторения своей беды… Как известно, оно не замедлило: через сутки с половиною Константинополь снова был потрясён, хотя и с меньшею силою… И уж как же искренно воскликнул я, читая телеграмму об этом в далёких Афинах: