Антон Алеев (Алексеев) - Подорожная вечности Страница 3

Она пропустила эту эмоциональную тираду мимо.

— Это не друзья, — сказала она. — Это так. А родители твои умерли.

Он вздрогнул. Он посмотрел на нее уже со злостью:

— Ты что говоришь? Я вчера разговаривал с отцом! Ты совсем свихнулась, что ли? — не выдержал, последнюю фразу крикнул.

Она отвернулась.

— Ты разговаривал с ним по телефону, но ты его не видел, — ее слова ушли в угол, в темную сторону комнаты.

— Знаешь что, я не приду к тебе больше, — он помолчал, оценивая для себя сказанное. — Извини.

Повисло молчание. Он ждал слов, но их не было. Он встал, поднял бокал с пивом и жадно, до дна, осушил его.

— Почему ты никогда не пьешь со мной пиво? — спросил он. И подумал: «Что, черт побери, я о ней знаю? То, что она не местная, учится в институте и снимает эту комнатушку? То, что она странная до изнеможения? То, что получает от своей матери переводы из какой–то тмутаракани, и это все, на что ей приходится жить? Да, еще — что ее зовут Катя. Даже фамилии не знаю. Наваждение какое–то».

— Ты придешь еще, — наконец проговорила она чуть слышно. Она так и не подняла головы.

Он не стал прощаться.

Игорь сидел в пустой ванной голый и, согнувшись, рассматривал большие пальцы на ногах. Он пребывал в том сосредоточенном состоянии, когда внешние раздражители остаются фоном, не воспринимаются как явь и не оставляют следов. Он боялся неизвестно чего, и это выматывало.

Какой–то нелепый розыгрыш.

Он позвонил Витьке, он слышал его голос, он вспоминал, как они напились на его дне рождения месяц назад, и он не узнавал его. Вернее, это Виктор не узнавал.

«Кто это?» — он услышал эти слова своего друга из трубки дважды.

Он засмеялся. Он предложил закончить этот стеб, он, наконец, сказал:

«Что ж ты, сволочь, не узнаешь, это же я, Игорь».

«Какой еще Игорь? Номер правильно набирайте».

А потом глупые гудки отбоя.

Он тут же стал тыкать в кнопки повторного набора и… испугался. Чего? Он набрал номер Сереги. И захолонуло душу, пока шла какофония длинных гудков. Никого почему–то нет дома поздно вечером в понедельник. Ни Сереги, ни его жены, ни сынишки их пятилетнего. Он позвонил на сотовый. Тот же результат. И отбросил телефон.

Лампочка в ванной явственно жгла затылок.

Игорь открыл краны и смотрел, как прибывает вода, бешено вращаясь пузырьками вокруг белых ступней.

Он вспомнил о Кате. О безумном, на гране страсти, вчерашнем сексе. Это было дико, и от этого волнение только разгоралось. Да, они занимались этим. Только не совсем обычно. Не как с другими. Всю ночь. Почему?.. Этот вопрос не волновал в то время никак. Происходило действие, нужное или необходимое среди их чувств. Оно было естественно в тот момент задыхающегося вожделения. Только и всего. Этот вопрос не возник ни сразу после, ни утром после всего. Наверное, странно, что возник сейчас.

Игорю показалось, что за дверью ванной, в его квартире, где не было даже телевизора, кто–то разговаривает. Он сжался, обхватив руками колени, и приступ животной паники застекленил душу с такой силой, что минуту он не мог шевельнуться.

Ужасно гудела вода, бьющая из крана.

Он перекрыл вентили. Шум исчез. Тишина стояла везде. И в ванной, и вне ее. Долго, до тех пор, пока не ударилась об гладь наполненной ванны соскользнувшая из гуська смесителя запоздалая капля.

Самое глупое, что он решился поверить в эту одурь, в эту обволакивающую проповедь, в этот неодушевленный бред этой глупой сучки. А решившись, он решил проверить.

Они только что вышли из старенького деревянного дома в пригороде, где жил его отец, где недавно, несколько минут назад, их провожали самые близкие для него люди. А еще чуть раньше они сидели за столом и, отдавшись винной расслабленности, слушали многоголосый гомон теплой компании. Смех и выкрики. Звон вилок и сальные шепотки. Игорь иногда пристально всматривался в эти лица. Секунд по десять не отводя взгляд. В морщинистое, но еще крепкое лицо отца, в безрассудное — старшего брата. В другие — своих друзей, их подруг, друзей подруг. Всматривался и ловил встречные взгляды — недоуменные, веселые, но короткие.

«Ты относишься к ней слишком серьезно», — сказал отец, когда они ненадолго уединились перед прощанием.

«Я не знаю», — сказал он, испытывая непонятную неловкость.

Отец хмыкнул, но промолчал…

Катя шла рядом, не касаясь его даже одеждой.

— Хочешь посмотреть, что они делают сейчас? — спросила она. Слова резанули предночной воздух непривычно визгливо.

— Зачем? — раздраженно ответил он.

— Потому что ты мне не веришь, — сказала она. — Пойдем.

И потянула его назад к дому.

Он вяло повиновался.

Они подошли к окну со смешными распахнутыми ставнями, вдыхая запах травы.

Он заглянул в расцвеченное электрическим светом окно.

Он замер.

Они все были там.

И их не было.

Все внутри дома застыло, муляжи людей были совершенно неподвижны. Глаза их оставались мутными и тускло отсвечивали гнилью. Что поразило его больше всего — толстый слой пыли на всем убранстве, вязкой, серой и мерно покачивающейся под скрипучее раскачивание лампочки под потолком, единственной здесь живой детали.

Он отпрянул так стремительно, что ударился о Катю, оступился и упал навзничь. Он стал отползать, лихорадочно подгребая руками и отталкиваясь мельтешащими в сумраке ногами. Он увидел дом — с покосившимися стенами, прокопченный и ветхий, с темными потеками то ли краски, то ли плесени. Нежилой. Уже давно.

— Этого мира нет, — говорила она. — Это отличная выдумка нашего мозга. Квинтэссенция разума. Плод взаимодействия нейронов…

— Можно называть это как угодно, — говорила она. — Слов не существует. Мы называем нечто красивым символом для удобства, и только…

— Стоит нам покинуть какое–то место, оно перестает существовать. Оно и было только в нашем воображении. Мы никогда не видели этого человека раньше, но мы внушаем, что здоровались с ним до этого ежедневно. Каждый день, после того как мы просыпаемся, наша ложная память услужливо подталкивает нам миф о прошедшем времени. На самом деле ничего этого не было. Нет никакого мира дальше того места, куда хватает нашего взгляда, дальше наших слов и дальше наших ощущений, будь то еда или секс…

— Мы сами придумываем свою историю, абсолютно независящую от нашего окружения. Я, возможно, не единственная, которая знает про это. Но ты об этом не знаешь…

— Этого мира нет…

— Или нет тебя…

Это все говорила она. Вызывая гул в голове и подобие звука стальной косы, рассекающей ветер.

Если смотреть из окна вниз, на землю, с высоты десятого этажа, можно и не разглядеть мелких деталей.

Игорь готовился к этому шагу долго, с тех пор, как расстался с Катей. 542 дня назад. Расстался окончательно и навсегда… Почему–то подумалось об этой массе покорного, глупого и тупого быдла, которое раскачивается в такт кочкам в салоне битком набитого автобуса в час пик. Игорь сам ездил каждый день в нем на опостылевшую службу, в этом жутком, воняющем бензином и перегаром автобусе, часто закрывая глаза и делая вид, что спит.

Глядя на мертвый двор, он представил, как он любовно обвяжет свой груз под осеннюю пухлую куртку, чтобы усыпить их бдительность. Как сожмет в руке заветную коробочку с обычным переключателем. Как придет на остановку, ежась от легкого морозца, и украдкой заглянет в глаза стоящим рядом с ним. И как увидит в них предчувствие. Как заберется в салон автобуса, в самую середину толпы, любовно прижимаясь к какому–нибудь грошовому демисезонному пальто. Он, может, даже скажет что–нибудь перед тем, как сделает это… А потом щелкнет переключателем, и несколько килограммов взрывчатки на его поясе превратят этот затхлый, никому не нужный и бесполезный островок жизни в бездонное марево. В миллиметровую крошку. В пыль.

Игорь знал, что сделает это сегодня…

Вдруг среди неживого двора он увидел движение. Как легкий вздох или мазок пьяного художника.

Он смотрел вниз, прижавшись лбом к стеклу, и поэтому смог увидеть неизвестно откуда появившийся внизу силуэт девушки. Чем дольше он всматривался в него, тем явственней ощущал, что когда–то, не так давно, целовал эти губы, гладил эти тонкие руки, мечтал о будущем. Что он, наверное, любил ее.

Она не сделала еще никакого движения, не дрогнула ни одной черточкой, когда он понял, что она зовет его, что любое промедление будет концом всего, катастрофой — страшной и непоправимой. Он понял, что должен быть с ней немедленно, через секунду, и, ни капли не сомневаясь, совершенно бесстрашно принялся открывать оконный шпингалет…